ЧУДАК

 

Под "чудаками", очевидно, понимают людей, выбитых из наезженной колеи расхожих правил и идущих своей, непонятной современникам дорогой. На взгляд нормального здравомыслящего обывателя Б.Л., несомненно, и был одним из таких чудаков. Здравомыслящих — тех, кто объявлял, говоря словами Марины Цветаевой, "сумасшествием вещи самые разумные, первичные и законные", было много. О чудачествах Б. Л. можно написать целую книгу. Но вот — лишь несколько случайных штрихов...

Когда кто-то относился к Б.Л. недоброжелательно, он мстил обидчику наивно, по-детски. Так он невзлюбил почему-то Луконина, который стал хозяйничать в стихотворном хозяйстве редакции Симонова. Я еще работала в "Новом мире", когда Луконин понадобился Б.Л. по каким-то литературным делам. Слышала, как он вызывал по телефону Лутохина. "Такого нет", — отвечал случайный человек, сидевший на месте З.Н.

— Ах, нет? Ну тогда Лутошкина! Нет? Ну тогда Лукошкина!

 

Этим, вероятно, он хотел показать Луконину неуважение и недоброжелательность. Про Симонова говорил мне: "Он еще лучший из этих архаровцев!".

Юмор у Б.Л. отличался своеобразностью. Он считал, например, очень смешным назвать гладиолус гладиолу-хом, и при этом сам громко и заразительно хохотал так, что, глядя на него, все начинали смеяться.

Пелагея Васильевна Балашова, уже старая женщина, бывшая в двадцатые годы председателем партколлегии Московского горкома партии рассказала (6.10.67) об одном случае, происшедшем на пороге тридцатых годов. Пришла к ней очень интеллигентная молодая женщина "по бытовому вопросу". Она жаловалась на мужа-писателя, который уходит от нее с сыном к другой женщине.

Предупредила, что хотя муж и беспартийный, но за него, по-видимому, заступится Луначарский. Просила воздействовать на мужа. А этим мужем оказался Пастернак.

И вот П.Балашова решает этого "беспартийного мужа" вызвать на серьезный разговор в присутственное место. К ее удивлению, он приходит незамедлительно, спокойно выслушивает ее увещевания и деловито спрашивает — что ему надлежит делать.

Не встретив никакого сопротивления, Балашова предлагает ему написать письменное обещание исправиться. Он охотно берет перо, под ее диктовку неторопливо пишет это "обязательство", прощается и уходит...

Не думаю, чтобы старая женщина могла все это придумать.

Но если бы даже эпизод оказался легендой — как похожа она на человека, о котором рассказана. Ведь это так для него характерно — твердо стоя на своем, не спорить, не доказывать свою правоту (особенно — когда она очевидна), спокойно поддакивать даже брани, ему адресованной. С презрением относиться к тем, кто "всегда прав".

Уже позже, в романе "Доктор Живаго", он говорил устами своего героя: "Я не люблю правых, не падавших, не оступившихся. Красота жизни не открывалась им".

Люся Попова вспоминает о двух любопытных эпи-

 

зодах:

"Мы сидели у Б.Л. на даче и пили чай. Сахара почему-то не было, Б.Л. мазал черный хлеб горчицей и запивал этот бутерброд чаем.

Постучался нищий. Борис Леонидович вытряхнул ему всю имеющуюся у него мелочь, но, так как сам счел это недостаточным, — до того начал суетиться, что нищий явно застеснялся и заторопился уйти. Но Б.Л. его не отпускал:

— Вы извините, в доме ничего нет, — все оправдывался он. — Поехали за провизией; вы приходите завтра, и вот завтра все привезут, и я вам что-нибудь дам; а сейчас даже денег нету...

Нищий рвался в дверь, которую загораживал ему Борис Леонидович. Наконец, он прошмыгнул в нее и, напутствуемый громовым "так вы завтра непременно заходите" Бориса Леонидовича — буквально бежал.

А Б.Л. еще долго сам себя перебивал возгласами:

— Как неудачно, как неудобно: пришел человек, а ему совершенно нечего дать...".

А вот второй эпизод:

"Борис Леонидович рассказал мне, что на каком-то вечере к нему подошел неизвестный — высокий, хорошо одетый человек, и представился.

