НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

 

"Нужно писать вещи небывалые, совершать открытия и чтобы с тобой происходили неслыханности, вот это жизнь, остальное все вздор", — еще раз вспомню слова Бориса Леонидовича времен зачина романа и нашего с ним сближения. И вот вещь поистине небывалая не только написана, но и невиданным тиражом распродается чуть ли не со всех книжных прилавков мира, а ее автор рассматривается как кандидат Нобелевской премии по литературе 1958 года.

Первая дата выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию забыта. Это было в 1947 году, когда Б.Л. еще не знал имени "Живаго", а замысел романа был на уровне "Мальчиков и девочек". Его кандидатуру предложили английские писатели, полагавшие, что Пастернак является законным претендентом на такую награду за свои лирические произведения (см. П.Ольбер, "Швеция и Борис Пастернак"). В 1954 г. снова были разговоры о том, что Нобелевский комитет рассматривает кандидатуру Б.Л., но тогда отдали предпочтение Хемингуэю.

Теперь, в 1958 г., Б.Л. писал Ренате:

"Некоторые считают, что Нобелевская премия в этом году может быть присуждена мне. Я твердо уверен, что она обойдет меня и достанется Альб. Моравиа. Ты не можешь себе представить, что даже сомнительное предположение такой возможности мысленно сталкивает меня с целым рядом трудностей, мучений и беспокойств. В жизни бывают такие положения, когда только некоторая неподвижность таит в себе равновесие для окружающих. Один шаг в сторону — и самые близкие люди присуждены к страданиям: ревности, обиде, травмам самолюбия, огорчениям — и все зарубцевавшиеся сердечные раны открываются снова..."

 

За два дня до решения Нобелевского комитета в письме той же Ренате:

"... между прочим, как велик, очевидно, голод во всем мире на свободу и простоту, что все радуются Д-ру Ж., как на счастливый повод, чтобы позволить себе это самораскрепощение...".

И немного раньше:

"... Скоро ты будешь читать мою книгу. Тогда ты заплачешь единственно правильными, единственно благодарными слезами, теми самыми, которые не могу сдержать и я, начиная читать французский перевод... было предвоенное время, теснота крупных городов, почти природная, почти как лес, пропитанная светом неба.

Лишь блуждание по улицам было наслаждение искусством — толпы народа, уличное движение, витрины. Железные дороги и путешествия, освещенные ночи. И богатое, глубоко воздействующее искусство, которое может быть только в античном мире или в эпоху Возрождения... А потом пришло господство домоуправлений, барское топание ногой. Немыслимое (наше и ваше) падение общества, жертвами и свидетелями которого мы стали, уничтожение миллионов людей, разрушение тысяч городов. Мне кажется, что сам я как будто не сделал ничего нового, чего хотели мои учителя и предшественники, наши великие романисты (и скандинавы), написав, может быть, моими руками, как будто зажег я свечу Мальте^*, стоявшую холодной, неиспользованной, и вышел со светом Рильке в руке из дома в темноту, во двор, на улицу, в гущу развалин. Подумай только, в своем романе он (как и Пруст) не находил применения для своего гениального проникновения, — и теперь, посмотри, — горы причин... жуткие, умоляющие

предлоги творчества. Как действительность не для шуток, как трагична и строга она, и все же это — земная действительность, поэтическая определенность. И вот мы хотим плакать от счастья и трепета...".

Двадцать третьего октября Шведская Академия словесности и языкознания присудила Нобелевскую премию по литературе 1958 года Б .Л. Пастернаку "За значительный вклад как в современную лирику, так и в область великих традиций русских прозаиков".

В тот же день Б.Л. послал постоянному секретарю Шведской Академии Андерсу Эстерлингу телеграмму: "Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен".

На дачу нахлынули иностранные корреспонденты. Вот улыбающийся Б.Л. читает телеграмму о присуждении ему премии; вот он смущенно стоит с поднятым бокалом, отвечая на поздравления К.И.Чуковского, его внучки, Нины Табидзе... А на следующем снимке, через каких-нибудь двадцать минут, Б.Л. сидит за тем же столом в окружении тех же людей, но Боже мой, до чего же у него подавленный вид, грустные глаза, опущенные уголки губ! Дело в том, что за эти двадцать минут приходил Федин и, не поздравив его, сказал, что во избежание серьезных неприятностей, от премии и от романа Б.Л. должен "добровольно" отказаться.

Б.Л. пришел в нашу комнату в Переделкине возбужденный, удивленный:

— Да, Лелюша, представь себе, я получил эту премию и вот сейчас я хочу с тобой только посоветоваться; оказывается, меня ждет там Федин, и Поликарпов, кажется, приехал к нему; как ты думаешь, можно ли сказать, что я отказываюсь от романа?

Так странно прозвучал этот "отказ от романа?"!

Он долго говорил, сам себе что-то такое доказывал, рассказывал о своей благодарственной телеграмме в Стокгольм и ушел по дороге к большой даче.

Вечером позвонил в Москву Ире.

"Как же все это было? — вспоминает Ирина. — Мама и Б.Л. были в Переделкине. 24 октября в скверике около Белорусского вокзала я встретилась с корреспондентом газеты "Унита" Джузеппе Гарритано.

 

Он привез маме пишущую машинку "Торпедо", купленную для Б.Л. Он вручил мне эту машинку и спросил, знаю ли я, что вчера Шведская Академия присудила Б.Л. Нобелевскую премию. Вид у Гарритано был растерянный, и я сама ужасно испугалась. Я имела смутное представление о том, что такое Нобелевская премия. Что же теперь делать? Мне показалось, что произошло что-то недозволенное, компрометирующее, совершенно ненужное.

Я в растерянности вернулась домой, и тотчас же позвонил Б.Л. из Переделкина:

— Ах, ты уже знаешь, — сказал он разочарованно, — я сейчас звонил бабушке, подошел Сергей Степанович, я рассказал ему об этом, а он меня даже не поздравил (тут только мне пришло в голову, что с этим можно поздравлять, а не только замирать от ужаса). — И, конечно, уже началось, началось! Приходил Федин и предлагал отказаться. Пришел с таким видом, словно меня уличили в преступлении, не поздравил... И только Ивановы. Ах, какие замечательные люди! Тамара Владимировна расцеловала меня, какая умница! А эти... Я не стал с Фединым разговаривать. Да?".

Тут я вдруг догадалась, что, по-видимому, была первым человеком, которому он сообщал о своем решении, о взятом "курсе", что мама, если даже уже и знала о нем, находилась, наверное, в полной растерянности и ни о какой поддержке речи не было. Тогда я сказала с огромным энтузиазмом: "Конечно, конечно! Гнать их всех, рабы несчастные, запуганные, о чем с ними говорить!" и т.д.

— Да? — обрадованно повторил Б.Л. — Правда ведь?

В эту же ночь мне позвонил мой знакомый по литинституту молодой поэт Панкратов, тогда очень преданный Б.Л., и рассказал, что в институте готовят демонстрацию с плакатами, требующими высылки Пастернака за границу, всячески клеймящими его карикатурами...".

Это было в пятницу 24 октября.