"НЕ ТРОГАЙТЕ ЭТОГО НЕБОЖИТЕЛЯ"

Много раз Б.Л. вспоминал о попытке получить его подпись под письмом, одобрявшем очередной смертный приговор "врагам народа". Это его привело к необходимости снова письменно обратиться к Сталину. Один из таких рассказов Б.Л. записан дословно на террасе большой дачи двумя его посетителями независимо друг от друга:

"В 1937 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи под письмом, одобряющим смертный приговор. Пришли и ко мне. Я отказался подписать. Это вызвало страшный переполох. Тогда председателем Союза писателей был некий Ставский, большой мерзавец. Он испугался, что его обвинят в том, что он не досмотрел, что Союз — гнездо оппортунизма и что расплачиваться придется ему. Меня начали уламывать, я стоял на своем. Тогда руководство Союза писателей приехало в Переделкино, но не ко мне, а на другую дачу, и меня туда вызвали. Ставский начал на меня кричать и пустил в ход угрозы. Я ему ответил, что если он не может разговаривать со мной спокойно, то я не обязан его слушать, и ушел домой.

Дома меня ожидала тяжкая сцена. З.Н. была в то время беременна Леней, на сносях, она валялась у меня в ногах, умоляя не губить ее и ребенка. Но меня нельзя было уговорить. Как потом оказалось, под окнами в кустах сидел агент и весь разговор этот слышал...

В ту ночь мы ожидали ареста. Но, представьте, я лег спать и сразу заснул блаженным сном. Это со мной всегда бывает, когда сделан бесповоротный шаг. Друзья и близкие уговаривали меня написать Сталину. Как будто у нас с ним переписка. Все-таки я послал письмо. Я писал, что вырос в семье, где очень сильны были толстовские убеждения, всосал их с молоком матери, что он может располагать моей жизнью, но себя я считаю не вправе быть судьей в жизни

и смерти других людей. Я до сих пор не понимаю, почему меня тогда не арестовали!..»

Можно себе представить возмущение Б.Л.: он устоял против напора власти и семьи, устоял перед угрозой своей собственной свободе и жизни — и не дал своей подписи, но все же увидел в газете свою фамилию под подлым письмом. Протесты и опровержения не помогли: произвол оказался сильнее.

Трудно сказать, почему преследователи поэта ограничились публичными поношениями и моим арестом, почему с Пастернаком не покончили, так же как с Мандельштамом, с миллионами других людей. Даже в эпоху 1937-1939 гг. какое-то снисхождение ему все-таки оказывалось. Что касается моего ареста, то пять лет лагерей - это, по тем временам, скорее милость, чем кара. В конце концов не только я (что я? кто я — подруга крамольного поэта!) а даже законная жена "всесоюзного старосты" М.И.Калинина тоже сидела в лагере, и, как говорят, милостиво отпущенная на похороны мужа, была снова водворена за решетку.

Распространялись слухи (об одном из них Б.Л. рассказал той же Люсе Поповой), будто при докладе документов, обосновывающих арест Б.Л., Сталин сказал: "Не трогайте этого небожителя...".

Может быть, этот слух имел основания. Во всяком случае, сам Б.Л. считал, что Сталин не хотел уничтожать ни его самого, ни меня. Недаром после моего возвращения из лагеря в 1953 г. Б.Л. сказал: "А все-таки моя звезда тебя спасла". И его аллегорическая "Сказка" прямо на это указывает.

В литературных кругах не сомневались, что арест Б.Л. был предрешен; но арест не состоялся, а почему — никто не знал. Об этом подробно рассказано у А. Гладкова. "Никаких иллюзий у человека, потерявшего в годы культа Сталина столько любимых людей и не раз в глухую ночь в Переделкине ждавшего стука в калитку агентов Ежова и Берия, быть не могло. Что тогда сохранило Пастернака? Трудно сказать. Известно только, что в 1955 г. прокурор Р., занимавшийся делом реабилитации Мейерхольда, был поражен, узнав, что Пастернак на свободе и не арестовывался: по материалам "дела", лежавшего перед ним, он проходил соучастником некоей вымышленной диверсионной организации работников искусства, за со-

здание которой погибли Мейерхольд и Бабель. Еще в этом "деле" мелькало имя тоже не арестовывавшегося Ю.Олеши... На каком-то этапе изготовления этой зловещей инсценировки, видимо, где-то было решено ограничиться арестованными Мейерхольдом и Бабелем".

Илья Эренбург в своих мемуарах писал:

"Когда я думаю о судьбе моих друзей и знакомых, я не вижу никакой логики. Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего все, что ему поручали?" ("Люди, годы, жизнь").