«ДРУЗЬЯ, РОДНЫЕ — МИЛЫЙ ХЛАМ...»

  

Борис Леонидович не выносил одиночества, и в дни тревоги не я одна — многие из по-своему любивших его людей говорили с ним, советовали, убеждали.

Однако, подобно киплинговскому "коту, который ходил сам по себе", Б.Л., невзирая ни на чьи советы, делал все по-своему. У него были свои понятия, чем ему надо и не надо заниматься.

Нередко при этом получалось так, что не умевшие понять этой истины люди, мнившие себя ближайшими друзьями поэта, при попытке присвоить себе право как-то влиять на его поведение или образ мыслей, подвергались остракизму.

 

Еще тридцатого сентября пятьдесят восьмого года Боря писал Ренате Швейцер:

"... Мне свойственна эта тяга к сводничеству — познакомить между собой и собирать самых избранных и дорогих своих друзей. Они встречаются между собой чаще, чем со мной, это скорее всего наша компания вокруг Ольги. Наши обычные гости, т.е. наша домашняя компания для меня гораздо безразличнее. Эта воскресная компания, которая Ольгу совсем не знает, состоит из признанных, богатых людей мира искусства и театра, но моя душа не принадлежит им, а... молодым, неизвестным, которых тянет к Ольге".

В мрачные дни преследований "домашняя компания" "Большой дачи" стала не только безразличной Б.Л., но часто и раздражающей его.

"Странно потускнели и обесцветились друзья. Ни у кого не осталось своего мира, своего мнения. Они были гораздо ярче в его воспоминаниях. По-видимому, он раньше их переоценивал". Б.Л. обычно охотно соглашался почти со всяким советом и критикой.

— Да, да, да, вы совершенно правы, — нетерпеливо поддакивал он с улыбкой, — это очень плохо. — Но потом без приязни вспоминал этого человека.

"Его доверчивось равнялась только его недоверчивости. Он доверял — вверялся! — первому встречному, но что-то в нем не доверяло — лучшему другу" (М. Цветаева).

Ранней осенью пятьдесят девятого актер театра Вахтангова Астангов пригласил Б.Л. и меня на спектакль "Перед заходом солнца". Боря любил Михаила Федоровича и как человека, и как актера. Он охотно принял приглашение, и мы, не подозревая об ожидающем нас душевном смятении, отправились в театр.

Борис Леонидович смотрел спектакль молча, сосредоточенно, почти не отводя взгляда от сцены. Я чувствовала, что в его напряженном внимании к действию кроется не просто интерес к произведению искусства, но какое-то глубоко затаенное личное переживание. Моя догадка подтвердилась — на выходе из театра Боря сказал:

— Астангов превосходно сыграл меня, но вот Целиковская — очень слабо тебя.

 

Всякий, знающий пьесу Гауптмана "Перед заходом солнца", поймет — что значит отождествление Борисом Леонидовичем себя с Матиасом Клаузеном и меня — с Инкен Петере. Стена непонимания и злобы, окружавшая последнюю любовь старого ученого, отчуждает его от всех близких и приводит к трагическому концу...

Борис Леонидович был полон таких предчувствий. И потому всякий камень в меня (кем бы он ни был брошен) его раздражал, а порицание романа (нередко опять же связанное с моей особой) приводило его в негодование. И тогда обычно добродушный и доброжелательнейший Борис Леонидович становился вдруг резким, нетерпимым, временами даже — грубым.

Не все из близких это понимали и учитывали в своих отношениях с Б.Л. Актер МХАТа Борис Ливанов исподволь, но достаточно определенно пытался внушить Б.Л., что тот прежде всего — лирический поэт, и потому неразумно уделять столько времени и сил роману. А тем более — отстаивать право на его существование.

Роман же для Б.Л. был творческой целью всей его жизни, в него вложил он раздумья свои о судьбах мира, о трагедии человеческой жизни, о любви, природе и назначении искусства. И потому настырное стремление некоторых из друзей принизить роль и вес романа не могло не окончиться взрывом.

Тридцатого сентября 1959 г., во время воскресного обеда на "Большой даче" Ливанов снова начал что-то говорить о "Докторе Живаго", Боря не выдержал и попросил его замолчать.

— Ты хотел играть Гамлета, с какими средствами ты хотел его играть?

