Кабардин

 

В июне 1942 года из внутренней тюрьмы НКВД по Ленина, 17, Свердловска меня перевезли в городскую, расположенную около Ивановского кладбища. При Николае II здесь тоже была тюрьма на 30 камер. При Сталине вокруг возвели многоэтажные железобетонные «апартаменты на 1000 камер». В одну их них и водворили.

Это оказалось помещение размером 12 на 12 метров с массивной, обитой стальным листом дверью, запиравшейся железным засовом с амбарным замком. У двери на высоте 1,5 метра от пола имелось другое отверстие для наблюдения за арестантами — волчок.

На противоположной от двери стене располагались два небольших окна, забранные металлическими решетками. Чтобы из камеры не могли видеть двор, позади решеток закрепляли наклонно деревянные щиты. Пол бетонный. Из обстановки — только параша, большая деревянная кадушка с крышкой для естественных надобностей.

После того, как надзиратель втолкнул в камеру, первое ощущение было таким, словно оказался в преисподней, где мучеников подготавливают к страшному суду. Эти «грешники» (оказалось их 109 человек) в трусах или кальсонах лежали тело к телу, полностью укрывая пол. Воздух, горячий, влажный, до предела насыщенный выделениями пота, аммиака, сероводорода, отравой лез в легкие. Мелькнула мысль о газовой камере. Но 109 обитателей жили, чесались, кашляли.

Я стоял у двери, не представляя, куда приткнуться, чувствуя, как тело покрывается липкой испариной и начинает резать глаза.

— А вы раздевайтесь скорее, — посоветовал лежащий сбоку от параши мужчина лет пятидесяти в красных трусах, — иначе не выжить.

Быстро раздевшись, сумел сесть на сверток с одеж-

 

дой с поджатыми коленками, опершись мокрой спиной о вонючую бочку.

— Откуда? — шепотом спросили «красные трусы».

— Из внутренней, — так же тихо ответил я.

— С воли давно?

— Пошел третий месяц.

— Нового что-либо слышали?

Я отрицательно мотнул головой. После некоторого молчания последовало еще несколько вопросов. Не получив ответа, «красные трусы» вздохнули, закрыли глаза, осторожно почесывая тело, покрытое мелкой красной сыпью — потницей, которой страдали все обитатели камеры.

Постепенно перестал ощущать пронзительную вонь, но сидеть долго со скорченными ногами было тяжело, ломило спину. Поднимаясь, я заслонял часть камеры от наблюдения в волчок, и надзиратель кричал: «В дверях не стоять!».

Пока проходила эта чудовищная для организма адаптация, в затуманенном мозгу трепыхались бессвязные мысли.

Спустя некоторое время в коридоре послышалась возня, приглушенные разговоры. Зашевелились и в камере, начали осторожно подниматься, стараясь не наступить друг на друга. Поднялись и «красные трусы».

— Ужин, — поворачиваясь ко мне, кивнул на дверь. Действительно, заскрипел засов, и вход открылся.

Два молодых парня с толстыми серыми лицами подтащили к дверям кадушку, похожую на стоящую в камере, табуретку со стопкой алюминиевых мисок, и началась раздача жиденькой каши из сечки с отрубями. Делалось все быстро, без толкотни, в полном молчании. По второму заходу получали по черпаку кипяченой воды из второй кадушки. Затем посуду, вылизанную до блеска, забирали, дверь захлопывалась, обитатели снова укладывались рядами на пол, голодные, грязные, измученные.

Прошло двое суток. На улице днем стояла жара, снаружи — ни ветерка, камеры превращались в настоящее пекло. Люди метались, стонали, поднимая вверх судорожно руки, с хрипом хватали открытыми ртами остатки кислорода, сознание туманилось. Неожиданно среди этого кошмара кто-то хрипло выкрикнул: «Человек умирает!».

В середине камеры, шатаясь и хватая друг друга за облитые потом плечи и руки, поднялись несколько

 

фигур. Около них, неестественно отогнув голову к спине, лежал костлявый пожилой мужик. Пальцы на его судорожно вытянутых руках мелко дрожали, царапая ногтями бетон. Вскоре тело обмякло, конвульсии прекратились, и все было кончено.

— Отмучился, — выдохнул кто-то. Несколько стоящих вокруг перекрестились.

— Вызывайте начальство! — раздалось враз несколько голосов. В дверь сейчас же принялись стучать снятой с параши крышкой. Все поднялись на ноги.

— Человек умер, — прокричал стоящий у двери, когда надзиратель через волчок спросил, о чем шум.

Вскоре появились дежурный и два охранника с носилками.

