3. Верочка

 

Мне уже тогда, более 35 лет назад, захотелось написать о ней и начать прямо со школьной пионерской линейки, на которой стоит ребенок, пионерка страны Советов, и именем Сталина клянется... На такое начало натолкнула меня встреча в камере, где под следствием сидели только мы двое. После разговора о настоящем послевоенном положении Родины пухленькая девчонка с удивительно русским некрасивым личиком, зарыдав, билась головою о стену и, всхлипывая, твердила:

— Не хочу! Мне стыдно, стыдно в России жить! Как это хорошо, Евгения Борисовна, что Он посадил меня в тюрьму! Тут для нас честнее быть!

Ее вызывали на допросы чаще, чем меня, и держали дольше, не давая передохнуть. "Кого из партизан выдала?" — спрашивали. И пытали "неболевыми методами": оскорблениями с употреблением непечатных слов, долгим сидением на ребристом стуле без спинки. Сменялись следователи, уходя на отдых, а она должна была сутками сидеть на узенькой рубчатой дощечке. Это продолжалось долго, пожалуй, дольше бессонницы, которой пытались "воздействовать" на меня в начале следствия. На местах, предназначенных природой для сидения, у Верочки образовались "просидни". Тогда мы вдвоем в камере придумали: игол-

 

ки, нитки и шитье нам разрешали, вещи тоже были при нас, и мы пришили к ее трусам с изнанки по стеганой ватной рукавичке. С допросов Верочка возвращалась теперь веселенькая, хоть и усталая: ни капельки не больно!

После репатриации до ареста Верочка уже успела получить от матери письма. Из родного города Калинина ей посылали поклоны именно те партизаны, во главе с начальником отряда, в выдаче которых немцам, после того как она попала в плен, ее теперь обвиняли следователи Кемеровского НКВД.

Бывшие партизаны спрашивали с недоумением Верочкину мать, как их "кнопка" уцелела в плену, как попала в Сибирь да еще на поселение, и чем они, однополчане, могут ей помочь. Помочь оказалось нельзя: ее выпустили из ПФЛ на поселение, прикрепив к шахте, девочка безропотно и хорошо работала, но потом ее "все равно арестовали". А уж отсюда ей было никак не оправдаться, и ей грозила статья 58-1-Б, то есть измена Родине военнообязанного.

"Кнопка" — так фронтовики называли совсем маленьких кругленьких девчонок — попала в Сибирь путями сложными.

В партизанки советская, школьница пошла после оккупации Калинина, когда своими глазами увидела труп изнасилованной немцами девочки-подружки. Мстить! У Верочки ноги были тогда тоненькие, маленькие, а ей достались огромные валенки. И когда отряд, в котором она была, окружили немцы, девочка не смогла по глубокому снегу от них убежать, как другие, из-за тяжелых тонущих в снегу валенок. Не сразу, но она догадалась их сбросить и побежала по топким сугробам босиком, да снег был ей, маленькой, по грудь, и ее поймал высокий патрульный немецкий солдат.

— Я ему все руки искусала, царапалась, в исступлении кричала: "Убей меня, гад, сволочь, сейчас же убей!" — Но он дал мне тумака, и я потеряла сознание. Очнулась от мотоциклетного шума. Ее куда-то везли.

Увидя крайнюю молодость пойманного "языка", немцы ее даже не допросили — тому особенно не хотел верить следователь с фамилией Краснов, — который, впрочем, всю войну как поняла из разговоров с ним Верочка, провел под защитой снегов сибирских. Немцам, видимо, и без нее было известно. Выдали тотчас ей на босые примороженные ножки маленькие сапоги, угостили шоколадом. Вначале она была уверена, что он отравлен, и охотно положила его в рот, не опасаясь даже мучений от предполагаемого яда, оказалось просто вкусно, да и не ели парти-

 

заны несколько дней. Потом ее направили на кухню в их "эйн-зац" картошку чистить.

К несчастью, эта часть была частью немецкой разведки или СС, чего она не знала до самого ареста — для нее все они были просто немцы — враги. А поваром у них оказался пленный русский, который в первую же ночь взял Верочку "в жены". А она и рада была: не немец же, хоть и "бывший свой", но свой. Так она и поехала с ним "за границу".

Я не помню перипетии ее дальнейшей судьбы, но уже понимавшая, что отныне она "изменница Родины", узнавшая многие и многие истины об отношении к людям в "сталинском парадизе", как пошучивали немцы, она уходила глубже и глубже в немецкий тыл, изо всех сил цепляясь за русских солдат, волею таких же случайностей оказавшихся в стане врага. Последним мужем ее был пленный Вася из Новосибирска, который от голодной гибели примкнул к сибирским казакам, образовавшим за рубежом свои антисоветские отряды.

После насильственной репатриации обратно на Родину их везли вместе, в одном эшелоне со мною. Только Вася ехал в мужском вагоне с более суровым режимом, а Верочка — в женском. В дороге был у нее выкидыш шестимесячный. Привели дрожащую "кнопку", всю окровавленную, в наш санитарный вагон, и долгое время она боролась со смертью. Бывало, по утрам бегу вдоль стоящего эшелона с ведрами, разношу горячий кофе "только поносникам", Васин голос кричит в узкое окошко-продух:

"Сестричка, как там моя Верочка?" И наступил день во время нашего полуторамесячного пути, когда я крикнула в ответ, что она поправляется.

