- 175 -

13. ПРОЩАНИЕ

 

Посылки с одеждой продолжали поступать. Я знал, что отправляет их жена и что ей помогают друзья. Денег у жены не было. Друзья помогали ей, мне и, как мне стало известно позднее, моим старым родителям. Пусть нынешние скептики не спрашивают цинично: "А бывает ли настоящая дружба?"

Судя по посылкам, родные готовили нас в дальнюю дорогу, в холодные края. За тюремными решетками встречали весну, а мы получали теплое белье, зимнюю одежду, валенки, перчатки. Радовались богатству и переживали, что родные все знают.

В одной передаче - находка! На нескольких носовых платках я обнаружил вензеля из трех латинских букв: OLA. Радости не было предела, но я не переставал удивляться. Почему OLA? С какой целью жена заменила "А", первую букву своего сокращенного имени, на "О"? Опасно посылать платки с именем? Но ведь OLA тоже имя. Мне самому загадку решить не удалось, помог Бернштейн. Однажды он бросился ко мне с криком, напоминавшим знаменитое "Эврика!" "Знаю, — кричал он. — Надо читать OLА', а не ОLА, и все становится ясно. Она — едет в Эрец Исраэль".

 

- 176 -

Все стало на свои места.

Добрый Бернштейн, несколько дней ломавший голову над моей загадкой, добавил:

- Видишь? Хорошо, что не торопился с разводом. Она едет с верой, что вы еще встретитесь.

Я не знал тогда, какие "бои" шли между моей женой и друзьями, пока им не удалось убедить ее, что оставаться нельзя, что в Вильнюсе она будет очень далеко от меня, что помочь мне она сможет только из Эрец Исраэль, и поэтому она обязана ехать.

По вине НКВД я расстался с женой и по его же вине не успел отправить развод; благодаря друзьям и дружбе мы могли впоследствии смеяться над этим несостоявшимся разводом.

Через несколько дней камеру начали расформировывать. Заключенных выводили с вещами в другие камеры (об этом нас предупредил тюремный телеграф). Среди них были Бернштейн и Лифшиц. В минуту прощания рухнули все перегородки, мы смотрели друг другу в глаза, прощаясь без слов, только взглядом: "Навсегда или встретимся еще?"

Вместо уведенных заключенных появились другие, и среди них Меир Шескин. С ним мы отпраздновали в камере Песах. Провели "седер" - если и не по всем правилам, то по возможностям в условиях лукишской тюрьмы. Вместо вина пили "кофе" производства НКВД. "Вот скудный хлеб... Каждый, кто голоден, пусть войдет и ест...". Нет, ради Бога, не входите к нам, не ешьте с нами. Молитва перерастала в требование: "Вскоре племя, Тобою

 

- 177 -

насажденное, введи в Сион с торжеством, как освобожденных... На будущий год - в Иерусалиме!"

Сразу после праздника Песах телеграфная служба сообщила одно слово: "Котлас". Источника слухов никто не знал, но слово "Котлас" ворвалось в тюрьму и переносилось из камеры в камеру, от одного заключенного к другому. По слухам выходило, что мы поедем в Котлас на "перевоспитание" на пять, на восемь лет. Никто из нас не знал, где находится этот загадочный Котлас. Кто слышал про Котлас?

— Если память мне не изменяет, — сказал старый полковник, - Котлас - это железнодорожная станция за Вяткой.

— Вятка - это по-нынешнему Киров, — сказал один из заключенных.

— Не знаю, как ее теперь называют, — ответил на замечание старик, - но помню, что в Вятку ссылали революционеров. Кроме того, цари и князья часто ездили в те края на охоту.

На улице весна, в камере жарко, но у меня мороз пробежал по коже, и сделалось жутко холодно.

Вскоре мы изменили свое мнение о Котласе и почти влюбились в места, куда князья на охоту ездили. Изо дня в день мы засыпали охранников градом вопросов:

— До каких пор будем сидеть здесь? Когда поедем в Котлас?

