РОКОВОЙ ДЕНЬ

 

Лето проходило. Стояли золотистые и жаркие августовские дни. Роман лежал в редакциях, а они молчали. Наконец, уже в самом конце августа А. Кривицкий из "Нового мира" принял меня довольно ласково, хотя я ушла из "Нового мира" после скандала с ним, и ничего хорошего наши отношения не предвещали. Тем не менее, говоря официально от лица редколлегии, Кривицкий заявил мне, что, к сожалению, всего романа из-за большого объема им "не поднять", но К. Симонов, который сейчас в отъезде, взял с собой некоторые главы (благо — в "Новом мире" лежал не переплетенный экземпляр; переплетенные книжки были даны в Гослитиздат и "Знамя"). Он думает, что несколько глав романа в "Новом мире" удастся напечатать.

В свое время (в 1948 г.) Б.Л. заключил с "Новым миром" договор на роман, но не был уверен, что журнал сможет его напечатать, сам расторг договор и вернул взятую в качестве аванса сумму.

Это произошло, когда в эволюции замысла начала назревать какая-то им самим еще едва ощутимая крамола. Он не "тащил" ее в роман. Он хотел только истины, а истина, он знал, вела за собой такие ситуации, такие концепции, которые вряд ли могли понравиться власть имущим.

Однажды теплым осенним вечером после моей очередной поездки в Москву мы гуляли с Борей по нашему длинному мосту через Измалковское озеро, и он сказал мне:

— Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я

 

пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит — всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати.

Пока книга писалась — Боря не думал ни о чем, кроме высшей художественной правды романа и необходимости быть предельно честным с самим собой. Но когда он перечитал два красиво переплетенных коричневых тома, он вдруг обнаружил, что "революция там изображена вовсе не как торт с кремом, а именно так до сих пор было принято ее изображать". Поэтому вполне естественно, что хотя "Новый мир" якобы собирался печатать из романа куски (очевидно, шел отбор приемлемых для печати глав), надежды увидеть роман напечатанным у Б.Л. не было.

Время шло, наступил уже 1956 год, а роман все еще не был опубликован. И отрицательных отзывов не было никаких.

Если забежать вперед и вспомнить о критике, которая появилась после осеннего скандала 1958 г., то, исключая грязные помои, льющиеся по команде, я ее разделила бы на два вида. К первому я отнесла бы тех авторов, которые видели в критике романа "пропуск" в печать своему произведению. Ко второму типу (и их было среди критически настроенных авторов больше) относились те, чей интеллектуальный уровень был ниже минимума, необходимого для понимания произведения искусства такого масштаба и такой новизны формы.

Б.Л. предвидел это, когда говорил:

— "Доктор Живаго" представляет собой попытку писать на совершенно новом языке, свободном от старых литературных и эстетических условностей... Короче говоря, книга не предназначена для людей, которым не хватает соответствующей подготовки...

О глубокой содержательности новых форм, о возможных претензиях к ним Б.Л. писал еще в "Охранной грамоте":

"Я соглашался, что безличье сложнее лица. Что небрежное многословье кажется доступным, потому что оно бессодержательно. Что развращенные пустотою шаблонов, мы именно неслыханную содержательность, являющуюся к нам после долгой отвычки, принимаем за претензии формы".

 

Смехотворно-наивны упреки, адресованные Пастернаку за то, что он, якобы, отошел от толстовско-че-ховской традиции. По-видимому, прав Виктор Франк; он видит огромную заслугу Пастернака в том, что тот столкнул воз русского романа с мертвой точки и "повел его по направлению не прустовскому, не джойсовскому, а по направлению совершенно иному, еще не нанесенному на карту...". "Можно ли требовать от большого художника, чтобы он воспроизводил приемы предыдущего века и видел мир таким, каким его видели его предшественники? С таким же правом можно было бы сетовать, что Толстой не писал под Карамзина, а Пушкин под Ломоносова!".

Было и радостное событие: Гослитиздат решил издать большой однотомник стихотворений Б.Л. Он решил поместить туда весь цикл стихов из романа (под названием "Стихи из романа в прозе "Доктор Живаго"). Боря с увлечением работал над "Автобиографическим очерком", задуманным как введение к сборнику. Редактором его был назначен Николай Васильевич Банников.

Одно я могу сказать о том времени: ни Боре, ни мне не приходили тогда мысли о публикации романа за рубежом. Но логика событий не считалась ни с чьими желаниями.

В начале мая 1956 года в одной из передач Московского радио на итальянском языке сообщалось, что предстоит публикация романа Пастернака "Доктор Живаго", действие которого охватывает три четверти столетия и заканчивается Второй мировой войной.

Трагические последствия этой передачи не заставили себя ждать. В конечном итоге она привела к мировому скандалу.

Однажды вечером в конце того же мая, вернувшись из поездки по редакциям в Переделкино, я была огорошена: Боря вдруг объявил, что отдал роман. Я так и ахнула. Торопилась из Москвы и еще издали, увидев спешащего по шоссе ко мне навстречу Борю, обдумывала — какими словами его обрадую, что снова подтвердили намерение печатать роман главами, и вдруг: "А ко мне, Лелюша, сегодня приходили на дачу, как раз когда я работал, двое молодых людей. Один из них такой приятный юноша, стройный, молодой, милый... ты бы в восхищении от него была! И знаешь, у него

 

такая фамилия экстравагантная — Серджио Д'Анджело. Понимаешь, этот самый Д'Анджело пришел ко мне с человеком, который как будто представитель нашего советского посольства в Италии; фамилия его, кажется, Владимиров. Они сказали, что слышали сообщение Московского радио о моем романе, и Фельтринелли, один из крупнейших издателей Италии, заинтересовался им. А Д'Анджело этот по совместительству работает эмиссарио у Фельтринелли. Конечно, это его частная нагрузка, — прибавил Боря, улыбаясь. — Вообще-то он член компартии и официальный работник итальянского радиовещания у нас в Москве".

