РАССКАЗ ИРЫ

Спустя много лет об этой ночи и последующих днях моя дочь Ирина вспоминала:

"В 49 году осенью, мне кажется, в ноябре, я возвращалась из школы. Я позвонила в дверь, и ее стремительно отворил ослепительно улыбающийся военный. На нашей вешалке, наверное, штук десять роскошных шинелей с голубыми погонами и столько же фуражек. Из маленькой комнаты, которую занимала мать, шел густой дым от папирос и слышались негромкие голоса. Поскольку я училась во второй смене, стало быть, все это происходило часов в шесть. Была уже осень, на улице темно. В нашей комнате горел верхний свет, что бывало в исключительных обстоятельствах. И все мое бедное одиннадцатилетнее существо сжалось от страха и от предчувствия беды. Я повесила свое пальтишко на вешалку и, бросив взгляд в комнату, увидела заплаканное воспаленное лицо бабушки, тетю Надю, похожую на призрак, и мрачного деда.

Но это было бы все еще ничего. Кроме них, в комнате находились посторонние, и только теперь, читая воспоминания других людей, прошедших через это, знаю, что они не настолько уж странны, а обычны. На стуле, опустив голову, сидел наш дворник с длинными усами, в ватнике и в фартуке. Это был неизбежный представитель власти. Тут же на маленьком диванчике сидел Крученых, завсегдатай маминых приемов, до смерти напуганный, а рядом с ним брат деда, дядя Фона, как мы его тогда называли, пришедший, видимо, в гости и застигнутый врасплох, с безумными вытаращенными голубыми глазами.

Я прошла в комнату, где спали мы с Митькой, и сестра бабушки тетя Миля с волнением объяснила мне, что идет обыск, что мать час назад увезли на Лубянку в машине. Что мне было делать? Я демонстративно взяла какую-то книгу, легла на свою кровать и начала

читать. Я читала книгу, а что-то происходило. Как я узнала уже потом, происходило и смешное, и трагическое. Например, у всех требовали документы, "бумаги", а дядя Фоня, брат деда, работал тогда в коктейль-холле на улице Горького ночным сторожем. Он часто приносил нам соломку от коктейлей и салфетки деду, все что мог — он тогда уже был немного не в себе. Так вот, когда у него потребовали бумаги, он очень долго не понимал, чего от него хотят, потом решил, что его уличают в краже соломок и прочих вещей, полез в карман и стал выгребать салфетки, думая, что бумаги — именно это.

Крученых же, который строго соблюдал режим дня (для него это был просто пункт помешательства), в 11 часов во что бы то ни стало захотел домой, где у него снотворное и где он привык спать. Его не отпускали, и он очень настаивал, кричал, потом, наконец, принял таблетку и лег у нас на крохотном диванчике.

Меня все время мучила мысль, помню это до сих пор, что рыбам не меняли воду. У нас была одна огромная рыба, холодноводная, которой надо было менять воду каждый день. К ночи она начинала задыхаться, подплывать к поверхности воды, пускать пузыри, огромная пасть трагически разевалась, и меня это всегда очень беспокоило, а тут я не могла выйти в кухню за водой. Бабка хранила молчание. Хлопали двери, кто-то уходил, приходил. Потом стали передаваться новости. Оказывается, дед слышал, как вернувшийся военный, отвозивший мать, сказал, что плохо довезли, что она плакала в машине. Глухой тетке из Сухиничей громко кричали в уши, что "плохо довезли", она никак не могла понять. Часа в два, кажется, все кончилось, потому что погасили свет, и мы должны были спать. Мы лежали в темноте с Митькой. Мы делали вид, что спим, но бабка с дедом не спали и вели с военными какие-то переговоры.

Я все время упорно ловила слова "детский дом". Мол, поскольку у обоих нет ни матери, ни отца, нас должны по всем советским законам отдать в детский дом. Мол, в детском доме хорошо, а бабке с дедом не справиться с нашим воспитанием, потому что дед получает 66 рублей зарплаты, а бабка и вовсе ничего. И бабка, и дед отвечали им не слишком решительно, по-

тому что у нас у всех про запас как спасение была мысль о Борисе Леонидовиче, который нас не оставит и не позволит отдать в детский дом. Мы знали, что помощь, которую он нам оказывал все время, будет продолжаться. Естественно, что бабушка боялась открыть наши карты, сказать, что у нас есть какие-то шансы на жизнь, и 66 рублей — это не все, чем мы располагаем.

