"МНЕ ЦЕЛЫЙ МИР ДОРОГУ ДАСТ"

Почувствовав, что мои попытки договориться с Д'Анджело о возвращении романа не дают результатов, руководство предприняло шаги совсем другого плана. Мы не знали о них. Действие перенеслось в Италию:

"Функционерам Итальянской компартии было поручено склонить Фельтринелля к отказу от публикации "Доктора Живаго". Тольятти имел с этой целью личный разговор с издателем. Однако тот объяснил, что он намеревается повести дружеские переговоры с солидными советскими инстанциями и так все уладить, чтобы без серьезных неприятностей вернуть дело к прежнему результату. В начале 1957 г., когда атмосфера в Советском Союзе вследствие венгерского восстания значительно сгустилась, московское издательство "Гослитиздат" направило Фельтринелли послание, в котором уведомляло его, что "Доктор Живаго" в сентябре этого года выйдет в свет в Советском Союзе, и просило его не выпускать итальянское издание до этого срока. Фельтринелли ответил, что он без всяких затруднений выполнит эту просьбу. О том, что письмо издательства было не чем иным, как уловкой, чтобы оттянуть время, свидетельствуют некоторые моменты, предшествовавшие написанию письма, и более поздние события, которые его разоблачают. Так, например, в противоречии с этим длинным письмом было то, что пять членов редколлегии "Нового мира" писатели Б. Агапов, Б. Лавренев, К. Федин, К. Симонов и А.

Кривицкий уже в сентябре 1956 года осуждали Пастернака и были убеждены, что роман страдает идеологическими  ошибками  и  не должен  быть опубликован. Спрашивается, неужели "Гослитиздат", когда он писал Фельтринелли, не был осведомлен,    что   пять   маститых    представителей официальных литературных кругов уже несколько месяцев назад наложили свое вето на роман. Но письмо, несмотря на недвусмысленно отрицательный вывод, выдержанное в деловом и дружественном тоне, через день после награждения Пастернака Нобелевской премией появилось в печати ("Литературная газета" от 25.10.58), вызвав подозрение, что оно передатировано для того, чтобы западный мир мог подумать, что "Доктор Живаго" еще до изменения политической погоды был рассмотрен в литературных кругах и подвергся объективному обсуждению. Это подозрение было, впрочем, вполне обоснованным, ибо Пастернак никогда не упоминал мне о письме писателей, хотя мы до конца 57 года часто виделись, чтобы обменяться новостями и взглядами по поводу опубликования романа"^*.

Соображения Д'Анджело о передатировке задним числом письма "Нового мира" к Б.Л. с оценкой романа по-видимому имеют свой резон. У меня тоже сложилось впечатление, что письмо это было получено Борей не в сентябре 1956 года, а где-то позже, уже после опубликования романа за рубежом. Однако утверждать это категорически я не берусь: точные даты в памяти не сохранились, хотя обстоятельства помню хорошо.

Моя приятельница Н. продолжала работать в "Новом мире". В конце одного из очень суматошных дней ее вызвал к себе тогдашний главный редактор журнала К. Симонов. Долго она сидела в кабинете, а Симонов все бегал взад и вперед, читал какие-то бумажки и советовался со своим заместителем Кривицким. Александр

Юрьевич был рядом и что-то писал. Н. пришлось ждать долго, казалось, что это никогда не кончится.

— Н., — наконец-то сказал Симонов, державший в руке объемистый конверт, — не обижайтесь, у меня к Вам несколько странная просьба: возьмите, пожалуйста, машину и как можно скорее поезжайте в Переделкино. Надо, чтобы это письмо сегодня подписали Агапов, Лавренев, Катаев и Федин. Я никому не могу доверить, поэтому вынужден просить Вас. Прочитайте, чтобы Вы знали, о чем идет речь.

Отказаться от поручения — было первым движением Н. после прочтения письма. Что-то уж очень странное и настораживающее было в этом поручении, данном Н. в то время, как секретарша Симонова выполняла с успехом наиболее деликатные миссии. Поразмыслив Н. решила, что поручение дано ей не случайно: Симонов прекрасно знал о ее дружбе со мной, так что цель его прояснялась — подготовить Б.Л. через самого близкого ему человека к получению письма "Нового мира". И поручение было принято.

