ДЕНЬ АРЕСТА

 

Между тем беззакония ширились, а с ними и преследования Пастернака. Говоря словами Ахматовой,

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад...

Шестое октября тысяча девятьсот сорок девятого года. В этот день мы встретились в "Гослитиздате", где Боря должен был получить деньги. Перед тем шел разговор о том, чтобы мне послушать новые главы из первой части романа "Доктор Живаго". И потому он сказал: "Лелюша, давай я тебя встречу вечером и почитаю. Слава Богу, никого в Переделкине не будет, и я тебе прочитаю еще одну главу".

К этому времени наши отношения достигли какого-то удивительного периода — и нежности, и любви, и понимания. Осуществление замысла "Доктора Живаго", как главного труда жизни, этот захватывающий его целиком наш роман — все это так глубоко он выразил одной фразой письма в Грузию:

"Нужно писать вещи небывалые, совершать открытия и чтобы с тобой происходили неслыханности, вот это жизнь, остальное все вздор".

Мы присели ненадолго в скверике, где еще не было памятника Лермонтову, на одной из его осенних скамеек. Я обратила внимание на то, что нас пристально разглядывает человек в кожаном пальто, подсевший на ту же скамейку. Помню, я сказала: "А знаешь, Боря, арестован Ирин учитель английского языка Сергей Николаевич Никифоров".

Мне нужно подробнее рассказать об этом человеке — такую мрачную роль сыграл он в моей судьбе.

Еще в 1948 году, когда дети вернулись из Сухини-чей, где они гостили у моей тетки Надежды Ивинской, я поселила их на даче в Малаховке. А мы с Борей

 

проводили наше "Лето в городе...". Однажды я поздним вечером приехала к ребятам с продуктами. По дороге от станции остановилась, чтобы переложить в другую руку сумку, и вдруг вижу — на дороге сидит огромная розовая кошка, величиной с доброго пса. Увидев ее, я настолько оторопела (таких кошек никогда не встречала), что начала громко звать: кис, кис, кис. На этот зов из калитки вышла дама в кружевном старомодном платье, похожем на пеньюар, и сказала: "Вам нравится эта кошка? Это особенная, хотя и сиамская, но особой разновидности — пушистая. У вас есть возможность спустя некоторое время взять такого котенка".

И вот, чтобы получить котенка, я и познакомилась с ней и ее мужем, Сергеем Николаевичем. Ольга Николаевна была женщина необыкновенно услужливая, работала косметичкой "при Моссовете", где, как она говорила, знала людей, ведавших распределением квартир. Услышав о Б.Л., она сделала мне странное предложение: "Хотите, Ольга Всеволодовна, я вам устрою с Борисом Леонидовичем отдельную квартиру. Мне только нужны деньги, а я вас вставлю в списочек...". Ну, я и сказала об этом Боре, но он отказался: "Какие-то странные списки, не надо, брось это все, даже не говори".

И вдруг мы узнаем, что эта Ольга Николаевна арестована. Конечно, мы тогда еще не знали, что она — профессиональная мошенница. Не раз она до и после того отбывала тюремное заключение. Но Боря сказал: "Вот видишь, Лелюша, я тебе говорил, что это очень странно — какая-то косметичка достает квартиру; вечно ты всем веришь — и получается глупо".

Весть об аресте О.Н. принес нам ее потрясенный муж. Этот пожилой человек, который по желанию Б.Л. давал Ирочке уроки английского языка, приходил к нам домой, был услужлив и мил, Ирочка делала успехи. О деятельности своей Олечки он якобы ничего не подозревал.

Но прошел месяц — и пришла весть об аресте Сергея Николаевича. Об этом-то я и рассказала Боре на осенней скамейке у Красных ворот.

Мы поднялись и направились к метро. Кожаное пальто последовало за нами.

Мне не хотелось расставаться с Борей даже на несколько минут. И у него было такое чувство, что рас-

 

ставаться нам в этот день нельзя. Но я в то время переводила книгу "Корейская лирика" и условилась с ее автором Тю-Сон-Воном, что он вечером принесет правку. Поэтому ехать в Переделкино сразу я не могла, — только попозже вечером. За этим разговором мы вошли в метро и сели в поезд: Боре надо было сделать пересадку у "Библиотеки Ленина", а мне сойти на "Кировской".

Я оглянулась — человек в кожанке был тут же.

— Ну, Лелюша, — сказал Б.Л.,— если уж ты сегодня не сможешь приехать, то завтра утром я буду у тебя. А сегодня я прочитаю этот кусочек Асееву.

Казалось, все было так хорошо, прочно, я шла — и как-то особенно наслаждалась свободой, такой нашей душевной близостью.

Боря посвятил мне тогда перевод Фауста. И я сказала, что отвечу в стихах. Он очень просил записать их. И вот я вошла в свою маленькую комнату на Потаповском, села за машинку, и меня охватило странное, не вяжущееся с недавним радостным настроением, чувство тревоги.

Когда в восемь вечера оборвалась моя жизнь — в комнату вошли чужие люди, чтобы меня увести — в машинке осталось неоконченное стихотворение:

... Играй во всю клавиатуру боли,

И совесть пусть тебя не укорит,

За то, что я, совсем не зная роли,

Играю всех Джульетт и Маргарит...

За то, что я не помню даже лица

Прошедших до тебя. С рожденья — все твое.

А ты мне дважды отворял темницу

И все ж меня не вывел из нее...

Я не верила, что такое может произойти со мной. Мне стало больно глотать. За что же, — думала я. Неужто за знакомство с Ольгой Николаевной? За деньги, одолженные Николаю Степановичу? И уж совсем дикой казалась мысль — за Борю?

И вдруг вспомнилось недавнее странное чувство, что в этот вечер надо быть вместе... А "они" начали рыться в вещах, швырять их, а маленький Митька, который прибежал из школы устраивать ежа на балконе, я по-

 

мню, смотрел круглыми глазами. Один из тех, что устраивал обыск в квартире, положил ему руку на голову, — "хороший малый", — и помню, как Митька недетским движением стащил со своей головенки эту руку. А Ирочка в это время была в школе. Но дома были мама, отчим, ко мне как раз пришел Алексей Крученых.

Особенно потрясен был мой отчим, переживший в прошлом мамин арест "ни за что". Он плакал на лестнице и твердил мне сквозь слезы: "Ты скоро вернешься, ты никого не ограбила, не убила!".

Еще когда обыск шел при мне, я заметила, что, перебирая книги и бумаги, они отбирают все, связанное с Пастернаком. Все его рукописи, все отрывки записей — все это было отложено и забрано. Все книги, которые Боря за это время надарил мне, надписывая широко и щедро, исписывая подряд все пустые странички — все попало в чужие лапы. И все мои записки, все мои письма — и ничего более.

Меня вскоре увезли, а обыск продолжался.

Узнав о моем аресте, Б.Л. вызвал по телефону Люсю Попову на Гоголевский бульвар. Она застала его на скамейке возле метро "Дворец Советов". Он расплакался и сказал:

— Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это — как смерть, даже хуже.

В разговорах с малознакомыми людьми он стал называть Сталина не иначе, как "убийцей". Разговаривая в редакциях журналов, не раз задавался вопросом: "когда же кончится раздолье подхалимам, которые ради своей выгоды готовы шагать по трупам?". Много встречался с Ахматовой, хотя в эти годы большинство ее знакомых обходило ее десятой улицей. Усиленно работал над второй частью романа "Доктор Живаго".