— Поедете, поедете, - утешали нас охранники. Наше отношение к Котласу и ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) сложилось в основном благодаря парикмахерам.

 

- 178 -

Два парикмахера, один из них еврей, изредка приходили к нам в камеру. Обитатели общей камеры, верившие в еврейскую солидарность, просили нас поговорить с соплеменником. Я уже хорошо знал, что такое солидарность двух евреев - сотрудника НКВД с узником, - и даже не заговорил с ним. Бернштейн попробовал, но без особого успеха. Заключенным-христианам тоже не удалось разговорить "своего" парикмахера. Парикмахеры словно воды в рот набрали. В Лукишках нам открылось существование новой касты: парикмахеры-молчальники!

Но после Песах парикмахеры вдруг заговорили. И еще как заговорили! Заключенным-христианам не пришлось взывать к христианской солидарности, а заключенным-евреям - к еврейской. Парикмахеры говорили, не делая различий между заключенными. Они рассказывали о жизни в исправительно-трудовых лагерях:

- Там вы заживете! Без камер, почти на свободе. Работа? Конечно, будет работа, ну и что? Разве плохо поработать немного? Сколько часов в день там работают? Как и во всем Советском Союзе - восемь часов в день. Какая работа? Да самая разная. Каждый будет работать по специальности. За работу получают плату. День отдыха? Какой вопрос! Один день в неделю выходной. Газеты? Книги? В каждом лагере есть библиотека, и можно брать книги, журналы и газеты - сколько душе угодно. Кроме библиотеки, в каждом лагере - кино. Как часто бывают сеансы? Точно не знаем, но довольно часто. Сможете посмотреть много фильмов. Час-

 

- 179 -

то лагеря посещают передвижные театры. Как с питанием? Будете хорошо работать — получите хорошее питание. В каждом лагере имеется буфет, где можно купить вкусные вещи.

Эту картину нарисовали парикмахеры. В деталях ее подтвердили и подрисовали охранники, отвечая на наши вопросы во время вывода на общую оправку. Дежурного офицера однажды спросили, действительно ли в лагерях есть библиотеки. "А как же? - ответил он с покоряющей вежливостью. - И библиотеки, и кино. В лагере вам будет лучше".

Однажды в мае нам заявили, что мы сможем повидать родных. "Это, — открыто сказал дежурный - будет прощальным свиданием перед отправкой в трудовые лагеря. Заполните в анкетах пункты: имя приглашаемого родственника и адрес. Вам разрешается пригласить одного родственника".

Я пригласил жену. Она, правда, написала "ола", но, может быть, еще не уехала?

Дни в Лукишках, особенно в общей камере, пробегали быстро. С утра и до вечера мы были заняты делами. Беседовали, учились, играли, рассказывали анекдоты, принимали и передавали сообщения по телеграфу, спорили, думали, молились, а главное - ждали. Один день походил на другой, но мы не переставали ждать. Ждали чего-то необычного, ждали каждодневных событий. В тюрьме и обед - событие, и вынос параши - событие. Наши потребности были очень примитивны, но это не уменьшало ожидания, достигавшего предела у телефонистов. В тюрьме дни тянутся вовсе не так медленно,

 

- 180 -

как это представляют себе свободные люди. Почти незаметно пробежали первые полгода после ареста, но после заполнения коротенькой анкеты - приглашения близких - потянулись длинные, очень длинные дни. Все другие ожидания испарились, осталось одно-единственное. Мы считали часы и минуты.

Наконец начались свидания. Одним из последних к решетке, разделявшей приемную комнату, повели меня. Рядом со мной стоял охранник-еврей, из-за которого я получил семь суток карцера, а по ту сторону решетки улыбалась мне ... Поля Дейхс.

Я знал эту девушку по работе в вильнюсском Бейтаре. Она немного напомнила мне жену. Хотя, возможно, это мне только показалось у тюремной решетки. Она пришла вместо жены, по приглашению, отправленному Ализе Бегин.

— Вы можете говорить по-русски или по-польски, - сказал мой "приятель"- охранник. Мы говорили по-польски.