Короткая поездка на редакционной машине по Переделкину; В.Катаев подписывает сразу, не глядя; Б.Агапов долго читает, но молчит; Б.Лавренев читает и бросает какие-то неодобрительные фразы; последний Федин; он болен и не принимает. Конверт ему передается через дочь. Н. долго сидит в коридоре и ждет — около часа; "неужели не подпишет, — думается ей, — даже интересно". Но нет, подписал. Теперь все^* и шофер спросил — "куда дальше?" Н. не помнила точно расположения моего домика и почти наугад кружила на машине по Переделкину. Я случайно встретила ее у мостика через Измалковское озеро. Она усадила меня в машину и дала письмо. Медленно и

внимательно читала я его, стараясь запомнить как можно больше, чтобы рассказать Боре. Как только я прочитала письмо, Н. уехала в редакцию, где ее ожидал, несмотря на позднее время, Симонов. Ни о чем не спрашивая, он взял письмо, поблагодарил и ушел.

А Боря, когда я ему пересказала содержание письма, только махнул рукой — возмущение литературного руководства началось еще с момента передачи романа итальянцам. Он уже давно перестал верить в возможность опубликовать роман у себя на родине. В этом виноваты скорее не политические его противники, а литературные, и в первую очередь завистники типа Суркова. Действительные же политики, такие как заведующий отделом культуры ЦК партии Д.Поликарпов, хотели погасить разгорающийся скандал, опубликовать у нас в мало-мальски приемлемом виде роман, не допустить скандала.

Если где-то рядом с романом Пастернака имеет право соседствовать ярлык "антисоветский", то он может касаться только этого письма "Нового мира". Ибо письмо это — скорее политический документ, чем литературный. Я уверена, что можно надергать такие цитаты из "Тихого Дона", что и это общепринятое у нас произведение будет представлено как антисоветский роман. Как Пастернак жалеет мальчиков из белой армии, так и Шолохов смотрит с ужасом на убитых офицеров.

Со здравой точки зрения кажется смешным, что даже после обнародования письма "Нового мира" многомиллионными тиражами, роман не был опубликован. Ведь в письме было сконцентрировано и тенденциозно истолковано все, что могло бы быть ортодоксами признано "крамольным". Таким образом письмо довело до народа все, что хотели от него упрятать.

Лето 1954 года. Ведутся переговоры о том, чтобы дать подборку стихов в "Знамя" летом 1956 года и опубликовать в непериодическом альманахе "Литературная Москва" "Автобиографический очерк". По поводу первого записка Б.Л.:

"Для "Знамени" 3 экз. (?) Ночь, Ветер, В больнице, Осенний лес, Дорога, Музыка, Заморозки, Ночной ветер, Золотая осень, Ненастье".

По поводу второго:

"У Map. Мих. Ничего не надо. Попросите в "Знамени", чтобы удовольствовались Рабиндранат Тагором. (Стихи мне надо будет дать в "Альманах". Кроме того, в "Знамени" они пройдут незамеченными. Но, вообще говоря, я теперь предпочитаю "казенные" журналы и редакции этим новым "писательским", "кооперативным" начинаниям, так мало они себе позволяют, так ничем не отличаются от официальных. Это давно известная подмена якобы "свободного слова" тем, что требуется в виде вдвойне противного подлога. Так ведь после войны возникла "Литературная газета", как голос народа или писательской общественности, во мнение которой "правительство не имело права вмешиваться"). Об этом предпочтении моем Нового мира Альманаху надо сказать Кривицкому. "Он должен обязательно предупредить Алигер или Каверина"^*, что по моему окончательному решению "Предисловие" пойдет не у них, а в "Нов. мире". Если он согласен, пусть назовет эту прозу "Люди и положения". Тогда в сноске под звездочкой надо будет объяснить: "Статья к готовящейся в Гослитиздате книге избранных стихотворений".

