ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

 

Наступил последний в жизни Б.Л. новый тысяча девятьсот шестидесятый год.

Жизнь шла, казалось, по-прежнему. По делам я ездила в Москву, а когда возвращалась — Б.Л. так же встречал меня, прогуливаясь по шоссе у нашего нового домика, а иногда приходил сразу после того, как я,

 

входя, закрывала за собой дверь и начинала растапливать печку.

В воскресенье мы иногда выходили на лыжную прогулку, конечно, без Бори; а затем у нас был обычно обед, сходились близкие люди. Из московских знакомых бывал Костя Богатырев, приходили из соседней дачи мама с Сергеем Степановичем, иногда приезжали Гейнц, Жорж, Ирина; Боря за столом был по-прежнему оживленным и веселым.

В среду десятого февраля Б.Л. исполнилось семьдесят лет. Удивительно — каким был он молодым, стройным в этом возрасте: всегда с блестящими глазами, всегда увлеченный, по-детски безрассудный.

Все, кто знали Б.Л., поражались его вечной, до самого смертного часа, молодости. Уже сейчас, вспоминая о своем знакомстве с Б.Л., Люся Попова рассказывает:

"Он произвел на меня поразительное впечатление тем, что ничем не противоречил ожидаемому облику и в то же время был каким-то совсем невероятным, совсем из ряда вон. Такого, казалось бы, и представить-то себе невозможно, и все же он был как раз такой, как должен был быть по ожиданию моей души. И такой молодой! Господи, какой он был всегда молодой! До самой смерти он был молодым. Потом, когда я познакомилась с ним ближе, я видела его не только на публике, "в ударе"... Видела и нездоровым, и расстроенным, и утомленным, и даже отчаявшимся, но никогда он не глядел стариком...".

Я помню, как в это утро семидесятилетия мы выпили коньяку, как жарко мы целовались у трещащей печки, и, со вздохом глядя на свое прекрасное лицо в зеркале, он сказал:

— А все-таки поздно все пришло ко мне! И как мы, Лелюша, вдвоем вышли из всех неприятностей. И все счастливо! И так бы всегда жить. Стыжусь только этих поликарповских писем. Жалко, что ты заставила меня подписать их.

Я возмутилась — как он скоро забыл смертельные наши волнения!

Он сказал:

— Сознайся, ведь мы из вежливости испугались!

С наслаждением вместе со мной читал в нашей избушке на горке поздравления со всего мира. Рассматривал подарки: сувениры из марбургской глины,

 

скульптурку Лары, свечечки и немецкие прозрачные иконки.

Многие подарки, которыми почтили Бориса Леонидовича в день его семидесятилетия, долго еще хранились после его смерти у Иры. Например, кожаный будильничек, присланный Неру, глиняные горшочки от владелицы бензоколонки из далекого Марбурга. Сохранилась записка Б.Л.:

" Горшочки это от владелицы бензоколонки в Марбурге, г-жи Бекер, а красное, сердцевидное — это свечка от Р.Швейцер, которую надо будет когда-ниб. Ирочке зажечь, когда для этого будет случай".

Незадолго до того (в середине декабря 59 г.) в Москву приехал Гамбургский немецкий драматический театр под руководством Густава Грюндгенса. Борис Леонидович, желая принять у себя на даче основной состав труппы театра, послал 14.12.59 Гейнцу Шеве письмо (оригинал написан по-немецки):

"Дорогой господин Шеве, я убедительно прошу Вас не отказать нам в том, о чем Вас попросит О.В.^*. Если Вы еще раз увидите дам и господ из Гамбургского театра, я хочу уточнить мое желание принять их у себя на даче, в Переделкино. Для меня было бы лучше всего, если бы во время их пребывания в Москве у них оказалось бы свободное воскресенье. Только пригласил я их к слишком позднему часу, а именно — примерно к трем часам дня. Я забыл, как много существенного и захватывающего мы должны будем обсудить. Теперь я желал бы просить их к себе в два или даже в час дня. Если у них не окажется такого воскресенья, это может быть любой другой день, какой им подойдет. В крайнем случае это может быть и ночью, после представления. В любом случае меня следует заранее своевременно известить. Переводчица из министерства в театре знает Константина Петровича Богатырева В-1-77-61, который мог бы (если в аппарате театра нет другого средства меня обо всем уведомить) послужить связующей нитью. Это могли бы быть 10 — 12 главных действующих лиц

 

постановки, великолепный Грюндгенс мог бы определить, какие именно. Помимо милой Эллы Бюхи, что само собой понятно, пусть окажут мне честь Фр. Бессель Гебель и превосходный Вагнер — господин Ловитц.

На этом я прощаюсь с Вами, дорогой друг. Не откажите передать Вашей Матушке выражение моего высокого уважения и наилучшие пожелания к Рождеству и новогодним праздникам. Счастливого путешествия. Желаю Вам провести полноценные, ничем и никем не потревоженные и не омраченные зимние каникулы с пользой и радостью.

Ваш Б.Пастернак".