Б.Л. явно чувствовал, что совершил что-то не то и побаивался, как буду реагировать я. По его даже несколько заискивающему тону я поняла: он и доволен, и не по себе ему, и очень хочется, чтобы я одобрила этот странный поступок. Но увидел он недоброжелательную для себя реакцию.

— Ну что ты наделал? — упрекнула его я, на заискивания не поддавшись. — Ты подумай, ведь сейчас на тебя начнут всех собак вешать. Ты вспомни — я уже сидела, и уже тогда, на Лубянке, меня без конца допрашивали о содержании романа! Кривицкий не случайно говорил, что журнал только главами подымет роман. Это потому, что они все принять, конечно, не могут; просто они хотят избежать острых углов и напечатать то, что можно напечатать без боязни. Знаешь, какие они перестраховщики, я просто удивляюсь, как ты мог это сделать! И потом ты подумай — Банников первый будет страшно возмущен, что ты, ни с кем не советуясь, отдал роман итальянцам — ведь это может сорвать работу над однотомником!

— Да что ты, Лелюшка, раздуваешь, все это чепуха, — слабо оправдывался Б.Л. — Ну, почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится — пожалуйста — пусть используют его как хотят!

— Ну, Боря, ведь это же разрешение печатать, как ты этого не понимаешь? Ведь они обязательно ухватятся за твое разрешение! Обязательно будет скандал, вот посмотришь!

Я совсем не хочу сказать, что была такая уж умная, но за моими плечами был печальный опыт лагеря, и знала я, из какой ерунды составилось мое первое дело: "близость к лицам, подозреваемым в шпионаже". Спасибо! — а этим

 

лицом (в единственном числе) был Борис Леонидович, который ходил по Москве и которого они, очевидно, трогать боялись. Но как, я помню, интересовало следователя (а значит — не следователя, а выше — того человека, который ночью меня вызвал в свой кабинет на допрос), как его интересовало содержание еще не написанного романа: не будет ли он литературной оппозицией?

Нашим разговором Боря был расстроен и обескуражен:

— Ну, Лелюша, делай как знаешь, конечно, ты можешь даже позвонить этому итальянцу, потому что я ничего без тебя не собираюсь предпринимать. Так вот, ты можешь позвонить этому итальянцу и сказать, чтобы он вернул роман, раз тебя так волнует это. Но давай тоща хоть дурака сваляем, скажем — вот знаете, какой Пастернак, мол, вот отдал роман — как вы к этому относитесь? Даже будет интересно, если ты заранее прощупаешь почву, какой этому известию будет резонанс?

И все же — он уже начал свыкаться в эти дни с мыслью, что роман должен быть опубликован, пусть даже на Западе, если нельзя у нас.

Где-то в эти дни (конец мая — начало июня 1956 г.) Костя Богатырев рассказал мне о разговоре, свидетелем которого он явился. На "Большой даче", беседуя с итальянским славинистом Э. Ло-Гатто (автором монографий "История русской литературы" и "История русского театра"), Б.Л. уже говорил, что пойдет на любые неприятности, лишь бы его роман был опубликован. И лишь раздраженно отмахнулся, когда Зинаида Николаевна сказала: "Хватит с меня этих неприятностей".

Доктор Серджио Д'Анджело, как официально именуется он в документах, к десятой годовщине памятных событий опубликовал большую статью "Роман романа"^*, название которой явно позаимствовал у нас (я давно рассказывала ему, что Б.Л. многим говорит — "Я переживаю роман с романом", и что сама я думаю когда-нибудь написать "Роман вокруг романа").

Вот как он описывает памятный день:

"Я жил уже два месяца в Советском Союзе, куда направила меня Коммунистическая партия Италии, и работал я в итальянском отделе "Радио Москвы". В свободное время я уделял внимание авторам и книгам, которые могли быть интересны молодому богатому издателю — миланцу Фельтринелли, коммунисту с амбициозными программами... Он поручил мне держать его в курсе всех интересных новинок советской литературы. Сообщение о романе "Доктор Живаго" не оставило, конечно, меня равнодушным. Бели бы мне удалось достать рукопись романа до его опубликования в СССР, то Фельтринелли мог бы иметь преимущество перед возможными конкурентами на Западе. Недолго думая, я поехал в Переделкино... Был прекрасный майский день. Писатель в это время работал в саду, встретил меня с простой сердечностью. Мы сидели на открытом воздухе и долго беседовали. Когда я подошел к цели моего визита — он казался пораженным (до этого времени он, очевидно, никогда не думал о том, чтобы иметь дело с иностранным издательством); во время последующего разговора он был нерешителен, задумчив. Я его спросил, вынес ли какой-нибудь сотрудник компетентного издательства отрицательный приговор, или высказал принципиальное возражение против романа? Нет, этого не было. Я дал понять, что об опубликовании романа было бы официально объявлено заранее, что политический климат изменился и что его недоверие кажется мне совсем неосновательным. Наконец, он поддался моему натиску. Он извинился, на минуту скрылся в доме и вернулся с рукописью. Когда он, прощаясь, провожал меня до садовой калитки, он вновь как бы шутя высказал свое опасение: "Вы пригласили меня на собственную казнь".

Мне этих слов Боря не повторил, но я верю, что Д'Анджело не соврал.