Верстку однотомника вычитали, внесли добавления, исправили. Но по-прежнему не был решен вопрос о печатании тиража.

Здесь подоспел вопрос о телеграмме, которую, как настойчиво требовали, Б.Л. обязан был послать Фельтринелли, чтобы оставить роман в Италии. Любопытно об этом пишет Д'Анджело:

"... Ольга... пришла ко мне, чтобы рассказать о телеграмме, которую вынуждают Пастернака подписать, и просила меня, поскольку он не хочет подчи-

ниться, немедленно навестить его и убедить. Это было нелегкое поручение. Каждый, кто ближе знакомился с Пастернаком, знает, каким он был сердечным, отзывчивым, душевно тонким и широко мыслящим, но в то же время он вспомнит и о его гордом темпераменте, о его вспышках гнева и негодования. Из-за насилия, которому его хотели подвергнуть, он, ожесточаясь, раздраженно отвечал на наши убеждения. Ни дружба, ни симпатия, говорил он почти крича, не дают основания для того, чтобы оправдать акцию; мы не уважаем его; мы обращаемся с ним как с человеком без достоинства. И что должен думать Фельтринелли, которому он недавно писал, что опубликование "Доктора Живаго" есть главная цель его жизни? Не считает же он его глупцом или трусом? Наконец, Пастернак пришел к убеждению, что телеграмме не поверят, да и невозможно остановить дело, так как многие издатели Запада все равно уже сняли копии с оригинала и заключили договоры на издания в соответствующих странах. Так телеграмма была послана".

Один из авторов воспоминаний о Б.Л. приводит его слова по поводу телеграммы: "Я сделал это с легким сердцем, потому что знал, что там сразу по стилю телеграммы поймут, что она не мной написана". Не верю, знаю, что на сердце у него было нелегко. В разговоре с малознакомыми людьми он вообще говорил о пережитом бодро, с улыбкой. Вот и проглядывает сквозь некоторые мемуары образ поэта не от мира сего, которому все — как с гуся вода. А на самом деле каждый такой эпизод (а сколько их было!) оставлял на его сердце незаживающие зарубки, как он сам говорил о своих незабываемых обидах.

Стало ясно, что телеграмме Б.Л. Фельтринелли не поверил^*. На октябрь была назначена поездка группы

советских поэтов в Италию. Сурков, не входящий в состав делегации, кого-то вычеркнул и поехал сам. В Москве упорно говорили, что вычеркнут был Пастернак. Возможно. Точно не знаю.

Газета "Унита" 22 октября 57 г. сообщала, что во время пресс-конференции в Милане девятнадцатого октября Сурков заявил:

"Пастернак писал своему итальянскому издателю и просил его вернуть ему рукопись, чтобы он мог ее переработать. Как я прочитал вчера в "Курьере", а сегодня в "Эспресо", "Доктор Живаго", несмотря на это, будет опубликован против воли автора. Холодная война вмешивается в литературу. Если это есть свобода искусства в понимании Запада, то я должен сказать, что у нас на этот счет другое мнение".

Кто-то сказал Боре, что Сурков назвал роман антисоветским:

— Он прав, — отвечал Б.Л., — если под советским понимать нежелание видеть жизнь такой, как она есть на самом деле. Нас заставляют радоваться тому, что приносит нам несчастье, клясться в любви тому, кого не любим, вести себя противно инстинкту правды. И мы заглушаем этот инстинкт, как рабы, идеализируем свою же неволю...