Я уже писала (глава "Знаю — один мне равносилен"), почему не удалось Борису Леонидовичу осуществить этот-прием. Но в театре общение с труппой оказалось трогательным. Гейнц, знакомый со всеми актерами лично, обеспечил нас билетами.

Мы с Борей смотрели "Разбитый кувшин", "Фауст". В первый же вечер артисты вытащили Б.Л. на сцену, мы ходили за кулисы, где собралась вся труппа во главе с директором. Очарованный и сверхсчастливый, Боря фотографировался с Густавом Грюндгенсом, которого он называл "поистине сатанинским Мефистофелем". На снимке, подаренном актеру, Б.Л. по-немецки надписал:

"По поводу спектакля:

Недостаточное —

Становится здесь событием;

Неописуемое — здесь сотворено.

Б.П.".

Актриса, игравшая Маргариту, вручила мне за кулисами пакет с подарками. Похвалы и приглашения, веселые комплименты Б.Л., его красоте, молодости — все это его очень радовало. Все вокруг казалось радостным, простым, безоблачным. До трех часов ночи мы говорили о театре, обо всем на свете...

А потом я начала замечать, что здоровье Бори ухудшается, только сядем править какой-нибудь перевод — он сразу уставал, и большую часть работы делала я одна.

Как прежде, мы выходили на улицу, иногда долго гуляли вокруг Баковского леса. Но я чувствовала, что Боря уже не был таким оживленным. И все чаще стала

 

замечать на его лице какие-то серые тени — их раньше не было. Это пугало меня. Однажды, взглянув на подушку, где лицо Бори выглядело как будто вдавленным, мне почудилось оно мертвым. Я знала за собой странную черту — живой и здоровый человек вдруг представлялся мне покойником; и потом он вскоре умирал. Я тотчас же отогнала от себя эту ужасную мысль.

Б.Л. начал жаловаться на боль в груди; опять заболела нога — какие-то рецидивы прежних болей. Вдруг появилось ощущение, что после прежних пребываний в больнице выздоровление было неполным. Близилось что-то тревожное, страшное.

Вечерами, обманывая себя и меня, он был оживленнее. В течение декабря и января трижды подолгу читал мне свою пьесу.

Возбужденный и вдохновленный посещением театра, он читал с выражением, с большим удовольствием передавая простонародные интонации, останавливаясь на местах, которые казались ему смешными, делал тут же карандашом ремарки, вставки.

Однажды, когда его домашние были на очередном спектакле Гамбургского театра, Боря весь вечер посвятил "Слепой красавице". Но он ее читал не только мне, он ее читал и себе, и слушал свой голос, и делал какие-то судорожные отчерки на рукописи.

И вдруг сказал:

— Знаешь, Олюша, я думаю, нужно печатать ее там, где роман. Здесь ее все равно не напечатают.

В Москве я оступилась на лестнице и вывихнула себе ногу. Наложили гипс, я сидела в квартире на Потаповском. Боря был очень опечален. Распорядок наш изменился, ему пришлось вырываться в Москву.

Вернувшись в начале апреля в Переделкино, я нашла, что Боря за это время как будто поздоровел. Он долго и оживленно рассказывал о встречах с Любимовым и всяких других своих делах.

И апрель был радостным, как радостен всякий апрель. Особенно хорош был наш маленький дворик с соснами, зацветающими кустиками, светло-зелеными березками, пятнистый, солнечный — он казался таким надежным, таким замечательным нашим приютом.

Б.Л. как будто был весел и здоров, опять потекли размеренные дни, я с радостью убеждалась, что моя мартовская тревога (а март для меня всегда страшный месяц) улетучилась.

 

На Пасху наконец-то приехала на свое первое и последнее свидание с Б.Л. Рената Швейцер.

Как Б.Л. и обещал Ренате, он принимал ее и на "Большой даче", и у меня в моем новом жилище, домике в три окошка против "фадеевского шалмана".

Светлым Пасхальным днем Рената сидела за нашим столом в восторге, что видит Пастернака, с которым переписывалась уже более двух лет. Она говорила на родном языке, ломая его "на русский лад"; сказала, что такими нас всех и представляла себе — Б.Л., меня, Лару.

Пахли гиацинты, принесенные Ренатой, на столе стояла большая тарелка с крашеными яйцами, за окном — сквозная и молодая весна.

Боря был удивительно мил в своей любимой голубовато-серой блузе, свежий, сияющий, благожелательный. Он очень смешно и неловко защищался от ласк Ренаты, а она, не в силах сдержать своих восторгов, поминутно к нему бросалась.

— Какая нахалка! — лицемерно возмущался он, опасаясь моей ревности. А я конфузилась — что, если Рената понимает русские слова?

Вернувшись с вокзала после проводов Ренаты, Б.Л. разыскал меня у мамы, где мы все смотрели телевизор, вызвал меня на террасу и, упав на колени, говорил, всхлипывая:

— Лелюша, Бог меня не простит за то, что тебе не понравилось, как я был ласков с этой Ренатой. Я не хочу ее больше видеть. Если хочешь, я прекращу с ней переписку.