— Я понял, — гудел Б.Л., — что это Вышинский. И вдруг он стал говорить о том, как меня любят и ценят в эмиграции, какую радость я доставляю оторванным от родины людям. Я удивился — с какой, думаю, стати Вышинский так заботится об эмигрантах. И спросил у него совета по своим квартирным делам. Тут уж удивился Вышинский. А потом мне сказали, что это вовсе не Вышинский, а недавно вернувшийся из эмиграции Александр Вертинский...

Позднее Александр Николаевич мне рассказывал^*: —   Был   я   на   Пасху  у   Пастернака.   Он  такой оторванный от  жизни,   все  витает в  небе,   ему  надо было бы быть поближе к земле...

А потом, когда я спросила об этом визите Вертинского у Бориса Леонидовича, он как-то смущенно загудел:

— Да, вы знаете, он действительно приходил и читал свои стихи. А я ему сказал: "да бросьте вы этим заниматься, это не искусство". И он, по-моему, обиделся. Ему бы прийти пораньше, а то мы уже успели выпить...

— Так не надо же, Борис Леонидович, читать его тексты, — сказала я, — его слушать надо; и "бросать этим заниматься" ему ни в коем случае не следует; ведь Вертинский есть Вертинский — он один такой на всю Россию.

— Да, вы знаете, может быть, я и напрасно его обидел. Сам он об этом ничего не сказал. Но, похоже, — обиделся.

А и впрямь он обиделся".

Уже после смерти Бориса Леонидовича писатель Александр Раскин рассказал, что ограбили одну из переделкинских дач по соседству с Пастернаками, и обеспокоенные домашние потребовали, чтобы Б.Л. предпринял какие-то защитные меры.

Он взял конверт и крупно написал: "Ворам". В конверт положил деньги и записку:

Уважаемые воры!

В этот конверт я положил 600 рублей. Это все, что у меня сейчас есть. Не трудитесь искать деньги. В доме ничего больше нет. Берите и уходите. Так и вам, и нам будет спокойнее. Деньги можете не пересчитывать.

Борис Пастернак

О дальнейших событиях — словами А.Раскина.

"Конверт был положен на подзеркальник в передней. Шли дни. Воры не приходили. И потихоньку жена Бориса Леонидовича стала брать деньги на хозяйство из этого конверта. Так сказать, заимообразно. Возьмет и положит обратно. Возьмет и ... Но тут Борис Леонидович надумал проверить конверт и обнаружил недостачу. Он вышел из себя.

— Как, — кричал он, — вы берете деньги моих

 

воров!? Вы грабите моих воров? А что если они сегодня придут? В каком я буду положении перед ними? Что я скажу моим ворам? Что их обокрали?

В общем, перепуганная семья быстро собрала недостающую сумму, и шестьсот рублей (старыми деньгами) еще долго пролежали в конверте, так и не дождавшись "уважаемых воров".

В последний год, когда мы жили против "фадеевско-го шалмана", наша соседка, сторожиха Маруся, в обществе своего веселого дяди неопределенных занятий, усиленно гнала самогон. Впрочем, этим занималось большинство измалковских крестьян. После нескольких смертных случаев, зарегистрированных от паралича, Маруся попросила, опасаясь обыска, поставить трехлитровую банку с первачом в наш подвал. Люк в него находился в нашей комнате.

Борис Леонидович не только согласился, но и страшно обрадовался:

— Очень хорошо, Олюша, мы теперь с ними крепко связаны, они знают, что мы посвящены в их преступления и сами являются соучастниками наших!

Под "нашими преступлениями" подразумевались запрещенные встречи с иностранцами и наши разговоры о романе, уже широко шагавшем по свету. Друзья предупреждали нас о вставленном в стенку магнитофоне. Именно перед этим магнитофоном Б.Л. имел обыкновение иронически раскланиваться и приветствовать его. Мы настолько привыкли к существованию этой невидимки, что она поневоле становилась как бы явным нашим собеседником, и ласково называл ее Б.Л. "магнитофошей".

Как-то в том же последнем году жизни Б.Л. нам сообщили о том, что его хотят посетить две русские, но давно живущие за рубежом дамы, пребывающие сейчас в Москве в амплуа не то туристок, не то корреспондентов крупных газетных концернов. Одна из этих дам была дочь военного министра Временного правительства Гучкова-Трейль, вторая — не менее знаменитая Мария Игнатьевна Закревская (она же — графиня Бенкендорф, она же — баронесса Будберг).

