КАТОРГА ПОД ВОРКУТОЙ

Нашу бригаду в 68 человек везли на рудник в Воркуту узкоколейной железной дорогой под конвоем из десяти чекистов с пистолетами и волкодавами-овчарками. Два дня мы находились в пересыльном пункте в ожидании своей судьбы. На третий день явились «покупатели» — бригадиры угольных бригад для отбора в шахту самых крепких и выносливых рабов. Нас пристально разглядывали как товар и тягло, изучая возраст, мускулы и статью закона, по которой нас судили в ГПУ.

Известный всему каторжному лагерю бригадир Смирнов, по прозвищу Москва, до каторги жил в Москве и занимался грабежами и убийствами, за что его приговорили к высшей мере наказания, потом смягчили до десяти лет каторги. Но и на каторге он, как и прежде, убивал всех тех, кто становился на его дороге или просто не понравился ему. Его имя произносилось с ужасом и отвращением, а лагерное радио гремело о нем как о лучшем бригадире. Его бригада якобы ежедневно добывала в шахте угля больше заданного плана, а попросту говоря, она никогда не выполняла плана, получая льготы и проценты по приказу главного начальника лагпункта Барабанова, который урезал со всех бригад по нескольку процентов, начисляя их бригаде жулика Смирнова. С помощью подделок и обмана уголовнику Смирнову и его бригаде создавали незаслуженную славу на Воркуте. За эту «милость» уголовная бригада во главе со Смирновым помогала Баранову вести борьбу с троцкистами на Воркуте. Узнав, что мы осуждены по 58-й статье, Смирнов сказал нарядчику, что он не будет брать в свою бригаду «вражескую контру». Вслед за ним отказывались брать нас и другие бригадиры на руднике. Только один из бригадиров, Кондратий

Рябов, взял нас в шахту, не побоявшись Смирнова. Он по характеру был независимым и шел особняком среди других руководителей бригад. Попав на каторгу по злой ошибке правосудия, Кондратий Рябов понял многое, чего не понимал до этого. До заключения он жил в Архангельске, служил 15 лет директором универмага и имел семью — жену и двух детей, учившихся в начальной школе. Жизнь его текла без потрясений и случайностей, как вдруг пришла беда — в универмаге обнаружилась растрата. Директора судили в городском суде и приговорили к 10 годам концлагеря на Крайнем Севере. Жена его от горя и стыда сошла с ума, а дети оказались в детском доме. Злые люди жестоко и безвозвратно поломали жизнь семьи. Только спустя много лет ревизия горпищеторга города Архангельска установила с точностью, что никакой растраты у Кондратия в универмаге не было и что ее придумали руководители райторга с целью отстранения от должности русского директора Кондратия Рябова и замены его Лазарем Шнеерманом.

На заполярной каторге Кондратия Рябова любили за бесхитростный, прямой характер. Осторожно, но упрямо Рябов защищал всех осужденных по 58-й статье от произвола лагерных начальников. Из нашего «троцкистского этапа» заключенных он создал большое сводное звено, в которое, кроме нас, входили еще «указники», судимые Указом ВЦИК от 7 августа 1928 года «за расхищение колхозного имущества» (они собирали в поле колоски).

...Лава в шахте, где мы начали свою жизнь на руднике, была сухой, но очень низкой по высоте — 60 сантиметров. В такой лаве нам нельзя было стоять, мы ползали на четвереньках, подражая зверям. Нашим телам было больно, а сознанию унизительно. Из низкой лавы, как из берлоги, мы вылезали грязными и шли в горячий душ смывать с лица и тела угольную пыль и менять нательное белье...

Все горести мы молча прятали в душе и ожидали перемены к лучшему. Когда пришла зима и принесла с собой пургу и сорокаградусный мороз, в наших лавах стало еще хуже прежнего. Тогда терпение наше лопнуло, и мы забастовали. Тут же

