"НАЙДИ МОЮ ПЕСНЮ В ЖИВЫХ!"^*

  

Время идет, жизнь возвращается на круги своя, и былое порастает быльем. В советской печати появляются все новые и новые публикации стихов и писем Б.Л.; появилась автобиография, "Слепая красавица"; пишутся статьи о творчестве Б.Л. и воспоминания о нем.

Пастернака — "незаурядного лирика нашей литературы"^** — издают и по-своему канонизируют. Выпущены три сборника его стихов общим объемом 92 авторских листа, тиражом 170000 экземпляров. Вышла книга переводов Б.Л. "Звездное небо". Опубликовано более восьмидесяти писем; крупнейшие журналы —

"Новый мир", "Вопросы литературы", "Литературная Грузия" — обращаются к творчеству поэта, казалось бы, отверженного и забытого навсегда. Я радуюсь этому. Я радуюсь, читая в "Литературной России" заметку Г.Серебряковой — Боря когда-то подарил ей книгу с автографом, и теперь она пишет об этом с гордостью, прилагая фотокопию надписи. Но я не могу, я не в силах забыть страшное собрание 31 октября 1958 года, когда Борю исключали из Союза писателей, и Серебрякова — Бог с ней! — значилась в списке ораторов.

Я радуюсь, читая в статье влиятельного А.Дымшица: "Мы, конечно же, сможем объективно осветить наследие таких сложных художников, как... Пастернак…, чьи лучшие создания по праву наследования принадлежат нам". Я радуюсь искренне, и все-таки — "но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней" — мне хочется спросить А.Дымшица: имеет ли право людоед говорить от имени съеденных и быть их наследником?

Потому что печатается не главное, печатается не все, и чувство беспокойства и неудовлетворенности не оставляет меня. В стране, давшей миру Пастернака, неизвестны вершинные создания Пастернака, прославившиеся на весь мир. Почему? Я снова и снова задаю себе этот вопрос и не нахожу на него ответа.

Зимою шестьдесят пятого (а может быть — шестьдесят шестого) года состоялось заседание редсовета "Гослитиздата". В руках у собравшихся имелся проект изданий на ближайшие годы. В разделе проекта, представленном секцией советской литературы издательства, значился четырехтомник сочинений Б.Пастернака, включавший роман "Доктор Живаго", который до сих пор ни разу еще не издавался в родной стране на родном языке.

Если бы этот проект осуществился — советские читатели получили бы издание, превосходящее по своей полноте и достоверности известный четырехтомник Мичиганского университета. Если бы...

Когда редсовет дошел до рассмотрения четырехтомника Б.Л., в зале раздались многочисленные возгласы: "да, да, давно пора издать..." и т.д. Но слово взял все тот же А.Сурков. Он говорил тихо, спокойно, с мерзкой усмешечкой: "Как же так... еще совсем недавно... несколько лет тому назад... было одно... а теперь будем

 

 

другое...". В его демонстративной иронизации, улыбочке, жестах — во всем сквозило подлое ехидство, вызывающее омерзение и гадливость...

Уж не знаю на какой инстанции — в Комитете ли по делам печати, в ЦК ли — не все ли равно — проект был зарублен, и четырехтомник по сей день не предвидится.

Сотрудница "Гослитиздата" мне рассказала, что, когда готовился сборник Б.Л. "Стихотворения и поэмы" 1961 года, на вопрос редактора сборника Н.Крючковой — включать ли в него четыре отрывка о Блоке, Сурков ответил: "Включить все, кроме первого, озлобленного и тенденциозного. При этом не нужно забывать, что Блок — как, впрочем, и Пушкин — хотя и причислен, но исчислен...".

Между тем, когда автор заметки о Пастернаке в "Литературной энциклопедии" попытался смягчить оценку романа, на него тут же обрушились журналы "Октябрь" и "Огонек". И как это все-таки нелепо и странно: "Доктор Живаго" у нас не печатался, широкий читатель не знает роман и судить о нем не может, а критика наша бранит, разбирает, поносит его, и вот А.Овчаренко — доктор филологии, профессор — недавно назвал Юрия Живаго "взбесившимся обывателем", который "стал оком самого писателя" ^*. Кто проверит? И кто поверит профессору Овчаренко? Как писали о Пастернаке при жизни, так пишут и теперь: "взбесившийся обыватель". И я вспоминаю Борины слова: "Делайте со мной все, что хотите, только прошу вас: не торопитесь. Ни славы, ни счастья это вам не прибавит".