Между тем о роли Гамлета Ливанов мечтал всю жизнь и рассказывал, что в свое время на приеме в Кремле даже у самого Сталина просил совета — как лучше сыграть эту роль. Сталин ответил, что с таким вопросом лучше обратиться к Немировичу-Данченко, но что лично он играть Гамлета не стал бы, ибо эта пьеса пессимистическая и реакционная.

На этом попытки Ливанова завершились, но мечта о Гамлете осталась. И Боря невежливо на нее "наступил"...

Не знаю, что было дальше, но в понедельник утром Боря пришел ко мне и тут же написал короткое стихотворение:

Друзья, родные — милый хлам,

Вы времени пришлись по вкусу.

 

О, как я вас еще предам,

Когда-нибудь, лжецы и трусы.

Ведь в этом видно Божий перст

И нету вам другой дороги,

Как по приемным министерств

Упорно обивать пороги...

Третья строфа не сохранилась в моей памяти. Тогда же он написал большое письмо Ливанову:

"14 сент. 1959

Дорогой Борис, тогда, когда поговорили мы с тобой по поводу Погодина и Анны Никандровны, у нас не было разрыва, а теперь он есть и будет.

Около года я не мог нахвалиться на здоровье и забыл, что такое бессонница, а вчера после того, что ты побывал у нас, я места себе не находил от отвращения к жизни и самому себе, и двойная порция снотворной отравы не дала мне сна.

И дело не в вине и твоих отступлениях от правил приличия, а в том, что я давно оторвался и ушел от серого постылого занудливого прошлого и думал, что забыл его, а ты с головы до ног его сплошное воплощенное напоминание.

Я давно просил тебя не произносить мне здравиц. Ты этого не умеешь. Я терпеть не могу твоих величаний. Я не люблю, когда ты меня производишь от тонкости, от совести, от моего отца, от Пушкина, от Левитана. Тому, что безусловно, не надо родословной. И не надо мне твоей влиятельной поддержки в целях увековечения. Как-нибудь проживу без твоего покровительства. Ты в собственной жизни, может быть, привык к преувеличениям, а я не лягушка, не надо меня раздувать в вола. Я знаю, я играю многим, но мне слаще умереть, чем разделить дым и обман, которым дышишь ты.

Я часто бывал свидетелем того, как ты языком отплачивал тем, кто порывали с тобою, Ивановым, Погодиным, Капицам, прочим. Да поможет тебе Бог. Ничего не случилось. Ты кругом прав передо мной.

Наоборот, я несправедлив к тебе, я не верю в тебя. И ты ничего не потеряешь, живя врозь со мной, без встреч. Я неверный товарищ. Я говорил и говорил бы впредь нежности тебе, Нейгаузу, Асмусу. А конечно охотнее всего я всех бы вас перевешал.

Твой Борис".

 

Конечно, сердиться долго он ни на кого не мог, вскоре сам позвонил Ливанову и пригласил на дачу: "если, конечно, ты можешь перешагнуть через мое письмо". Как тут не вспомнить слова Юрия Живаго: "Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали".

А еще раньше писалось: "мне не до вас и наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к черту".

Когда я вспоминаю этот последний год его жизни, мне кажется, что ребенок или какой-нибудь Кузьмич был Боре роднее маститых посетителей его "Большой дачи".

Похоже — справедливо утверждение о том, что чем глубже и интеллигентнее человек, тем более он находит вокруг себя интересных людей; и лишь ограниченные люди не замечают различий между людьми.

Сын Люси Поповой поздравил Б.Л. с днем рождения и приложил рисунок, на котором изобразил Б.Л. так, как он его представлял. 16 февраля 1959 г. Б.Л. благодарил семилетнего малыша:

Дорогой мой Кирюша, от души благодарю Вас за поздравление. Как хорошо Вы уже пишете! И очень хорошо рисуете: Вы — молодец. Но меня Вы страшно прикрасили, я никогда таким красивым в жизни не был. Кирюша, Вы — прелесть, и доставили мне большую радость. Желаю Вам в жизни много успехов, радости и удач. И чтобы бабушка, мама и все в доме долго-долго жили и были здоровы. Кланяйтесь им.

Целую Вас крепко.

Ваш Б. Пастернак.

