СУД И ПЕРЕСУДЫ

  

День суда. Мглистый, сыплющий колкой крупой день. Не то дождь, не то снег. В воротах Каланчевского суда, когда подъезжает "воронок", замечаю знакомые лица: все больше Ирочкины подружки и мальчики-студенты. Ожидают.

Судебное заседание назначено не в обычном зале, а в круглом, интимном. Мы сидим с Ириной в креслах, поодаль от заседателей, адвокатов и прокурора, и все они размещаются уютно за овальным, неофициальным столом. Конвойные остались за дверями.

Мы так рады встрече, говорим взахлеб друг с другом, и такие дуры! Свидетели и болельщики тщетно ожидают нас за теми же дверями, мечтают, что мы хоть в туалет догадаемся попроситься. Там хоть поцеловались бы... А мы между собой наговориться не можем. На суд, конечно, лишних не пускают, никого не пускают вообще. Всё неправда, и как неправда всё это

 

 

дутое дело, такая же неправда и оформление его. Стараются закончить в один день, чтобы не пустить иностранных корреспондентов. Всюду пишут, что дело слушается открыто, а в зале только состав суда да следователи в штатском.

Адвокаты наши выглядят прекрасно. Это люди как будто из другого теста, элегантные, светские люди. А судья с виду ужасен. Морщинистые щеки, огромные восковые уши. Я кошусь на благодушного, прелестного Виктора Адольфовича. Он меня уверял, что Громов вообще лучший из судей и что "нам повезло". Вроде бы Климов какой-то — истый зверь... Ну не знаю, каков Климов, а Громов очень хорош!

Установив для себя странную истину, что я переводила произведения поэтов разных национальностей, культурный судья твердо убежден, что я знаю не меньше десяти иностранных языков. Ясно, дело — нечисто: шпионка! Фамилии Пастернака и Фельтринелли выговорить ему не под силу: "Пистирнак и Финьтринелли!". И его вроде в недоумение приводит, что дело "Пистирнака" состоит исключительно из моей переписки с итальянским издателем. А ее набралось целых два тома. И я сижу в этой чужой комнате и, пока идут все эти словоговорения, вспоминаю, как родилась наша заочная дружба с итальянским издателем. Когда уже Б.Л. подписал контракты с Фельтринелли, когда тот защитил Б.Л. своим предисловием к первому изданию на русском языке в Италии, отметив, что роман публикуется без согласия автора, к Б.Л. приехала одна француженка, под руководством которой работали переводчики. Помнится, как раз тогда Б.Л. был особенно недоволен массой корректорских ошибок в первой книге, вышедшей в Италии на русском языке. Поэтому ли, или потому, что французы были вообще ближе Б.Л. по духу, он задумал передать приоритет изданий романа другому издателю и подписал контракт с ним.

Ко мне тогда пришел явно обескураженный Гейнц и долго объяснял, какими последствиями для Б.Л. обернется переброска к другому издательству:

"Так не будет хорошо", — твердил Гейнц. Помню, какое обиженное письмо прислал тогда через него Фельтринелли, прося меня — он знал, что о ту пору все дела Б.Л. вела я — чтобы я доказала Б.Л., что так делать не годится. Фельтринелли упирал на то, что он

 

 

показал себя не как издатель в деле издания "Доктора Живаго", а как друг, а теперь он будет принужден судиться с новым издателем.

Я считала, что в этом конфликте абсолютно прав Фельтринелли^*. Пользуясь поддержкой Гейнца, подписывавшего в то время вместо Б.Л. его бумаги за границей, напала на Борю, доказывая ему, как нехорошо он поступил, и какую ненужную огласку преобретает дальнейший выход романа на Западе, если две "капиталистические акулы" затеят судебный процесс друг с другом. Помню, очень смущенный Б.Л. попросил меня "распутать" это дело, написать и тем и другим.

Дело окончилось так: Фельтринелли отдал в руки нового издателя корректуры каких-то изданий, пошел на какие-то уступки, заплатил какие-то неустойки — приоритет сохранился за ним, и конфликт был улажен. Фельтринелли объяснил это — и совершенно справедливо — исключительно моим влиянием.

Но под конец "дорогой Джанджакомо" своей склонностью к авантюризму меня подвел. В своем последнем письме наш итальянский друг, удивленный тем, что я пересылку писем Б.Л. еще в последние дни его жизни доверила малознакомым посланным Д'Анжело, переслал мне знаменитую половинку разорванной итальянской лиры, чтобы я верила только подателю второй. Именно эта половинка лиры представила меня авантюристкой... А я, получив это письмо, не могла не улыбнуться; и воспользоваться таким романтическим (как в плохом детективе) способом не пришлось, потому что около меня был уже тогда снова Шеве, да я и не собиралась отсылать в Италию все оставшиеся рукописи Пастернака, как меня о том просил Джанджакомо, посылая эту злосчастную лиру.

Из рассмотрения двух томов моей переписки с Фельтринелли прокурору становится ясно, что роман за границу передала Ивинская, а Пастернак, который все

 

же продался милитаристам, действовал по капризу Ивинской. Кто написал роман — ему неизвестно. Вместе с тем прокурор сообщает, что за все это меня преследовать не будут, а судят с дочерью за получение ввезенных в СССР контрабандным путем советских денег.