Я понимаю литературную политику, но не могу понять литературного политиканства. Перебирая в памяти события, связанные с романом, переживая заново всю его историю — такую долгую и такую страшную — я думаю о том, как мы еще далеки от трезвости и спокойствия в нашем суде над Пастернаком, как упорно отделяем "нашего" поэта от поэта неугодного и недозволенного. Кому неугодного? кем недозволенного? — этого я понять не могу.

 

Неискушенному человеку может показаться, что Пастернак "реабилитирован", раз уж имя его вновь появилось на страницах наших газет и журналов. Но это не так: не торопитесь, неискушенные люди. До сих пор у нас не опубликован евангельский цикл стихов из романа "Доктор Живаго" и даже стихотворение "Гамлет". А ведь эти строки каждый любящий поэзию Б.Л. знает наизусть, на Таганке они звучат как эпиграф к трагедии Шекспира. Тот же "Гамлет" читается в спектакле "Павшие и живые" — но и это стихотворение у нас до сих пор не печаталось под именем автора.

О публикации таких стихов, как "Душа моя печальница", "Нобелевская премия" и других, написанных в годы Нобелевской травли, и говорить не приходится. В автобиографическом очерке "Люди и положения" сделаны произвольные купюры, искажающие и обедняющие текст.

В 1965 году в "Большой серии" "Библиотеки поэта" вышел объемистый однотомник поэтических произведений Пастернака. Знаю, Боря обрадовался бы этой книге, хотя она далека от его ожиданий пятьдесят седьмого года: подбор стихотворений сделан тенденциозно, будто с нарочным нарушением воли автора, так четко им выраженной в многочисленных заметках к "Верстке" 57 г., даты многих стихотворений перепутаны; помещены далеко не лучшие варианты и т.п. (не говоря уже об изъятии евангельского и "Нобелевского" циклов).

Неприятны и нечистоплотны обстоятельства, связанные с появлением "Слепой красавицы" в журнале "Простор" № 10 за 1969 год^*. Автор публикации Лев Озеров в своей врезке сообщил: "Рукопись "Слепой красавицы" передала мне для ознакомления вдова поэта покойная Зинаида Николаевна Пастернак".

 

Между тем, рукопись (то есть — автограф) была подарена мне Б.Л. (со всеми правами на нее) при нашем последнем свидании.

При моем аресте была отобрана машинописная копия, не правленная и не подписанная автором. Вот она-то, вероятно через К.Воронкова попала к З.Н., а от нее — к Озерову. Остается только удивиться, как такой, казалось бы, опытный литератор, как Лев Озеров, мог принять за "рукопись" третий или четвертый экземпляр машинописной копии, не выправленный и не подписанный автором. Не мог он не знать о существовании подлинной авторской рукописи^*.

При беглой сверке публикации в "Просторе" с автографом пьесы я обнаружила девяносто серьезных ошибок, искажающих текст. Я уже не говорю о бесчисленных исправлениях своеобразной, но имеющей свой смысл пунктуации оригинала пьесы.

Вот только несколько примеров.

В публикации отсутствуют названия картин: первой — "Переполох", второй — "Лесное свидание". Искажены простонародные слова: у Пастернака "шкап" (а не "шкаф"), "аграматный", (а не "агромадный"), "чтой то" (а не "что-то"), "нужли"^** (а не "неужли"), "прозакладывал" (а не "перезакладывал"); пропущен или искажен ряд слов в репликах и ремарках, искажены целые фразы, и т.д., и т.п.

Я не знаю, в чем меньше зла: в сокрытии "Слепой красавицы" или в такой искаженной, небрежной ее

публикации, нарушающей все и всякие правила текстологической работы, не говоря уже о нормах литературной и просто человеческой этики.

Все это так. Но главное ведь не в этом. Главное в том, что вершинный труд жизни Б.Л. — роман "Доктор Живаго" — не только не издан у нас, но по-прежнему подвергается остракизму.

И вот здесь я должна коснуться закулисной стороны дела. Суть ее заключается в следующем: чтобы "реабилитировать" поэта, надо было вычеркнуть из его творчества все неуместное, неприемлемое, неугодное. Надо было как-то объяснить, как-то обезвредить роман о Юрии Живаго, который до сих пор торчит поперек горла новоявленных "друзей" поэта, как огромная кость.