Моему отчиму С.С.Бастрыкину Б.Л. писал:

20окт. 1959.

Дорогой Сергей Степанович, с днем ангела! Я помню, как мы провели такой же вечер у Вас на старой квартире, и жалею, что не смогу этого повторить сегодня. Но на некоторое время, мне кажется, Марии Николаевне^* следовало бы сделать Вашу жизнь не-

 

сколько скучнее, без частых подъемов духа и торжеств. Такие потребности в покое ведь временны и проходят, я так знаю это по себе.

Я очень рад, что обстоятельства жизни сблизили нас. Я мало верю в сродство идей и убеждений (наверное, их у меня нет), но соседству по сложившейся судьбе, соседству в жизни придаю большое значение. Я рад в Вашем лице обнять и расцеловать такого соседа. Кроме того, поздравляю Марию Николаевну, главного ангела данного торжества.

Ваш Б. Пастернак.

А вот гораздо более давний случай. Незадолго перед моим арестом сорок девятого года я как-то мельком сказала Б.Л. о том, что Ирочка (которой тогда было одиннадцать лет) пишет какие-то стихи и что-то вроде рассказа. Он тотчас же изъявил желание посмотреть их, но тут грянули грозные события. И вот уже в мою предпоследнюю потьминскую зиму, во время одного из своих приходов к моим на Потаповский, Боря натолкнулся на какие-то обрывки из Ирочкиных детских попыток творчества. Потом он рассказывал, как его разволновала ситуация: мать — за него в лагере, а у дочери некому развить, быть может, прирожденный талант. И он послал Ирочке открытку:

Дорогая Ирочка! Мне всегда бывает некогда и я тороплюсь, когда захожу к вам. Для того, чтобы я мог прочесть твои стихи, о которых была речь зимой, и рассказ, надо, чтобы ты их переписала (от руки, конечно) и я их захватил с собой для просмотра. Сделай, пожалуйста, это в свободную минуту. Тогда я тебе напишу или на словах скажу свое мнение. Я уверен, что все это очень интересно и хорошо.

Твой Б.Л., 3 мая 1952 г.

Явная популярность романа во всем мире принесла вместе с радостью и огорчения. Во-первых, Борю раздражал поток статей, бесчисленные догадки (главным образом — совершенно нелепые) относительно прототипов, и, чаще всего, относительно символики романа.

Четырнадцатого мая пятьдесят девятого года Боря писал в письме к Швейцер:

"Разные ложные толкования обо мне существуют везде (созданные для моего восхваления) и может быть, тебя частично вводят в заблуждение. Напри-

 

мер, в Америке книгу эту изучают, как тайнопись. Названия улиц, имена собственные, ситуации, все вплоть до отдельных слогов—все должно быть аллегорией, все должно быть символично, все это будто бы скрытое глубокомыслие. Но если бы вообще был возможен такой антихудожественный, неестественный вздор, то что в нем могло бы быть достойного похвалы?

Весь мой символизм, если только о нем вообще может идти речь, состоит в том, что я, несмотря на весь необходимый мне, неотъемлемый от меня реализм, несмотря на все подробности, старался описать действительность в состоянии движения, в состоянии взволнованного вдохновения, как я ее всегда наблюдал, видел и знал...".

А спустя шесть дней — Жаклин де Пруаяр во Францию:

"В каждом слоге моего романа ищут скрытый смысл, расшифровывают слова, названия улиц, имена людей как аллегории или криптограммы. Ничего этого у меня нет. Я отрицаю существование возможности законченных, частичных и обособленных символов даже у других, у кого бы то ни было, если это только художник. Если художественное произведение не исчерпывается тем, что в нем сказано и напечатано, если есть в нем еще что-то кроме того, — то это может быть только то общее качество, дыхание, движение, бесконечное устремление, которые пронизывают все произведение и делают его таким или иным, не потому, что в нем скрыта определенная идея, как разгадка ребуса, а потому, что душа, по нашему предположению, наполняет тело, и не может быть из него извлечена.