Но те, видимо, не очень настаивали, и к утру, часов в шесть, бабушка сказала нам, что они с дедом подписали бумагу, согласно которой берут нас под опеку и в детский дом не отдадут. Таково мое самое сильное воспоминание, связанное с первым арестом мамы.

Как мы узнавали о матери? Был дан телефон наших соседей, и следователь звонил иногда бабушке. Он был страшно любезен, чем она восхищалась; мы чувствовали себя изгоями в этом обществе, любезность следователя была прямо подарком, милостью. Поэтому были надежды, надежды, надежды... Бабушка передавала какие-то деньги, какие-то передачи. Один раз ей позвонила незнакомая женщина, сидевшая вместе с матерью, и просила о встрече. Бабушка поехала к ней. Мы ждали ее возвращения. Вернувшись, она сказала, что все очень плохо, что мать беременна, больна.

Потом мы получили письмо уже из Мордовии, и с тех пор эта Мордовия вошла в нашу жизнь довольно прочно. Мы получали регулярно письма, просьбы. Посылки из Москвы отправлять было нельзя, и Митя, маленький (ему тогда было 8 лет), ездил с бабушкой в Перово. Покупались консервированные супы, гороховые каши, не потому, что совсем не было денег, но, видимо, бабке казалось это целесообразным. Все это укладывалось, и раз в месяц Митя ездил с бабушкой в Перово. Потом она рассказывала, какой был страшный ветер, как у нее из рук вырывало посылку, вообще она любила рассказывать всякие ужасы.

Я писала матери письма, хотя живая связь с нею, как с реальным человеком, у меня совершенно прервалась, и бабушка каждый раз, надо сказать, заставляла меня писать.

Борис Леонидович действительно не оставил нас. И хотя он приходил теперь довольно редко, но его помощь была, кажется, единственным, чем мы жили. И потом уже, спустя много времени, когда меня спрашивал на

Лубянке следователь, — что, мол, меня могло связывать с Б.Л., то я тогда ему сказала, что благодаря Борису Леонидовичу мы просто выжили — в физическом смысле этого слова: мы ели что-то, могли на что-то пойти в кино и даже за 800 рублей (за 80, по-нынешнему) бабушка нам снимала какое-то подобие дачи. Пока Б.Л. не заболел (в конце 52 г. у него был инфаркт) он сам приходил к нам. Он приносил нам деньги. Каждый раз было какое-то неловкое чувство.

Вспоминаю одну сцену, когда он пришел в черной своей шубе, в которой, кажется, ходил до последних дней, и в черной каракулевой шапке, сидел за столом с бабушкой, а она, как я уже говорила, всегда рассказывала самое ужасное — что мать умирает от голода, у нее и подагра, и пеллагра, и цинга, и т.д., это мне показалось ужасно унизительным. Б.Л. отвечал, что у него сейчас трудно с деньгами, но он все помнит. Я сделала презрительное лицо и погрузилась в книгу. Тогда Б.Л., как всегда очень непосредственно, совершенно не приспосабливаясь к возрасту, что именно было как раз верно, недаром я это запомнила, сказал мне: "Я понимаю, конечно, Ирочка, ты не хочешь, чтобы я ушел, ты не для этого читаешь, но я действительно спешу".

Скоро умер дед, и однажды бабушка взбежала, задыхаясь, на наш шестой этаж, упала на стул и сказала в ужасе, что теперь все кончено, у Б.Л. инфаркт. Нас охватила паника. Теперь-то я знаю по письмам и еще по кое-каким документам, что как только Б.Л. привезли в больницу и он смог взять в руки карандаш, он нацарапал на бумаге записку М.Баранович^*, по которой она должна была передать нам 1000 рублей (100 — по-новому) и все время держать с ним связь. Так что мы не пропали, деньги действительно поступали. Потом, когда он уже поправился, но ходить не мог на шестой этаж по крутой лестнице, бабушка встречалась с ним на бульваре на Чистых прудах. И вот на одну из таких

встреч она взяла меня. Я помню, когда впервые после болезни увидела его весной, сидевшего на лавочке все в той же черной каракулевой шапке. И как мы бросились к нему через снег, я так давно не видела его. И только после этих долгих месяцев отсутствия, тогда на бульваре, ощутила такую какую-то особую связь с ним. Я бросилась к нему, и мы поцеловались. Б.Л. сказал: "Ирочка, я так давно тебя не видел, как ты похорошела, у тебя выровнялись глазки".