Примерно в те же дни после разговора с Б.Л. Александр Гладков записал в дневнике слова Б.Л.:

"Из меня хотят сделать второго Зощенко... Да, да, уверяю вас. Нет, теперь уже ничего не поможет. Таков приказ свыше. В пятницу меня вызывали в Союз на заседание секретариата. Оно должно было быть закрытым, но я не поехал, а они там обиделись и приняли страшную резолюцию против меня. Нашлись доброхоты, которые все раздувают и лихорадят атмосферу, как, например, К.^* Даже Панферов держится спокойнее его и ему подобных. Выяснилось вдруг, что у меня множество недругов. Впрочем, на Секретариате зачем-то составили комиссию для переговоров со

мною... Нет, нет, не спорьте — на этот раз мне будет плохо. Пришел мой черед. Вы же ничего не знаете. До самого романа им очень мало дела. Большинство занимающихся этим вопросом его и не читало. Кое-кто и рад бы замять, — о, нет, не из сочувствия ко мне, а из мещанской боязни уличного скандала — это уже невозможно. Говорят, что меня на секретариате называли рекламистом, любящим шум и раздувающим скандалы. О, если бы они знали, как это все чуждо и враждебно мне!".

В ноябре 1957 г. роман "Доктор Живаго" вышел в свет. Вначале он появился на итальянском, а затем на русском языке на книжных прилавках Милана. После этого начал шагать по всему миру даже вне желания и к удивлению его автора. За первые полгода одиннадцать изданий последовали одно за другим. А в течение двух лет роман был переведен на двадцать три языка: английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, португальский, датский, шведский, норвежский, чешский, польский, сербско-хорватский, голландский, финский, иврит, турецкий, иранский, хинди, гуджарати, арабский, японский, китайский, вьетнамский.

Любопытно: роман появился еще на одном (двадцать четвергом по счету) языке — языке небольшой народности Индии — ури.

Ярким солнечным, совсем уже весенним утром 21 марта пятьдесят восьмого года у нас на Потаповском собрались многие близкие — Н.Любимов, К.Богатырев, М.Сизова, М.Поливанов — всех не упомню. Б.Л. был в ударе — он произнес целый монолог. Смысл его сводился к следующему.

Небольшое издательство, публикующее художественную литературу на языке ури, решило, что необходимо издать нашумевший роман Пастернака "Доктор Живаго". Хотелось дать при этом какую-то иллюстрацию, хотя бы в виде автографа автора. Было дано объявление в газету с призывом прислать издательству что-либо в таком роде.

На объявление откликнулся один человек — швейцарка из Цюриха — Элизабет Коттмайер, переводившая стихи Пастернака на немецкий язык. Она прислала факсимиле дарственной надписи Б.Л. на небольшом машинописном сборнике его стихов.

Вскоре вышел роман "Доктор Живаго" на языке ури с факсимиле автора. К.Ворошилов привез экземпляр этой книги из Индии и через кого-то передал его Б.Л.

Это была скверно изданная книга, напечатанная на плохой бумаге. Но самое примечательное заключалось в том, что из компоновки факсимиле Б.Л. с текстом книги однозначно следовало, будто роман посвящен автором... Элизабет Коттмайер.

Седьмого мая 1957 г. БЛ. писал в Германию Ренате:

"Появление книги вызовет не только радость, но и некоторые нападки. Политические — со стороны коммунистически настроенных кругов, эстетические — из-за несовременной наивности, простоты, прозрачности языка, скучных банальностей и плоскости. Вы сами будете скучать над ее страницами и поймете правильность критических высказываний. Пусть это вас не огорчает. Не принимайте это близко к сердцу. Я не хочу себя и Вас утомлять длинным письмом, иначе я бы Вам изложил ясно, почему книга о самых важных делах, стоивших нашему веку столько крови и безумия, должна была быть написанной ясно и предельно просто."

И в начале лета во Францию Жаклин де Пруаяр

"... Я узнал, что можно ждать выхода "Доктора Живаго" в Париже в конце июня. Это уже половина будущей радости. Я уверен, что буду плакать от нежности, от волнения моей восхищенной души, когда я своими руками прикоснусь к этому живому чуду, к работе вас всех, вдохновленной целым годом трудностей и помех. Но — это — не на моем смехотворном и отвратительном французском языке говорить о подобных вещах, имеющих такое значение для величия жизни в целом, а не только нашей...

... Выход "Доктора Живаго" во Франции, полученные оттуда письма, замечательно личные, головокружительные, захватывающие, это само по себе целый роман, особая жизнь, которая вызывает влюбленность". (Оригинал — на французском языке).