Итак, если душа живописи французских импрессионистов — это воздух и свет, то что является душой новой прозы "Доктора Живаго"? В своем происхождении, в своей подготовке и по своему заданию это было реалистическое произведение. В нем должна была быть обрисована определенная реальность определенного периода романа. А именно: русская действительность последних пятидесяти лет. После того, как это было осуществлено, оставался еще некоторый остаток, достойный того, чтобы быть охарактеризованным и описанным. Что же это за остаток? Действительность как таковая, сама действительность как

 

явление или категория философии — самый факт бытия какой-то действительности.

Не нужно думать, что это что-то совсем новое, что прежде никто не ставил себе подобной задачи. Наоборот, большое искусство всегда стремилось передать целостное восприятие жизни, в ее совокупности, но это делалось и комментировалось всегда по-разному, в согласии с философией эпохи и потому разными способами...

Вот мой символизм, мое ощущение действительности. Я описываю характеры, положения, детали, особенности с единственной высшей целью: расшатать идею железной причинности, идею абсолютной необходимости; представить действительность как зрелище воплощенного внутреннего порыва, как видение, движимое выбором и свободой, как определенный вариант среди других вариантов, как что-то свершающееся не случайно, а по чьей-то воле...".

(Оригинал на французском языке).

Издатели со всего мира терзали Борю всякого рода прожектами, планами изданий, предложениями на переиздание стихов и старой прозы.

Один американский издатель добивался от Б.Л. разрешения на издание сборника "лучших" статей о романе под названием "Памятник Живаго".

Еще больше Б.Л. раздражали переиздания на Западе его ранней прозы и поэзии. Мне кажется, в своем стремлении к простоте, пришедшей в последние годы, он явно недооценивал всей прелести своих ранних творений. Их сложность затмевала в его глазах все непреходящие со временем достоинства.

И еще в декабре предыдущего (пятьдесят восьмого) года он писал той же Ренате:

"После успеха Ж. хватают все, раннее и вообще любое, что бы то ни было, лишь бы перевести и издать стихами и прозой. Но почти все это никуда не годится. Все это носит на себе клеймо... эпохи экспрессионизма, распада формы, невыдержанного содержания, отданного на произвол судьбы неполного понимания слабого и пустого. Именно потому поднимается Ж. над всем этим, что в нем есть сгущение духа, что он является духовным подвигом... А теперь хотят мне этот победный сгусток разбавить ведрами и бочками чистейшей воды. Ведь издатели получили от Ж. мно-

 

го пользы и радости, можно было бы дать себе передышку, пока я когда-нибудь создам еще что-то ценное и более совершенное. А еще удивительно и непонятно: публикуют после искусно написанной и переведенной прозы стихотворный конец в бесформенной, вопреки всем правилам, прозаической репродукции, которая является лишь плохой прозой, следующей за хорошей настоящей прозой. Какой смысл в таком увенчивающем придатке, я понять не могу. А ведь совсем рядом имеются прекрасные рифмованные, точные переводы стихов, о чем никто не знает...".

Наталии Борисовне Сологуб, 29 июня 1959 г.:

"В годы основных общих нам всем потрясений я успел, по несерьезности, очень много напутать и нагрешить. Как страшно и непоправимо грустно, что не одну Россию, а весь "просвещенный мир" посетил этот распад форм и понятий в течение нескольких десятилетий... Успех романа и знаки моей готовности принять участие в позднем образумлении века повели к тому, что везде бросились переводить и издавать все, что я успел пролепетать и нацарапать именно в эти годы дурацкого одичания, когда я не только не умел еще писать и говорить, но из чувства товарищества и в угоду царившим вкусам старался ничему этому не научиться. Как это все пусто и многословно, какое отсутствие чего бы то ни было, кроме чистой ненужной белиберды... Среди огорчений едва ли не первое место занимают ужас и отчаяние по поводу того, что везде выволакивают на свет и дают одобрение тому, что я рад был однажды забыть и что думал обречь на забвение".

Джорджу Риви в Нью-Йорк 10 декабря 1959 г.:

"Для меня невыразимо печально и больно, когда мне снова и снова напоминают об этих редких зернах жизни и правды, перемешанных с огромным количеством мертвой схематической ерунды и неживых вещей. Меня удивляют попытки Ваши и Кейдена воскресить вещи, заслуженно осужденные на прах и забвение".

 

* * *

Мне очень дорога надпись на "Докторе Живаго":

"Олюше ко дню ее рождения 27 июня 1959 г. со всей моею бедною жизнью. Б.П.".