к нам в барак вбежали комендант с нарядчиком, а вслед за ними ворвались конвойные с овчарками и повели нас в изолятор. Хотя в нашем лагерном звене шахтеров были люди разных убеждений, мы жили дружно и согласно. И вот однажды лагерный начальник по режиму, Кухарь, вздумал нас, троцкистов, поссорить с нетроцкистами. Он отдал приказ своим помощникам-украинцам Щербине, Убейволку, Гуще установить нам в изоляторе усиленный режим. Нам выдавали на весь день по 300 граммов хлеба без приварка и по 200 граммов воды. Нам запрещалось в изоляторе ходить, разговаривать друг с другом и даже глядеть в окно. Однако эти строгости режима не поссорили нас между собой. Как мы потом узнали, наша забастовка взбудоражила весь рудник. Тысячи людей сочувствовав нам и с болью в сердце ждали конца схватки горстки храбрецов с карательной машиной каторги. Однажды Кухарь вздумал попытать нас в горячей бане и прожарить в дезинфекции все наши вещи. Мы разделись, а вещи сдали в дезинфекцию. Не подозревая ничего плохого, мы, обнаженные, вошли в парную и попали в западню. Все двери вслед за нами наглухо закрылись на замки, а все решетчатые окна в бане широко раскрылись настежь, через них в парные комнаты врывался с улицы Всолодный ветер вместе со снежной пылью. Кроме этого, в кранах не было горячей воды, а шла только холодная, как лед. Дрожа от холода, стояли мы на каменном полу раздетые и разутые, не понимая еще злого умысла мучителей. Когда мы поняли коварный замысел своих противников, то начали стучать в дверь и стены бани, но никто нас не слышал. Все бантики и конвоиры спрятались от холода в бараки рядом с ней и вернулись к нам лишь через два часа. Окоченевшие, сидели мы на деревянных ланках и дрожали от холода. Конвоиры с банщиками, возвратившись к нам, сказали, что горячей воды в бане не было с утра, и что водопровод из-за аварии закрыли. Потом конвойные внесли нашу одежду с улицы и приказали одеваться и идти обратно в изолятор. Мы надеялись, что наши вещи от пропарки будут теплыми и мы согреемся от холода. Но вещи Наши не были в пропарке, а лежали два часа в снегу на улице. От ярости и вражды к своим мучителям мы затряслись еще

сильнее, однако сдержали гнев, не дали повода врагу расправиться с нами... Вернувшись вскоре в изолятор, мы увидели, что наша пытка холодом еще не закончилась. Все двери с окнами везде были открыты настежь, и в тюрьме гулял по нарам снег и ветер. Кроме этого, на месте, возле печки на полу, не было большого ящика с углем. Тюремщики вынесли его на улицу и спрятали в снегу. И тут уж наш гнев прорвался. Мы сокрушили все столы со скамейками и нары и зажгли огонь в печи. Нам думалось тогда, что горе и беда минули стороной и теперь мы согреемся. Но неожиданно из печки вырвалось наружу пламя, а потом повалил черный дым. Мы задыхались, кашляли и даже плакали. Как оказалось, наши мучители за нами наблюдали, и, когда мы растопили печь, они по лестнице полезли вверх, на крышу, и закрыли дымоход. Мы все сидели на полу, глотали дым и кашляли. Но вот открылась дверь, и на пороге появился тюремщик по фамилии Щербина. Про него ходили слухи, что он когда-то в прошлом был убежденным врагом большевиков, потом попал в тюрьму, раскаялся и был прощен и принят в партию. Теперь палач замазывал чужой кровью свои прошлые грешки. Он прокричал нам угрожающе:

— Вы что задумали? Хотите сжечь тюрьму? Да я вас всех передушу своими руками и как падло выброшу волкам на ужин...

Мы знали, что палач Щербина действительно может это сделать, но не дрогнули. Мы ему ответили, что скорее умрем от холода и дыма, но пощады у него не попросим. Тогда он приказал своим помощникам немедленно внести в тюрьму ящик с углем и открыть задвижку дымохода.

На другой день нас повели к начальнику режима Кухарю, жестокому украинцу. Расставив нас в ряды по десять человек, он приказал бытовикам выйти вперед и стать в отдельную шеренгу.

Кухарь стал их уговаривать, что будто бы «указники» — друзья советского народа и должны сотрудничать с Советской властью, а не якшаться с шапкой троцкистов. Он стыдил их за небрежность в выборе себе друзей, из-за чего они подпали будто бы под влияние троцкистов и пошли на забастовку. А те ему ответили, что забастовку начали они, быто-

вики, а не троцкисты, примкнувшие к бытовикам из чувства солидарности. Начальник Кухарь, выслушав бытовиков, вдруг закричал на них:

— Вон отсюда, сволочи!

Как выяснилось позже, Кухарь думал, что забастовка перерастет в бунт. Но бытовики-указники сорвали его план...

Работа на шахте была тяжелой. Разрывы газа от огня и гибель шахтеров — случаи нередкие. Так произошло и с нами в шахте на Воркуте. У одного из заключенных не выдержали нервы, и шахтер в отчаянии скрутил цигарку и зажег огонь. От пламени взорвался метан. Многие тогда погибли, немало заключенных были подняты наверх и умерли в больнице. Меня в тот раз судьба уберегла, и я остался жив, хотя и был контужен в голову. Вместе с другими заболевшими на Воркуте меня свезли в адакский инвалидный лагерь на лечение и отдых...