ВЕРСТКА

 

Казалось очевидным: роман надо издать в СССР. Но страх сковывал тех, кто должен был принять радикальное решение. Известный писатель, лауреат нескольких Сталинских и Государственных премий З.Г., сложившуюся обстановку оценил так: "... Самое в них страшное — то, что они трусы. Как все временщики. Сами боятся и других пугают. Цепная реакция страха. Трус неспособен принимать разумные решения; действует он беспорядочно и панически, потом уж тщательно обосновывает свою панику, подводя под нее незыблемую (и тем не менее растяжимую), — идеологию. Единственный выход — немедленно издать роман здесь! Пусть крохотным тиражом, для виду, но — издать во что бы то ни стало. Разве они пойдут на это? Осмелятся? А вот на то, чтобы еще раз усесться в лужу перед всем миром, — смелости хватит. Смелость будет пропорциональна луже".

Так оно и случилось. Но все по порядку.

Началась длинная и нудная — скорее возня, чем борьба — за издание книги. С одной стороны был "Гослитиздат", желавший скорейшего выхода в свет романа, и однотомника стихов; с другой — руководство союза писателей, не желавшее ни стихов, ни, тем более, романа. Доброжелательным, любящим Пастернака Анатолию Константиновичу Котову, Александру Ивановичу Пузикову, Анатолию Васильевичу Старостину противостоял ненавидевший Пастернака Сурков. Ведь еще на Первом съезде писателей в 1934 г. в ответ на высокую оценку поэтики и поэзии Пастернака Сурков утверждал, что "творчество Б.Л. Пастернака неподходящая точка ориентации в их росте". (Речь шла о молодых поэтах).

Быть может, полемизируя с Сурковым, знаменитый французский писатель Андре Мальро на съезде говорил: "... Искусство — не подчинение, искусство — это заво-

 

евание... Но вы должны знать, что только действительно новые произведения смогут поддержать за границей культурный престиж Советского Союза, как поддерживал его Маяковский, как поддерживает его Пастернак".

О погромной статье-доносе Суркова в газете "Культура и жизнь" от 22.3.47 здесь уже достаточно подробно писалось. Не буду прослеживать другие этапы этой позорной травли чиновником от литературы гениального поэта. Они достаточно общеизвестны.

Почему-то мне вспоминается, что булгарины всех времен в своих преследованиях поистине великих художников применяли один и тот же испытанный прием: они обвиняли своих противников в посягательстве на существующий порядок. Не случайно Пушкин злобного ругателя, фискала и завистника Булгарина называл "сволочью нашей литературы".

Не боится ли Сурков, что подобно тому, как Булгарин сохранился в истории Литературы лишь как враг Пушкина, сам он сохранится как гонитель Пастернака?...

Между тем подоспела еще одна неприятность: в 57 г. Боря заболел артритом. Его положили в филиал Кремлевской больницы в Узком (бывшая усадьба Трубецких, где умер Владимир Соловьев). Он плохо переносил физическую боль, а боли были страшные, и ему казалось, что он умирает. Несколько записок того времени у меня сохранилось (см. письма 1-9).

Даже Борина болезнь не могла остановить ни на день работу над однотомником. Работали и Банников, и я, и Боря, как только утихали боли и он мог держать в руках карандаш. Сохранилась толстая папка материалов сборника, содержащая многочисленные варианты и правку. На папке рукой Б.Л. написано: "Сырье к однотомнику"^* .

За год до этого он мне писал:

"Это все только для "ознакомления" О.В. и Н.В. В апреле займусь всем сам вплотную. О.В. и Н.В. надо

 

будет достать первые издания всех отдельных книг. Многое потом в общие собрания не входило. У Чагина надо будет достать мною данную ему зарезанную книжку Сов. Пис. в серии Ста лучших книг и т.д., тонкую в желтом карт, переплете. Там много переделанного и неизвестного. Все это только для "первого обзора и отбора, — мож. быть ничего из этого не будет включено. Из забытого — рассеяно по первым изданиям (напр, в 1 изд. "Второго рождения" стихотв., обыгрывающее "В надежде славы и добра") и по журналам (кажется в Красной Нови 31 или 32 года стихи о Кавказе с обыгрыванием Мцыри.

Где две реки вокруг (у ног) горы (?)

Обнявшись будто две сестры

Текут стихов бессмертных ради

В забытой, (пропавшей) (?) юнкерской тетради

(Совершенно не помню стихов).

Достать надо: Однотомник Лд-33, Однотомник Моск. 36, Чагинский выбор 1945 г. и многочисленную мелочь.

Мне кажется, за писанием автобиографии (недели через 2-3, в марте или апреле, сам многое дополню, выправлю, допишу и присоединю новое. Неотправленное письмо Чагину прилагаю для суда и одобрения. (Сверху приписано):

Вероятно это меньше половины всего утраченного и забытого, особенно в отн. раннего периода до "Поверх барьеров".

А вот еще одна записка:

"В Нов. мире: конверты. Нельзя ли будет получить оттуда статьи и стихотв. То же самое в Знамени (Дело в том, что стихи не доработаны, их коснется правка). Как узнать о дне получения корректуры и вовремя получить ее? Когда, приблизительно, наведаться? Просмотр прозы займет дня два".

Зря Боря беспокоился о том, чтобы вовремя получить корректуру. Мы не опоздали получить верстку книги — она была получена вовремя, но, увы, и по

 

сей день осталась всего лишь "Версткой". Конечно, не всякую верстку величают с большой буквы как эту (см., например, повсюду в сборнике 1965 г.).

Появление Верстки не означало конца борьбы за стихотворный сборник. Скорее, оно ознаменовало ожесточение борьбы — и за роман, и за однотомник.