Так мы познакомились в первый раз, а потом встретились уже в камере следственной тюрьмы, и я ее узнала по изрядно обтерханному заграничному стандартному сиреневому платьицу. А Васю к тому времени уже осудили, еще в ПФЛ "взяли". Привыкнув к смене "мужей", Верочка не так часто о нем вспоминала, ее больше всего волновала моя смертная тоска по моему мужу, любовь к нему, чувство ей прежде неведомое. Я уже знала о нем по его единственному ко мне письму, что он "едет далеко и надолго" и просит устраивать свою судьбу, как могу.

Однако Верочке довелось встретиться и со свекровью.

В те годы меж нами ходило множество "бродячих сюжетов" о неожиданных встречах с близкими. Был сюжет о советском офицере, застрелившем увиденную среди нас жену. И о генерале, который, наоборот, нечаянно встретив жену и ее нового мужа —

 

казака, посадил их в свою машину, казаку за спасение генераловой жены дали индульгенцию (казаки действительно спасали русских девчат из остовских лагерей с невыносимыми условиями, беря их в жены), а жену, осыпав заграничными трофейными подарками, генерал увез с собою. Свидетелем такой случайной встречи-чуда оказалась я и сама.

Эшелон наш долго стоял в Новосибирске, в тупичке. Пожилая женщина брела вдоль путей по своим бабьим делам.

— Эй, тетка! — закричал часовой — тут ходить не разрешается! — Подняла баба глаза. Прямо перед ней стоял на рельсах товарный эшелон с наглухо закрытыми дверями, узенькими под самой крышей окошками, закрученными колючей проволокой, с часовыми на площадках. Сквозь колючую проволочную решетку продухов-окошек смотрели какие-то темные лица, небритые, с сумрачными глазами.

Ходили по Новосибирску слухи, что через их станцию денно и нощно с запада гонят эшелоны со "власовцами" какими-то, и те власовцы — изменники Родины. Задумывались железнодорожники: "Что же это? Не может быть столько изменников — целые армии везут. " - А кто уже кое-что слыхал, о том, кто они. Мне лично однажды злобно сказал один сибиряк: "Мы тут за вас Богу молились, а вы... Столько вас, не сумели Расею ослобонить..." — И плюнул злобно. — "Ведь вас вон какая сила была... Э-эх, вы!"

Поняла тетка, некогда раскулаченная, что эти небритые за решеткой и есть они, власовцы. Вспомнила бабка похоронную на своего Васю, сына, честно погибшего в честном бою с врагом, и подняла было кулак погрозить этим проклятым изменникам, может из-за них ее Вася погиб. Но вдруг из окна-продуха услышала: "Мама! Мамаша!" - и в окошке среди других темных лиц увидела лицо своего Васи. Не упала, не сомлела, кинулась к вагону с криком: "Сыночек!" Похоронная-то ошибкой оказалась!

Перестали клацать затворами часовые, такие же парни-солдаты, как ее Вася когда-то был. Побежал один из них к начальству эшелона. А тот за многие недели пути от границы понявший, что везет не преступников каких, а таких же русских солдат, как и он сам, только попавших в большую беду, да еще с семьями почти все, разрешил, пока эшелон стоит, вывести Васю на свидание с матерью. Выпустили из женского вагона и невестку Верочку.

Жили недалеко, послала мать за продуктами, за другими членами семьи. Начальник эшелона утешал: разберутся, выпустят

 

ее Васю с невесткой по прибытии на место. Ну... Васю на 10 лет куда-то, Верочку сперва на поселение, потом тоже на десятку. Разобрались!

Я помню, как кружком сидела семья на травочке, столь необычно встретившись, и Верочка была в этом же единственном полученном по бечугшайну на неметчине сиреневом платьице.

В камере для меня выяснилось, что хамоватая девчонка оказалась неглупой, мыслящей, не по образованию, а по впечатлениям жизненным, заграничным: побывала и в Германии, и Италии, и в Югославии. В плен попала пятнадцати, теперь ей было около двадцати. Кругленькое лицо еще сохраняло детские черты. Порою страстно вскрикивала: "Ой, как на свободу хочется!", особенно, когда до открытого летом тюремного окна откуда-то музыка долетала.

"Дела" своего в деталях мы друг другу не открывали, но что-то нас, хотя разные мы были, связывало крепко. Может быть общность судеб? Общность будущих испытаний? Общность отношения к событиям и тайным путям только что отгремевшей войны? Обе мы прибыли "с другой планеты". Мне не скучно было с девочкой, чувствовала я, как ее облагораживает мое влияние. Она совсем перестала "выражаться", стала добрее и чище. Я поделилась с нею скудным своим гардеробом: девчонка была почти голая. Это ее особенно поразило при общей тогда жадности к вещам, особенно у репатриированных. Она и до сих пор, если жива, помнит, как, разорвав пополам одеяло, я шила ей теплые штаны. Шла зима. Другая половинка одеяла у меня и по сейчас "живет" в качестве половика.

Судили ее раньше меня. "Я вас, Евгения Борисовна, никогда не забуду! Вечно буду любить!" — сказала она мне при разлуке, отправляясь на суд. Прибыв после своего суда в общую тюрьму, узнала я — она просила мне передать, — что дали ей 10 лет по ст. 58-1-Б. И столько, видно, рассказала девкам-уркам обо мне хорошего, что меня никто не обидел. Там же сообщили мне по Верочкиному поручению, что блондинка, к нам однажды в камеру посаженная, оказалась "наседкой" и много повредила Верочке, которая неосторожно была с нею откровенна.

Верочка! Тебе теперь, поди, за пятьдесят! Жива ли ты, невольная моя подружка? Или, не погибнув на "фашистской каторге", погибла где-нибудь "во глубине сибирских руд"? От болезни, от голода или насилия? Трудно, ох, трудно молодой женщине в лагерях!