"НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ"

  

Все назревало исподволь и давно. Со старой семьей у Бори установились холодные, враждебные отношения.

 

Причиной всех бед на "Большой даче" считали меня, но и Борю понять не могли и не хотели.

25 января 1960 г. Б.Л. писал Ренате Швейцер:

"Ты познакомишься с моей женой 3., увидишь дом и жизнь в доме. Ты придешь и, может быть, увидишь людей и положения, которые меня как-то характеризуют или людей и положения, которые, несмотря на кажущуюся близость, меня вовсе не характеризуют. Все это зависит от случая. А потом я тебя поведу к О...".

Но тут его терпение лопнуло, он решил порвать с "Большой дачей" навсегда. Оказалось — он договорился с Паустовским, что зиму мы проживем у него в Тарусе.

С самого начала мне не верилось, что Боря способен выдержать бурю ухода. И вообще — можно ли этого требовать от человека в шестьдесят девять лет? Но он сам это решил и мне казалось — очень твердо.

Мели январские затяжные метели, и на душе было сумрачно и тревожно.

В день, назначенный для переезда в Тарусу, Б.Л. пришел рано утром, очень бледный, и сказал, что ему это не по плечу.

— Чего тебе еще нужно, — говорил он, будто инициатива перемены исходила от меня, — когда ты знаешь, что ты моя правая рука, что я весь с тобою? — Но нельзя, мол, обездолить людей, которые этого не заслужили и сейчас уже ничего не требуют, кроме видимости привычного уклада; нужно примириться, пусть будут два дома и две дачи. Он говорил еще много, и все в этом духе.

Я разозлилась не на шутку. Интуитивно я догадывалась, что больше, чем кто бы то ни было нуждаюсь в защите именем Пастернака, и заслужила его. Мои худшие предчувствия оправдались полтора года спустя. Если в сорок девятом его имя мне помогло, то в шестидесятом (если бы было закреплено официально) оно бы предотвратило катастрофу.

Но тогда, двадцатого января пятьдесят девятого, я только смутно могла об этом догадываться, и главным были не эти смутные догадки, а дух женского протеста, его, сам того не желая, вызвал во мне Б.Л. Я упрекнула его в том, что он сохраняет свое спокойствие за

 

счет моего и объявила о своем немедленном отъезде в Москву.

Он беспомощно повторял, что я сейчас, конечно, могу его бросить, потому что он отверженный.

Я назвала его позером; он побледнел и, тихо повторяя, что я все скоро пойму, вышел. Я не удерживала его.

Приехала в Москву — и вечером в трубке виноватым голосом обычное начало:

— Олюша, я люблю тебя... — Я бросила трубку. Утром раздался звонок из ЦК:

— То, что сейчас выкинул Борис Леонидович, — возмущенным голосом говорил Поликарпов, — еще хуже истории с романом.

— Я ничего не знаю, — отвечала я, — я ночевала в Москве и еще днем рассталась с Борисом Леонидовичем.

— Вы поссорились? — спросил раздраженно Поликарпов. — Нашли время. Сейчас по всем волнам передается его стихотворение, которое он передал одному иностранцу. Все, что стихло, шумит вновь. Поезжайте, миритесь с ним, всеми силами удержите его от новых безумств...

Я начала одеваться, когда из переделкинской конторы позвонил Боря:

— Лелюша, не бросай трубку, — начал он, — я тебе все сейчас расскажу. Вчера, когда ты на меня справедливо разозлилась и уехала, я все в это не хотел поверить. Пошел на "Большую дачу" и написал стихотворение о Нобелевской премии.

Вот оно:

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то воля, люди, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

 

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет — все равно.

 

Что ж посмел я намаракать,

Пакостник я и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

 

 

Все тесней кольцо облавы.

И другому я виной —

Нет руки со мною правой —

Друга сердца нет со мной.

 

Я б хотел, с петлей у горла,

В час, когда так смерть близка,

Чтобы слезы мне утерла

Правая моя рука.

— Я написал это стихотворение, Лелюша, и пошел к тебе, — рассказывал мне Боря, — мне не верилось, что ты уехала. И тут мне встретился иностранный корреспондент. Шел за мною и спрашивал, не хочу ли я что-либо ему сказать? Я рассказал, что только что потерял любимого человека и показал ему стихотворение, которое нес тебе...