— Ну, чего расстучались, — прикрикнул старший, пропуская охранников. — Умер, умер, все когда-нибудь умрем, — назидательно добавил он, с безразличным видом наблюдая за укладкой покойника и его одежды на носилки. Притихшие было камерники снова зашумели. Требовали начальника тюрьмы, прокурора.

— Это издевательство, измываетесь над людьми! — раздавалось со всех сторон.

Скончавшегося быстро вытащили в коридор, и дверь захлопнулась.

Воцарилась гнетущая тишина: нервная вспышка отняла много сил. Про умершего никто ничего не знал и уже не узнает. Был человек со своими горестями, надеждами, прошлым, и враз — ничего не стало, и ни одна сволочь за его гибель не ответит.

После полудня скончался второй пожилой обитатель. Снова поднялся крик, и пошла в ход парашная крышка. В дверь били с остервенением, беспрерывно.

На этот раз вместе с охранниками пришли два начальника, в петлицах у которых было по две шпалы. Все сразу начали кричать: «Давай сюда прокурора, пусть видит, что с людьми делают». Когда труп выносили, один из шпалерников с издевкой произнес: «Не надо было сюда попадать». Дверь, как гробовая крышка, захлопнулась, и арестанты с гнетущей обреченностью начали застилать голыми телами пол.

Однако на следующий день из камеры убрали всех старше пятидесяти лет. Оказалось их 30 человек. Сразу стало просторнее, произошли перемещения, и я оказался в углу камеры рядом с «красными трусами».

Вначале мы лежали молча, лишь изредка перекиды-

 

ваясь репликами, касающимися нашего быта. Затем как-то враз почувствовали вроде доверия друг к другу. В это напряженное для государства время, когда стоял вопрос, быть или не быть империи Сталина, возникала потребность осознавать происходящее не только со своей колокольни. Мы не сомневались, что гигантский репрессивный аппарат снизу доверху понимал психологию миллионов безвинно пострадавших в 1929-1937-1938 годах, которые, в случае политических перемен, могут все вспомнить. В этой связи нельзя было исключать ликвидацию всех потенциальных свидетелей, как, например, это было сделано в Минске.

В томительно затянувшиеся часы мы вполголоса беседовали, вернее, говорили «красные трусы». Фамилия их хозяина звучала запоминающе — Кабардин. Выходец из семьи мелкого чиновника, он после окончания реального училища в 1916 году был призван в армию и после краткосрочных курсов младших прапорщиков направлен на фронт. Полтора года, проведенные на передовой, достаточно наглядно высветили бездарность царского командования и ставшую роковой кастовую спесь офицеров-дворян, не имевших ничего общего с солдатами.

По молодости, вспоминал Кабардин, откровенно высказывал в кругу дворянских отпрысков свое мнение о событиях. Все это могло закончиться маршевой ротой, но подошел 1917 год. В армии начался разброд. Открыто говорилось об окончании войны, и командование практически уже ничего не могло поделать, фронт на глазах разваливался. Вскоре царь отрекся от престола, а затем пришла и революция.

— Об этом вы, — сказал он, — я думаю, хорошо знаете из истории. Поскольку я был членом одного из создавшихся тогда солдатских комитетов, то вскоре оказался в рядах Красной Армии. Затем наступили мирные дни. В 1925 году получил назначение — начальником военных курсов «Выстрел».

— Что послужило мотивами для выдвижения? — переспросил он. — Считаю, прежде всего, как говорят, безупречная служба в армии. Видимо, некоторую роль сыграли две печатные работы по тактике и подготовке военных специалистов. Нужно сказать, что в то время «Выстрел» являлся учебным заведением высокого класса, своего рода академией. Через курсы прошли почти все известные армейские командиры.

 

Я непосредственно сталкивался со всеми слушателями и преподавателями. Считаю самой выдающейся фигурой Тухачевского. Высокая культура, глубокие знания не только в военной области, справедливость.

— Ворошилов и Буденный? — Кабардин на некоторое время задумался. — Прежде всего они стояли на предпоследней ступени руководящей пирамиды. Ореол героев мешал им прогрессировать. В «Выстреле» они бывали иногда на выпусках.

Многие поступали на курсы с высокими воинскими званиями, наградами, но низкой общеобразовательной подготовкой. Помню, — улыбнулся Кабардин, — ходил у нас такой анекдот: у прибывшего на учебу комбрига спросили, знает ли он математику. Несколько подумав, тот ответил, что математику знает, вот только «дробя» у него не совсем.

В 1926 году «школа» принимала участие в общевойсковых маневрах под командованием Ворошилова, особую значимость которым придавала большая группа высших военных чинов Германии во главе с Гинденбургом. Цель приглашения — впечатлить немцев нашей военной мощью и людскими ресурсами. Трудно сказать, насколько всем увиденным был потрясен генералитет. Держали гости себя подчеркнуто вежливо, без эмоций.