"Главный элемент творчества — чувство личной свободы", — писал Чехов. Как это ни парадоксально звучит для каждого, кто помнит атмосферу конца сороковых, — начала пятидесятых годов, роман писался с незамутненным чувством беспредельной личной свободы. Он был создан без оглядки на какие бы то ни было литературные, политические или жанровые каноны; роман вобрал в себя опыт целого поколения: Борис Пастернак "понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся".

Б.Л. знал, что за поиски правды во все времена человека объявляли еретиком. Не случайно в первом варианте перевода "Фауста" он писал:

Немногих, проникавших в суть вещей

И раскрывавших всем души скрижали,

Сжигали на кострах и распинали,

По воле черни с самых давних дней.^*

А первый вариант перевода монолога Гамлета "Быть или не быть", очень далекий от оригинала, был скорее монологом самого Пастернака:

А то кто снес бы ложное величье

Правителей, невежество вельмож,

Всеобщее притворство, невозможность

Излить себя, несчастную любовь

И призрачность заслуг в глазах ничтожеств...

Чтобы сохранить имя Пастернака в литературе, понадобилось срочно найти виновника этой неуместности — романа. Таким виновником была объявлена я.

Роман, было сказано, если не прямо написан, то уж во всяком случае инспирирован мною и мною же переслан за рубеж. А я, как утверждал А.Сурков, "уголовница". Даже мой арест 49 г., недвусмысленно намекал он, связан с уголовным делом^*. Но ведь хотя бы понаслышке должен же знать чиновник Сурков, что статья 58-10, по которой я была осуждена, является сугубо политической; за уголовные преступления — в частности, и за клевету — судят по другим статьям Уголовного кодекса.

Теперь А.Сурков сильно продвинулся по служебной лестнице Союза писателей. Но я запомнила со времен работы над переводами Тагора: "Неправда, вырастая в могущество, все же никогда не вырастает в правду".

Покуда меня держали в лагере, такая тактика по отношению к Пастернаку имела свою логику, свой резон. Я не могла возразить Суркову, и некому было ему возразить. Но положение изменилось: надо было снова сводить концы с концами, совмещать несовместимое.

Корни творчества Б.Л. глубоко русские, но талант и мужество, борьба за достоинство и независимость человеческой личности делают его почетным гражданином всего мира. Именно поэтому творчество Пастернака и его судьба получила такой резонанс повсюду в мире.

 

При получении Нобелевской премии, говоря о "прекрасных и трагических произведениях первых лет русской революции", Альбер Камю сказал: "В тот момент Россия Блока и великого Пастернака, Маяковского и Есенина, Эйзенштейна и первых романистов стали и цемента была великолепной лабораторией форм и тем, она была одержима плодотворным беспокойством, безумием поисков".

Интерес к творчеству Б.Л. не уменьшается. Вопрос о судьбе романа у нас задавался большими европейскими писателями всем нашим официальным лицам вплоть до министра культуры все чаще и чаще. Рано или поздно придется ставить точки над "и".

Я верю, что в конце концов будут услышаны спокойные и мудрые голоса К.Паустовского, В.Каверина, многих других виднейших писателей, художников и артистов. Вот отрывки из их открытых, но неопубликованных писем.

Константин Паустовский: "Скандал по поводу Пастернака был необдуманно устроен нашими руками. Он далеко не поднял наш авторитет в мире, не укрепил и не украсил наших связей и дружбы с другими народами мира, в частности, с интеллигенцией, а принес только вред.

Поучительную и печальную историю нельзя забывать. За что был унижен и подвергался преследованиям этот великолепный — для тех, кто мало-мальски смыслит, что такое поэзия, поэт? Какие тугие мозги оклеветали человека, являющегося подлинной гордостью русской поэзии и русского народа? Кто придумал "дело" Пастернака, погубившее этого честного, кристально честного человека?

В его книге "Доктор Живаго" нет ничего враждебного советской власти. Книгу эту можно издать у нас массовым тиражом. Кому-то, очевидно, было выгодно гонением на Пастернака подорвать авторитет советской власти и выставить нас на осмеяние. Или выгодно в этом дутом деле доказать свою верноподанность.

Нельзя допускать к решению судеб литературы людей с низким уровнем унтера Пришибеева.