Предполагавшийся визит Марии Игнатьевны Закревской особенно взволновал Б.Л.. Это была женщина

 

удивительной, авантюрной судьбы, очень близкая Максиму Горькому, официальная вдова Герберта Уэллса.

Анастасия Цветаева, гостившая у Горького на Капри, писала о Закревской:

"Высокая, статная, тонкая, с, пожалуй, круглым (но не полным) лицом, с огромным, властным, умным лбом, с большими черными глазами. Темные волосы зачесаны гладко назад.

Прекрасно воспитанная, светская женщина... Великолепно зная языки, она переводила на английский Горького (кажется, и "Детство Люверс" Пастернака)".

Боря назначил дамам день торжественного завтрака в квартире на Потаповском. И начал бурную подготовку к этому приему.

Приехав в семь утра из Переделкина на Лаврушинский, Б.Л. вызвал к себе парикмахера и начал звонить на Потаповский.

Ира спала у телефона. В восемь утра Б.Л. разбудил ее и позвал меня. Спросил озабоченно:

— Скажи, Олюша, у нас есть Уэллс?

— Есть. Двухтомник.

— Разверни и положи его на видном месте. В половине десятого второй звонок:

— А Горький есть? Ты раскрой его небрежно. Там посвящение есть Закревской!

Когда в одиннадцатом часу прозвучал третий звонок, невыспавшаяся Ира слезливо мне закричала:

— Мамча! У нее биография длинная, не отходи ты от телефона. Классюша еще десять раз будет звонить.

Но на международном авантюристе, кажется, первом любовнике Марии Игнатьевны, дело кончилось: его мемуаров у нас не оказалось.

Для приема была еще большая банка паюсной икры. Я хотела, чтобы банка целиком стояла на столе, в то время как Б.Л. что-то говорил о маленьких розеточках. Очень скоро он убедился в моей безусловной правоте.

Приехал Б.Л., подстриженный и приодетый, а за ним и гости.

Хотя наш лифт благополучно работал, дамы почему-то предпочли на наш шестой (дохрущевский) этаж подниматься пешком. Молодая дошла легко, а вот баронессе было хуже.

 

Большая, грузная, полная, она никак не могла отдышаться, и, не давая Боре снять с себя шубу, что-то упорно нашаривала в своих бездонных карманах. Подарок Боре: большой, старомодный галстук — по-видимому, из наследства Уэллса. Но поиски продолжались. Они увенчались извлечением еще одного галстука для Б.Л. и подарка для меня — пары больших золотистых клипс.

Наконец, гости отдышались, разоблачились, и Б.Л., рассыпавшись в благодарностях за подарки, пригласил их в столовую, где уже был сервирован для завтрака стол.

Дамы сказали, что главная цель их визита, — интервью у Пастернака. Решено было его вести во время завтрака.

Боря был чрезвычайно любезен, галантен, говорил об Уэллсе, Горьком, вообще о литературе.

Баронесса, не обратив ни малейшего внимания на "гвоздь" усилий Б.Л. — книги Горького и Уэллса, с лихвой воздавала должное паюсной икре. Где-то между этим делом и потоками Бориного красноречия, дамы задавали какие-то, как нам казалось, совершенно нелепые вопросы. Например, "Какое варенье вы любите?", или "Галстуки каких расцветок вы предпочитаете носить?"

Б.Л. воспринимал эти вопросы как явно шуточные, отвечал смехом, пытался перевести разговор на более серьезные, главным образом литературные темы.

Когда наши гостьи ушли, я робко предположила, что вопросы задавались всерьез. Боря замахал руками и высмеял меня, не уловившую по невежеству европейский юмор разговора.

Как он был сконфужен, когда спустя примерно месяц прибыли английские и американские газеты! В них сообщалось, что лауреат Нобелевской премии Борис Пастернак предпочитает клубничное варенье, носит пестрые галстуки и не прикасается к черной икре.

О рассеянности Бориса Леонидовича ходят легенды.

Например, 29.3.50 он писал близкому человеку: "Я тебе сегодня написал авиаписьмо, но в почтов. отделении я сдавал еще другие отправления, и теперь у меня не осталось в памяти, опустил ли я его в ящик. Очень

 

возможно, что оно пропало там среди клочков оберточной бумаги, где-ниб. в корзине и не пошло к тебе".

Из другого письма тому же адресату: "Я тебе написал на днях в состоянии такой хандры и, вероятно, умственной расслабленности, что не уверен, не были ли в письме нарушены законы смысла и согласования частей речи, — ты оставь без внимания то письмо".