Я поехала в Переделкино и, в свою очередь, рассказала Боре о звонке Поликарпова. В нашей измалковской халупе снова восстановился мир.

— Неужели ты думал, что я тебя и впрямь брошу, что бы ты ни натворил? Путаник ты мой...

На следующий день на снежной дороге от переделкинского магазина меня догнал Юрий Олеша:

— Подождите минуточку! — Я остановилась. — Вы не бросайте его, — сказал Юрий Карлович, умоляюще глядя на меня. — Я знаю, вы хорошая женщина. Не бросайте его!

А стихотворение "Нобелевская премия", хотя оно было написано не для печати, тоже пошло гулять по белу свету.

Иногда падение крошечного камешка является причиной горного обвала. Только в этом смысле наша ссора явилась причиной появления "Нобелевской премии". Главной же причиной была травля Б.Л., его "положение зверя в загоне". Этим стихотворением он перечеркнул все усилия своих преследователей, желавших обмануть потомков — будто он сам "совершенно добровольно" отказался от премии и публично покаялся... Б.Л. достойно отплатил за те два письма, которые в страхе за близких и перед лицом угрозы лишения родины принужден был подписать.

На этой же неделе, в воскресенье, Б.Л. нашел среди своих бумаг две литографии, выпущенные в количе-

 

 

стве ста экземпляров Строгановским училищем в 1908 году с рисунка Леонида Осиповича Пастернака. Это известный рисунок с натуры: за рабочим столом — Лев Толстой.

Б.Л. подарил эти две литографии моим близким: сыну Мите и отчиму Сергею Степановичу. На литографии, предназначенной Мите, Б.Л. надписал:

Дорогому Мите Виноградову, опрометчивому и одаренному молодому человеку, с пожеланиями, чтобы его крутой и отрывистый юношеский путь выровнялся и стал легче, с любовью и верой в него. 25 января 1959 г. Б.Л. Пастернак.

В общем — снова у нас наступили мир и согласие.

Но если бы эта наша ссора была последней! Если бы так было!..

В начале февраля меня снова вызвал Поликарпов. Он сказал, что в Москву приедет премьер-министр Великобритании Мак-Миллан со свитой и что встреча Б.Л. с кем-либо из англичан нежелательна. Он может дать какое-нибудь опрометчивое интервью, которое ему-де самому потом повредит. Поэтому было бы хорошо, если бы Б.Л. на это время куда-нибудь уехал.

Как я и думала, Б.Л. возмутился и сказал, что ни за что никуда не поедет. Но здесь подоспело приглашение от Нины Александровны Табидзе. Зинаида Николаевна, дружившая с Н.А., увезла Борю в Тбилиси.

Перед отъездом, прощаясь со мной, Боря беспомощно твердил:

— Олюша, это не ты, не ты это говоришь. Это все уже из плохого романа. Это не мы с тобой.

Но я, холодная и чужая, уехала в Ленинград. Ира пересылала мне туда Борины письма, а я на них не отвечала. Горечь этой последней в нашей жизни ссоры гложет меня и по сей день.

Обычно, когда у него дрожали голос и руки, — я бросалась к нему, покрывая поцелуями руки, глаза, щеки. Как он был беззащитен и как любим...

Борис Леонидович пробыл в Тбилиси с 20 февраля по 6 марта 1959 года и прислал мне оттуда одиннадцать чудесных писем (см. письма 10 — 20 в конце книги).

Вскоре после приезда (15 марта 1959 г.) он писал Б.Зайцеву в Париж:

 

 

"Не могу Вам передать... как Вы обрадовали своим письмом. Наверно, никто не догадывается, как часто я желаю себе совсем другой жизни, как часто бываю в тоске и ужасе от самого себя, от несчастного своего склада, требующего такой свободы духовных поисков и их выражений, которой, наверно, нет нигде, от поворотов судьбы, доставляющих страдания близким. Ваше письмо пришло в одну из минут такой гложущей грусти — спасибо Вам".

И уже незадолго до конца (быть может — в его предчувствии) Б.Л. писал 7 февраля 1960 г. в Нью-Йорк Джорджу Риви:

"По правде говоря, мне следовало бы сейчас исчезнуть и спрятаться, как сделал Кнут Гамсун к концу жизни — и писать втайне все, что я еще могу сделать — но в русских условиях это невозможно" ^*.