... Неужели каждая критика наших недостатков может расцениваться как клевета и преступление?

Писатель имеет полнейшее право участвовать в жизни страны как гражданин, обладающий способностью созидания и критики.

 

Неужели за это надо судить и карать?" (5.2.66).

Вениамин Каверин: "Кто не помнит " и трагической, принесшей много вреда нашей истории с романом Пастернака..." (25.1.68).

Мстислав Ростропович: "Я с гордостью что не пришел на собрание деятелей культуры в где поносили Б.Пастернака и где мне "поручили" критиковать роман "Доктор в то время мной еще не читанный..." (13.10.70).

Роман "Доктор Живаго" или стихи евангельского цикла нельзя отнять у России. Их читают, переписывают, любят.

Спустя одиннадцать лет после смерти Б.Л. поздней осенью более тысячи юношей и девушек собралось в подмосковном лесу. И здесь, под осенним дождем, глубокой ночью, при напряженном внимании молодых лиц, прозвучала странная и чудесная композиция: стихи из романа "Доктор Живаго" читались попеременно с мерзко-ругательными по адресу Б.Л. выдержками из газет времен его травли. Читались отрывки из непристойной речи Семичастного.

И тут же звучали "Чудо", "Гефсиманский сад", "Магдалина", "Гамлет". Две девушки пели под гитару "Зимнюю ночь". К высоким соснам уносились такие близкие, такие знакомые слова:

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

 

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела...

О, если бы Б.Л. был этой ночью в Софринском лесу, я знаю — он не сдержал бы слез.

Как с севера дует! Как щупло

Нахохлилась стужа! О вихрь,

Общупай все глуби и дупла,

Найди мою песню в живых!

Живет твоя песня, любимый мой. И она будет жить всегда, пока люди не забыли, что такое поэзия.

 

Попытки изобразить Б.Л. только лишь лириком, далеким от политической жизни и тревог своего времени, были бы с негодованием отвергнуты им самим: "Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всегда только одно и то же!".

Через будни семьи, через свет повседневности, через притчи из быта явственно проступает бунт автора против владычества фразы, борьба за восстановление веры в цену собственного мнения, за возрождение нравственного чутья, за отказ от жизни чужими, навязанными представлениями, за признание ценности человеческой личности — единственной в своем роде и неповторимой.

Великолепная лирика Пастернака, которого у нас до сих пор называют "аполитичным поэтом", звучала пророчески задолго до "Доктора Живаго". Всем памятно это его давнее, ставшее теперь христоматийным:

Предвестьем льгот приходит гений

И гнетом мстит за свой уход.

Или:

 

О государства истукан,

Свободы вечное преддверье!

Из клеток крадутся века,

По колизею бродят звери,

И проповедника рука

Бесстрашно крестит клеть сырую,

Пантеру верой дрессируя,

И вечно делается шаг

От римских цирков к римской церкви,

И мы живем по той же мерке,

Мы, люди катакомб и шахт.

А каковы глубина и предельный лаконизм этого кусочка фразы: "обобществленное просаживание тысяч, чтобы просуществовать на копейку...".

Подобно одному из своих героев, "он жаждал мысли окрыленно вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла на свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося грома...".

 

* * *

Любимый мой! Вот я и кончаю работу, завещанную тобой. Прости меня, что я написала ТАК; я не могла и никогда не смогла бы написать на уровне, которого ты достоин.

Когда мы с тобой встретились впервые в "Новом мире", мне едва исполнилось тридцать четыре года. Большая часть прожитой сознательной жизни была посвящена тебе, как будет тебе посвящен и ее остаток.

Ты знаешь — жизнь не была ко мне милосердной. Но я не сетую: она мне подарила огромное счастье любви, дружбы, близости с тобой.

Ты всегда мне говорил, что жизнь милосерднее, жизнь добрее к нам, чем мы обычно ожидаем. Это — великая правда. И я никогда не забываю твой завет: "никогда, ни в каких случаях не надо отчаиваться. Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастии".

Но ты был прав: нас не учат ничьи уроки, и мы все тянемся к призрачной и гибельной суете. И сквозь все ошибки, все беды, всю тщету и суету моего одинокого существования я протягиваю к тебе руки и говорю:

... И теперь, уже замирая,

Я стою у своих могил,

И стучусь я в ворота рая,

Раз ты все же меня любил.