Мне же не нравилось только его волнение и этот надрыв, предвещавший болезнь, и я боялась за него и успокаивала, как могла.

В первое послепасхальное утро он почувствовал себя по-настоящему плохо и опять сказал:

— Лелюша, а не думаешь ли ты, что я заболеваю в наказание за тебя из-за этой Ренаты? Все было хорошо и вдруг вот опять какая-то боль в груди. Надо мне показаться кому-нибудь.

И вот, когда уже перевалило за половину апреля, опять мне показалось что-то тревожное в облике Б.Л.. Обычно он был по утрам розовый, свежий, а тут вдруг изменился: какая-то желтизна явно проступала в лице.

И я привезла в наш новый измалковский домик знакомого ему врача-терапевта, некую баронессу Ти-

 

 

зенгаузен, которая превосходно понимала больных и умела поднять у них бодрость духа. Она говорила басом и очень походила на мужчину, так что мальчишки на Собиновском (она там бывала у мамы) спрашивали — "тетя, почему ты дядя?".

Баронесса долго выстукивала Борю, восхищаясь молодостью его сложения, его мускулатурой, и уверила, что ничего опасного не находит.

Б.Л. был окрылен. Он говорил, что это недомогание, усталость, он переволновался, "переписался", что, может быть, лучше отложить пьесу, и тут же перебивал себя:

— Надо работать, надо работать... Однако в среду двадцатого апреля он почувствовал себя совсем скверно. На дачу приезжал врач, знакомый Ивановых, снова осматривал Б.Л. и высказал подозрение на грудную жабу. Несмотря на это, Б.Л. в установленное время дошел до нашего домика.

— Лелюша, мне придется полежать, — говорил он спокойным голосом, — я тебе принесу пьесу, ты мне ее не отдавай, пока я не почувствую себя здоровым.

Пробыл он у меня недолго.

— Мне бы хотелось, — говорил он, уходя, — чтобы ты не прерывала нашего установленного обихода. Я буду о себе давать знать с каждой оказией. Мы установим постоянную связь, если мне придется полежать дольше. Может быть, окажется удобным прийти ко мне на дачу. Но пока я тебе об этом не сообщу, ты ради Бога не делай никаких попыток меня увидеть. Я должен поправиться и прийти к тебе здоровым, чтобы тебя заслужить. Действительно, может быть, это наказывает меня Бог!

С таким настроением он ушел. Ни в этот, ни в следующий день я не выезжала из Переделкина, но тревожного настроения у меня не было. Мне даже казалось, что я перестала видеть мартовские тени на его лице.

И потом я знала, что он иногда бывает мнителен и даже не на шутку суеверен. Однажды он полушутя, полувсерьез заговорил о смерти, когда пластилиновый скульптурный портрет, вылепленный З.Масленниковой, на солнцепеке потек и скособочился.

Вообще же о смерти он говорил не часто, но всегда со спокойствием истинного философа:

— ... Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь...

 

— ... Жизнь — это большое заседание. Каждый на нем может сказать свое слово. Но нельзя же говорить вечно — надо уступить свое место другому. Я сказал свое слово — мысль о смерти меня не пугает...

— ... Как я отдавался несколько раз в руки жизни и в руки серьезной работы, так, в крупном масштабе, осталось мне еще отдаться в руки смерти...

Каково же было мое удивление, когда я, настроившись быть в разлуке по меньшей мере дней десять, всего лишь через два дня, в субботу двадцать третьего апреля, увидела Борю на дорожке со стареньким портфелем в руке.

Обрадованная, я бросилась к нему навстречу.

— Боренька, — говорила я, — зачем же ты встал, ты обещал полежать, я не волнуюсь, я жду! Если что произойдет новое — як тебе сейчас же кого-нибудь пошлю.

Он ждал в то время каких-то денег и волновался из-за задержки, так как у него тогда жило человек десять, если не больше, и денег надо было много; Б.Л. просил предпринять что-то Гейнца, но тот уехал, и в предыдущий приход Боря оставил на случай появления Шеве или итальянцев специальный "пропуск" на "Большую дачу".

Радость моя была преждевременной. Лицо Бори мне показалось побледневшим, осунувшимся, больным. Мы вошли в нашу прохладную и сумеречную комнату.

Не отвечая на мои тревожные вопросы, он меня целовал, как будто хотел вернуть здоровье, вернуть прежнюю свою какую-то власть, мужество, жизнеспособность...

И вспоминалось мне наше первое такое свидание тоже в апреле теперь уже далекого сорок седьмого года...

Я пошла его провожать. Остановились мы у канавы, дальше которой я обычно не шла.

И вдруг он вспомнил:

— Лелюша, но я ведь принес тебе рукопись. — Он вытащил из портфеля и передал мне завернутый с обычной его аккуратностью сверток. Это была рукопись пьесы "Слепая красавица".

— Ты держи ее и не давай мне до моего выздоровления. А сейчас я займусь только своей болезнью. Я знаю, я верю, что ты любишь меня, и этим мы с тобой только и сильны. Не меняй нашей жизни, я тебя прошу...

Это был наш последний разговор живого с живым...