"КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ ЛИШЕН ВЕЛИЧЬЯ..."

 

Стихотворение "Культ личности ..." написано непосредственно после самоубийства Фадеева и выражает отношение Б.Л. к Хрущеву и его окружению.

Борис Леонидович с большим сочувствием, терпимостью и даже болью относился к тем, кто не смог быть таким последовательно искренним и стойким, как он сам. Одним из таких людей был Александр Фадеев. С Фадеевым, безоговорочно отдавшим свой несомненный талант службе сталинскому режиму, у Б.Л. были сложные отношения.

В свое время Фадеев потратил много энергии и времени, чтобы помешать Пастернаку в работе над по-

 

эмой "Зарево". Там полемика с лжеискусством сталинских времен была слишком очевидна:

... В искатели благополучия

Писатель в старину не метил.

Его герой болел падучею,

Горел и был страданьем светел.

 

Мне думается, не прикрашивай

Мы самых безобидных мыслей,

Писали б с позволенья вашего

И мы, как Хемингуэй и Пристли...^*.

Во время войны, в Чистополе, Б.Л. рассказывал: "Фадеев лично ко мне хорошо относится, но если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком. Есть выражение "человек с двойной душой". У нас таких много. Про Фадеева я сказал бы иначе. У него душа разделена на множество непроницаемых отсеков, как подводная лодка. Только алкоголь все смешивает, все переборки поднимаются...".

И еще: "в Переделкине Фадеев, иногда, напившись, являлся ко мне и начинал откровенничать. Меня смущало и обижало, что он позволял себе это именно со мной".

Мы знали, что Фадеев очень любил стихи Б.Л., читал их запоем. Эренбург рассказал об одном из таких случаев:

"Помню нашу встречу после доклада Фадеева, в котором он обличал "отход от жизни" некоторых писателей, среди них Пастернака. Мы случайно встретились на улице Горького возле дома, где я живу. Александр

 

 

Александрович уговорил меня пойти в кафе на углу, заказал коньяк и сразу сказал: "Илья Григорьевич, хотите послушать настоящую поэзию?..". Он начал читать на память стихи Пастернака, не мог остановиться, прервал чтение только для того, чтобы спросить: "Хорошо?" ("Люди, годы, жизнь").

И вот когда Сталин умер и, как сказал Эренбург, наступила оттепель, произошло неожиданное.

К нам, во двор кузьмичевского домика, вбежала неожиданно восьмилетняя Верочка, внучка Кузьмича, и сообщила, запыхавшись, что застрелился Федин. Борис Леонидович удивился: от великолепного лицемерного Кости Федина никто такого поступка не мог ожидать.

Но вскоре выяснилось, что застрелился Фадеев, а не Федин.

— Это еще можно объяснить, — говорил Б.Л., — это снимает многое из его вольных или невольных вин.

Слова эти подтвердил затем публично, когда мы подошли к Дому Союзов, где в Колонном зале стоял гроб с телом Фадеева. Я осталась у служебного входа, а Боря вошел. О дальнейшем я узнала от двух писателей, стоявших в это время в почетном карауле у гроба. Б.Л., остановившись у изголовья, долго и внимательно всматривался в лицо умершего. А затем громко, отчетливо, так, чтобы слышали все окрест: "Александр Александрович себя реабилитировал!.." И, низко поклонившись, пошел к выходу...

Мне думается, что трагедия Фадеева в чем-то сродни трагедии Маяковского. Но Маяковский застрелился еще в тридцатом году, а талантливый молодой писатель пошел на службу диктатуре личности, да к тому же еще на чиновничьей должности. А другой его почти сверстник и соратник по первым послереволюционным годам вершинных достижений советской литературы — Пастернак — остался писателем. Вопреки окружающему его приспособленчеству к сталинскому диктату, он сохранил свое мастерство и свою совесть. Быть может, поэтому Фадеев ходил пьяный каяться Пастернаку и сквозь пьяные слезы так преклонялся перед его поэзией. Предательство человека по отношению к самому себе почти всегда кончается его духовной гибелью. Так случилось и с Фадеевым. Он нашел в себе мужество самому себе подписать смертный приговор.

 

Теперь — несколько слов о втором из двух главных источников стихотворения "Культ личности...". Разоблачение Сталина и массовую реабилитацию безвинно репрессированных Б.Л. всегда относил к заслугам Хрущева, независимо от того, какими мотивами Н.С. руководствовался, готовя двадцатый съезд. Но его словоохотливое и бурное невежество поражало Борю. Да и его ли одного? Даже наш хозяин, рабочий, относился к Никите с издевкой, но жену предупреждал: "Потрафляли на одного столько лет, а теперь потрафляй на другого; лучше молчать!"