После такого "грамотного" изложения дела слушаю эрудированные блестящие речи защитников.

Прежде всего: задолго до смерти Пастернак переслал своему издателю Джанджакомо Фельтринелли письменное указание, в котором значилось: "... при жизни моей и после смерти всеми моими гонорарами распоряжаться я уполномачиваю Ольгу Всеволодовну Ивинскую..." (Речь шла о гонорарах за роман "Доктор Живаго", "Автобиографический очерк", пьесу "Слепая красавица").

Такой документ имеется, и даже не в одном экземпляре, и даже не в одном варианте — их было несколько — все они дошли до Фельтринелли.

Так что у него были на этот счет прямые распоряжения; добросовестно их исполняя, он несколько раз присылал с оказией нам деньги, как при жизни Б.Л., так и после его смерти.

Во всех без исключения случаях деньги эти были советские. Обвинение против меня и Иры было построено на абсурдном предположении, будто эти суммы были контрабандой вывезены из СССР в Италию, оттуда контрабандой же перевезены обратно в СССР, а затем вручены нам.

Вместе с тем, как адвокаты напомнили "забывчивым" судьям и прокурору, существовал порядок, по которому можно было прийти в Госбанк, протянуть в окно кассиру любую сумму в валюте и получить взамен советские деньги по текущему курсу. Никто не имел права требовать отчета — откуда эти деньги.

Кроме того, еще со средних веков никто не возил чемоданы с деньгами, для этого существовала система денежных документов. И нашей стране было очень выгодно, получив из-за рубежа валюту — разменять ее внутри страны советскими деньгами.

Наконец, деньги эти нам не голубь приносил — их привозили посланники Фельтринелли.

Всеобъемлющая паутина слежки, опутывающая наш каждый шаг, зафиксировала каждый случай передачи

 

 

денег. Так почему же ни один из этих иностранцев не был задержан и допрошен хотя бы в качестве свидетеля? Ведь это и были "подлинные" контрабандисты, привезшие из Милана (если верить версии следствия) советские деньги.

Не странно ли, что судят тех, кто получил "контрабанду", но даже в свидетели не приглашают тех, кто ее перевез через границу.

Ларчик просто открывался: допроси хоть одного из этих иностранцев — он тут же доказал бы, что деньги разменял в Госбанке СССР, и этот зловещий фарс лопнул бы, как мыльный пузырь.

И вот контрабандисты не только не привлечены к ответственности, не только не допрошены хотя бы в качестве свидетелей, но даже и не названы по именам... А нас — судят.

Адвокаты показывают, что утверждение, будто полученные наши деньги привезены из-за рубежа, никак не доказано.

Окончательный вывод адвокатов: если где и есть контрабандисты, то в этом зале их нет. И состава преступления — нет. А ведь это непросто — начисто отмести состав преступления и статью, наскоро состряпанные и приляпанные нам следствием. Они это говорят, абсолютно уверенные в своей правоте, а ведь они партийные, допущенные к защите политических, хотя таковых, по заверению Никиты Сергеевича, давно нет в нашей стране. И действительно, ведь нас судят просто как "контрабандисток", а не самых близких людей Пастернака...

...Я смотрю на Ирку. Она выглядит удивительно трогательно и смешно. Две косички, личико ребячье, узкоглазое, бледное. В виде особой милости ей, оказывается, даже лишний матрац выдавали, так больно и невозможно было лежать ей на жесткой тюремной койке — вся была в аллергических волдырях.

... Суд продолжается. В конце концов его комедию можно рассматривать и как место свидания после долгой разлуки с милыми сердцу людьми — свидетелями по делу.

Вот приходит с виду строгая, собранная, смертельно запуганная, милая наша ворчунья Полина Егоровна. Еле сдерживая слезы, касается она наших голов — пытается поцеловать нас. Проходит милая моя Машенька,

 

 

тоже бледная, до зелени. Не помню, на какие вопросы заставляют их отвечать.

В перерыве Самсонов и Косачевский успокаивают взволнованных родственников, приятелей, подружек и просто доброжелателей. Ира, конечно, пойдет домой, к ожидающей ее бабушке, мне дадут условно за то, что сразу не сигнализировала в органы о привозе итальянцами денег, принадлежащих Б.Л., как привозили ему за эти годы уже несколько раз.

После перерыва настроение меняется. В руках судей какой-то запечатанный пакет, где предписано, какую кару мы должны понести, и удивленные конвоиры — такие были славные ребята, особенно молодой украинец, начальник конвоя — сообщают толпящимся в коридоре, что матери — восемь лет лагерей, а дочери — три...

Полное недоумение. Мы выходим. Конвой, хотя ему и не предписано, отступает, и я сразу попадаю в объятия плачущего Сергея Степановича, Маши, Милки... А Ирочку, почему-то как вихрь летящую впереди конвоиров, задерживают сами конвоиры, жалея ее — пусть, мол, попрощается с подругами... Начальник конвоя, когда еще ехали в суд, оказывается, спрашивал ее — есть ли ей пятнадцать?