РОДИТЕЛИ

Осознал я себя уже в детском доме, с него и начинаются у меня связные воспоминания, хотя память у меня отличная и помню я все иногда даже чересчур подробно. Просто, вероятно, слишком мал был. Но есть у меня какие-то, я бы сказал, до-воспоминания, которые в моем сознании связаны с родителями. О них и говорить почти невозможно. Это не мысли, даже не чувства — наверное, самые первые ощущения, которые я уже потом, лет девяти-десяти вспомнил и начал осмысливать.

Вот первая картинка. Темная ночь, идет дождь, и мы едем верхом на лошадях. И ощущение тревоги, которое мне очень передается, хотя у меня нет еще ни осознанного представления об окружающем, ни даже слов. Я и до сих пор удивляюсь, как, минуя слова, я все понимаю и чувствую. Только потом я осознал, что сидел на руках у отца. Я и теперь не представляю, кто он был и что такое происходило тогда, но тревога людей, с которыми мы вместе ехали, мне передалась. Не знаю, в чем заключалась опасность, но точно чувствую, что мы куда-то от кого-то убегаем... Когда эти воспоминания (или до-воспоминания, ощущения — назовите, как хотите) во мне прояснились, и память начала мне все это раскручивать, я вдруг понял, что дело происходило в горах. Видно, во мне засел настоящий горный пейзаж: с одной стороны горы, с другой — ущелья. Я на лошади вместе с отцом и отцовские руки. В России такие горы есть, мне кажется, в Крыму, на Кавказе да в Средней Азии... Вот и все, что я помню об отце. Как его арестовали, мне не запомнилось, а может быть, это было и не при мне — не знаю.

Мать я помню яснее. Второе из самых ярких моих воспоминаний: я иду, держась за руку женщины, которая и есть моя мать. Мы в большом городе; большая широкая улица и огромные витрины магазинов в первых этажах. Это я уже потом понял, что это были витрины. А тогда меня поразили и они, и вообще движение и шум большого города. Я после почему-то решил, что это был Ленинград, и когда уже после

лагеря был там, все надеялся узнать хоть что-нибудь — но, конечно, напрасно. Думаю, мне тогда было не больше трех-четырех лет. И еще зримо помню такую картину. Какая-то комната. Мы сидим вечером вдвоем с матерью, и она на столе под висящей лампой чистит свой пистолет. Конечно, пистолет не мог не запомниться, а теперь я думаю, что, наверное, она была из партийных функционеров, раз у нее было оружие. Я помню, как мать со мной разговаривала. А из ее внешности — что у нее была такая же "шапка" черных волос, как потом у меня, и что от нее всегда пахло хорошими духами. Мне кажется, что она была очень молодой.

Арест матери тоже выпадает из моей памяти. Вероятно, у ребенка срабатывает какая-то защитная реакция, когда совершаются такие события. Но вот как странно — я помню, будто у меня была маленькая сестра, еще меньше меня; помню, как мы с ней возились. А потом она умерла, еще до детского дома. И ее хоронили. Я запомнил маленький гробик и дорогу на кладбище, больше ничего. И почему-то твердо знаю, что это была девочка, сестра...

Вот и все, что я могу сказать о своей семье. Почему я уверен, что моих родителей арестовали? Ну, мир не без добрых людей, расскажут. В самом первом из моих детских домов (мне было лет пять) я то ли подрался с кем-то, то ли обидел какую-то девочку. Подошла нянечка и с такой злобой мне сказала:

— У, гаденыш! Такой же точно, как твои родители — враги народа! Надо бы и тебя, как их, расстрелять.

Я маленький был, ничего не понял, конечно, но где-то в памяти это засело и потом всплыло. Надо сказать, что "убить" у русских — расхожее слово, им часто просто так бросаются. Чуть что: "я бы его убил", "убить его мало!" Так что, может, мое детское сознание поразило непривычное слово — расстрелять, потому и запомнилось. И еще. В сорок первом году, перед тем, как выпустить меня из детского дома, со мной разговаривала заведующая Мария Николаевна Угольникова. Она сказала мне тогда, что я не должен стыдиться своих родителей, того, что их у меня нет.

— У тебя были родители, и они тебя не бросили, Миша. Они были хорошими людьми.

А надо сказать, что я почти всю жизнь стыдился того, что я детдомовский, безродный, вроде бы подкидыш какой-то. И даже эти слова Марии Николаевны не помогли, я продолжал стыдиться и скрывать, что я из детского дома.

— Сейчас ты, может быть, ничего не понимаешь, – продолжала она, – но когда станешь взрослым, поймешь, что они хорошие люди и пострадали не за злое дело.

Тогда же она сказала мне, что моего отца нет в живых, а мать я еще, может быть, когда-нибудь встречу. Спустя много лет я понял, что моих родителей арестовали примерно в тридцать втором – тридцать третьем годах, еще до убийства Кирова. Потому что в детский дом я попал летом тридцать третьего года. А когда расстреляли отца, и что стало с матерью – и предположить не могу. Теперь только удивляюсь, как это Марья Николаевна не побоялась сказать, что они были хорошими людьми.

Нет, не нашел я свою мать, и никогда ничего про нее не узнал, хотя и пытался. Но почему-то, слушая «Комсомольскую богиню» и «Не клонись-ка ты, головушка» Булата Окуджавы, всегда думаю, что это про нее, и не могу удержаться от слез...