С горечью наблюдал Б.Л. хрущевскую "оттепель" и не верил ей, ибо на наших глазах она то опять переходила в угрожающие заморозки, то становилась распутицей, вязкой грязью, липнущей к ногам:

Дороги превратились в кашу.

Я пробираюсь в стороне.

Я с глиной лед, как тесто, квашу.

Плетусь по жидкой размазне.

— Так долго над нами царствовал безумец и убийца, — говорил Б.Л., — а теперь — дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие; теперь нас захватило царство посредственностей...

В этот период Б.Л. с упоением читал английскую книгу Дж.Оруэлла "Скотный двор". Это — фантастически-гротескная история скотного двора, после "революции", опрокинувшей власть людей, быстро эволюционировавшего в барский хутор. Так что в конце "животные перед окном переводили взгляд со свиньи на человека, с человека на свинью, со свиньи обратно на человека, но невозможно было разобрать кто есть кто". Особенно любопытна была эволюция лозунгов новой власти; например, главный лозунг — "Все животные равны" — быстро эволюционировал к виду: "Все животные равны, но некоторые животные равнее других...". Так вот, во главе двора стояла "величественного вида свинья с мудрым и благодушным выражением", очень напоминавшая Борису Леонидовичу тогдашнего главу государства. Иногда Боря смеясь даже говорил, что Хрущев надевает воротнички "не на то место".

С одной стороны — эти размышления, с другой — официальная версия самоубийства Фадеева от алкого-

 

лизма — вот и вырвался из души экспромт, не став собственно законченным стихотворением, несмотря на "варианты":

Культ личности лишен величья,

Но в силе — культ трескучих фраз,

И культ мещанства и безличья,

Быть может, вырос во сто раз.

(Вариант первой строфы)

Культ личности забросан грязью,

Но на сороковом году

Культ зла и культ однообразья

Еще по-прежнему в ходу.

 

И каждый день приносит тупо

Так, что и вправду невтерпеж,

Фотографические группы

Одних свиноподобных рож.

 

И видно, также культ мещанства

Еще по-прежнему в чести,

Так что стреляются от пьянства,

Не в силах этого снести.

К параллели "Сталин — Хрущев" Б.Л. возвращался не раз и в осенние дни нобелевской травли. Были моменты, когда травля достигала трагического накала, вся логика событий требовала вмешательства Хрущева. Но этого не произошло. И тогда подсовывались второстепенные чиновники.

И Б.Л. вспоминал, что Сталин звонил ему по телефону и говорил с ним по поводу Мандельштама, что поэт — враг Сталина — враг народа, узник, смертник, самоубийца — при всех исходах оставался поэтом; самовластие понимало, что поэзия — это власть.

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

Пока был жив Пастернак, в русской поэзии не было пустой вакансии. Уклоняясь от почестей (ни одной премии за всю жизнь, ни одного ордена), всю жизнь перенося улюлюканье, плевки и пощечины ду-

 

ховной черни, Борис Пастернак терпеливо и мужественно выполнял свое мессианское, жертвенное предназначение:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске

Что случится на моем веку.

 

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можешь, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

 

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

 

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

* * *

В день смерти Сталина мы с Борей были еще в разлуке: я в — в лагере, он — в Москве. Здесь, в Поть-ме, и там, в столице, и по всей стране шли волны паники. Огромное большинство, миллионы людей, оплакивали Сталина и в рыданиях спрашивали друг друга: же теперь будет? И лишь немногие рисковали выражать свою радость открыто.

Прав был Б.Л., когда писал: "Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю".

Отношение Пастернака к Сталину было крайне сложным и противоречивым. Оно принимало разные оттенки и подчас претерпевало диаметрально противоположные влияния. Но во все времена разум Пастернака не мирился с произволом, как с системой. По самой сути своего характера он непрестанно стремился к полной свободе духовных поисков.

Он был предельно искренним, когда писал:

 

Живет не человек, деянье:

Поступок ростом с шар земной ...

Но не менее искренним он был и тогда, когда в мае 1956 года, готовя свой автобиографический очерк "Люди и положения" для однотомника стихотворений, дал окончательную и предельную по своей лаконичности оценку сталинщины: "Мне кажется, Паоло Яшвили уже ничего не понимал, как колдовством оплетенный шигалевщиной тридцать седьмого года ...".

Всякий, кто читал "Бесов" Достоевского, понимает, что это означает — "шигалевщина" и в какую связь Пастернак поставил ее со сталинщиной.

Говорят, что истиным мерилом цивилизации служит человек, которого дает страна. Одно и то же время, одна и та же страна дали Пастернака, дали и Сталина. Они оба — мерила века. Мера человечности и мера жестокости, мера величия разума и духа и мера вероломства и подлости... Полярные меры. Предельно крайние начала. Противоречивые, как и век, их породивший.

На чьей стороне будут сердца лучших людей сегодня, завтра, через год, через век — нужно ли спрашивать?