Вспоминается маленький, довольно курьезный случай. Во всех районах действия были сооружены временные павильоны со сколоченными из досок столами и скамейками. При желании там можно было закусить, выпить горячего чая или какао.

В одну из таких точек пожелал заглянуть Гинденбург. Он был уже в годах, среднего роста, крепко скроенньй, настоящий бравый прусский службист. Несмотря на прохладу, в павильоне генерал снял шинель, сел на скамью и попросил стакан какао. Выпив, он быстро, по-солдатски вскочил. И надо же было такому случиться: недостаточно заколоченный гвоздь зацепился за брюки, и на заднем месте образовалась большая клинообразная прореха. Переполох получился неимоверный, никто не мог сообразить, что в таких случаях полагается делать. К чести генерала, он спокойно шагнул к вешалке, адъютант ловко набросил шинель, скрывшую дыру на штанах, и Гинденбург, не теряя достоинства, удалился. Вот такая пикантная история.

Погрузившись в воспоминания, Кабардин надолго замолчал.

 

При одном из разговоров поинтересовался его отношением к репрессиям военных в 37-38 годах.

— Непонятное, страшное время, — медленно, как бы подыскивая слова, ответил он, поеживаясь. — В моем положении бывшего офицера оставалось только ждать своей очереди. Тогда не пришли.

— За что же сейчас здесь, если не секрет?

— Какие уж тут секреты, — тяжело вздохнул Кабардин. — Сразу после начала войны был назначен командиром бригады, на вооружении которой находились пушки небольшого калибра. Стволы, лафеты, ящики со снарядами перевозились на лошадях, в специальных седлах, что обеспечивало хорошую маневренность. Бригада дислоцировалась под Тулой.

Когда немцы подошли к Москве, последовал приказ: «Через двое суток быть в столице». Чтобы ускорить передвижение, я дал указание сдать передки от пушек на склад, так как в боевой обстановке они не нужны. Через 36 часов были на месте, с ходу вступили в бой. Вместе со всеми удалось отбросить немецкие части от столицы. Существенную роль сыграли и морозы: боши оказались не подготовленными к зимним операциям.

Однако вскоре меня арестовали, предъявив обвинение в умышленном разукомплектовании артиллерийских установок. Сейчас доставили сюда, что будет дальше — неизвестно.

— Вы как-то интересовались, — без всякого предисловия заговорил Кабардин после продолжительного молчания, — были ли расстрелянные маршалы, генералыдействительно изменниками, шпионами? Конечно же, нет. Возьмем, к примеру, Гамарника, бывшего замнаркомвоенмора. В 1937 году он отбыл для осмотра сооружаемых укрепрайонов на восточных границах. После совещания на нескольких машинах отправились по объектам.

Далее получилось, как в детективе. При первой же остановке выяснилось, что среди прибывших находится японский военный атташе. Каким образом он сумел при существовавших на границе порядках пробраться неопознанным в запретную зону, осталось загадкой.

Но атташе — лицо с дипломатическими привилегиями, причем оказался здесь, ни от кого не скрываясь. Конечно, инспекторский осмотр не состоялся. Японца вежливо, в сопровождении отправили восвояси, а Гамар-

 

ника вызвали в Москву. Прекрасно понимая, чем это кончится, возвратившись, он застрелился на квартире. У некоторых тогда возникало сомнение, не подставное ли лицо этот атташе. Но тогда за подобные предположения расплачивались головами.

Мне неоднократно приходилось бывать у Гамарника на приеме по делам «школы». Производил он впечатление жестковатого, немногословного военачальника. Но по словам близко знавших его, это был человек доброжелательный, отзывчивый и справедливый. Подумать только, какие кадры уничтожались.

Позднее, отвлекаясь от панихидных воспоминаний, Кабардин поинтересовался Свердловским оперным театром, Перечисляя запомнившиеся постановки и артистов, я упомянул о Петрусенко.

— Петрусенко? — переспросил Кабардин — Слышал, говорили, очень интересная певица с чудесным голосом.

Я с готовностью это подтвердил.

— А вы знаете, — задумчиво заметил Кабардин, — с Петрусенко получилась очень грустная история. И знаю о ней лишь потому, что связана она с наркомом Тимошенко. Из-за него эта выдающаяся украинская певица и погибла,

Однако ввиду позднего времени разговор пришлось прекратить. Назавтра Кабардин пообещал подробнее рассказать историю о Петрусенко, насколько он ее запомнил К сожалению, ночью его вызвали с вещами, и он исчез в необъятных джунглях ГУЛАГа. Больше я о нем ничего не слышал.

1942 г.