Нет, это не была традиционная "профессорская" рассеянность. Скорее — самоуглубленность, без которой немыслим творец (художник или ученый — безразлично) такого масштаба, как Борис Леонидович.

Очень меткое сделала наблюдение Ася Цветаева, когда Б.Л. встречал ее, после Капри, в Москве: "Смотрит, глядя на человека, мимо него (через него, может быть). Поглощен не им — чем-то своим (и его в это свое вглатывая. Но можно в это "его" — и не попасть, за целый разговор)".

В 1935 г. после Парижского конгресса произошло (вернее, не произошло) событие, воспоминание, мучившее Б.Л. буквально до последних дней его жизни.

В Германии, в Мюнхене, жили его родители. Не виделся он с ними уже 12 лет (после своего отъезда из Берлина, куда семья выехала в 1921 г.). Родители надеялись, что на обратном пути из Парижа Б.Л., конечно, заедет к ним в Мюнхен.

— Но я не поехал из глупого самолюбия, — оправдывался потом Б.Л., — мне не хотелось, чтобы они видели меня в таком жалком, раскисшем состоянии... Я думал встретиться с ними на обратном пути, но назад я возвращался через Англию. В Берлин, правда, к приходу моего поезда приезжала сестра, но отца с матерью я так больше никогда и не видел.

Марина Цветаева в конце октября 1935 г. писала Б.Л.:

"... Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймет — не жди. Здесь предел моего понимания, человеческого понимания. Я, в этом, обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться (хотя, может быть, так же этого боюсь и так же мало радуюсь) (...).

... Но — теперь ваше оправдание — только "та-

 

кие" создают "такое". Ваш был Гете, не пошедший проститься с Шиллером и 10 лет не приехавший во Франкфурт повидаться с матерью — бережась для Второго Фауста — или еще чего-то, но (скобка!) — в 74 года осмелившийся влюбиться и решивший жениться — здесь уже "сердца" (физического!) не бережа. Ибо в этом вы — растратчики... Ибо вы от всего (всего себя, этой ужасной жути: нечеловеческого в себе, божественного в себе) (...) лечитесь самым простым — любовью (...)".

Позднее (25.5.50) Б.Л. как бы отвечая на это письмо писал дочери Марины — Ариадне: "... проезжая на антифашистский съезд... я не захотел встретиться с родителями, потому что считал, что я в ужасном виде, и их стыдился. Я твердо верил, что это еще случится с более достойными возможностями, а потом они умерли, сначала мать, а потом отец, и так мы и не повидались... этого много у меня в жизни, но, клянусь тебе, не от невнимания или нелюбви!".

В связи с этим интересны отношения Б.Л. к своим сестрам. Младшая из них — Лидия Леонидовна — писала брату, мне и Ире хорошие письма. Мы систематически обменивались фотографиями детей — у нее двое мальчиков и две дочери. Наш приятель и Ирин жених Жорж Нива был вхож в ее дом в Оксфорде. Он рассказывал о множестве портретов Б.Л. и Иринки, висящих в комнатах и вообще о "культе" Пастернака, который у них установился...

После гастролей МХАТа в Лондоне актриса Зуева (ей посвящено стихотворение "Актриса") привезла Б.Л. большое письмо от сестер.

В дальнейшей переписке велась речь о желании Лиды приехать в Москву. Но, давая своему издателю в Милане указания о переводе ей (а также и второй сестре

— Жозефине) крупных денежных сумм, Боря все же боялся встречи.

Лишь после того, как, узнав о его тяжелой болезни, Лидия снова написала о своем желании приехать

— Боря вдруг загорелся этой идеей и поощрил ее на поездку.

Дежурившие у его постели медсестры рассказывали, что он говорил: "Приедет Лида — она все устроит".

 

Смысл этих слов был ясен — ему казалось, что Лида хорошо относится к нам, его второй семье, не должна иметь пристрастий к первой и сумеет "примирить" меня с Зинаидой Николаевной. А ему этого очень хотелось.

Пока тянулись формальности с визой — произошло непоправимое. Кроме того, Лидия не решилась лететь. Поэтому она приехала в Москву только на третий день после Бориных похорон.

Она позвонила мне, мы условились встретиться на следующий день в Переделкине, на кладбище.

Я поехала туда с Ирой. Еще издали мы узнали ее: чем-то очень похожая на Борю, пожилая усталая женщина.