— Все в порядке, — скороговоркой выпалила Полинка. — Тетя Алла вместе с дядей Шимшоном. Я уже получила от нее письмо.

Я промолчал. Все понятно: "дядя шимшон" - это д-р Шимшон Юничман, который возглавлял Бейтар в Эрец Исраэль и занимался нашим переездом. Жена уже в Эрец Исраэль.

— Ты слышал? Тетя Алла находится вместе с... — начала Полинка повторять свой рассказ.

— Я понял, понял, что еще?

— Были письма от родителей. Они здоровы, не беспокойся. Им помогают.

 

- 181 -

Снова я промолчал.

— Братья тоже здоровы. Все здоровы. Они тоже с тетей Аллой.

Я понял. У меня всего один брат. "Братья" - значит, друзья. Они тоже в Эрец Исраэль.

— Слышишь? Братья вместе с тетей Аллой, - повторила Полинка.

— Спасибо, спасибо, что еще?

— Да, тебе привет от тети, - до сих пор она говорила по-польски. - Игерет б'савон[1], - кончила она на иврите.

Я тоже перешел на иврит.

— Как ты поживаешь, как дядя Йосеф, как все? Я имел в виду Йосефа Глазмана.

— Все здоровы и шлют тебе привет. Не беспокойся, - ответила девушка на иврите.

— Я сказал, разговаривать можно только по-русски или по-польски, - неожиданно вмешался мой "приятель". - Вы на каком языке говорили?

— А что? - спросил я. - Уж и по-еврейски говорить нельзя?

— Вы говорили не по-еврейски, я бы понял. Это другой язык.

— Мы говорили по-еврейски, — упрямо ответил я. — Я еврей и имею право говорить на своем языке.

— Не умничайте, говорите по-польски или по-русски, иначе прекращу свидание.

Мы перешли на польский. Полинка, видно, снова испугалась, что я ее не понял, и повторила:

 


[1] Письмо в мыле. (ивр.)

 

- 182 -

- Привет от тети (по-польски), письмо в мыле (на иврите).

- Спасибо, спасибо, я понял.

- Пора кончать, - заметил охранник.

- Еще несколько слов, - попросил я. - Мы уже кончаем.

- Что написать тете? — спросила Полинка.

- Напиши, что я горжусь ею и всеми вами.

- Они гордятся тобой, - тихо сказала Полинка.

- Напиши, что я здоров и непременно вернусь.

- Напишу, - ответила Полинка.

- Все, хватит, - сказал охранник.

Он взял у Полинки посылку и выложил все содержимое на стол. Здесь было теплое белье, два бруска мыла. Пищевые продукты охранник вернулнул Полинке. Мне не повезло. Арестованным, побывавшим на свидании до меня, разрешили в виде исключения получить на этот раз еду. Но когда пришла моя очередь, в городе вспыхнула эпидемия тифа, и пищевые передачи строго-настрого запретили.

Полинка положила все деликатесы (даже шоколад прислали друзья!) в мешочек. На глазах у нее заблестели слезы. Замечательная девушка! Какое душевное спокойствие проявила она, играя роль моей жены и сообщая о письме в мыле! Она находилась в самой пасти НКВД и рисковала многим. Все это она проделала без внешних признаков волнения, но, когда пришлось положить обратно в мешочек деликатесы, она не сдержалась и заплакала.

- Хотя бы сахар разрешите оставить! — попросила она охранника.

 

- 183 -

- Запрещено, - ответил он. - Я сказал, что нельзя, и хватит.

Он проверил белье, потом разрезал мыло. Мы с Полинкой стояли по обе стороны решетки и смотрели. Тюремщик разнял половинки мыла и передал их мне вместе с бельем.

- До свидания, Полинка!

- До свидания, будь здоров.

- Я вернусь.

- Знаю, будь здоров.

Я мечтал снова встретить отважную девушку, сестру по духу, пожать ей руку и поблагодарить за все. Но не сбылось. Полинка, сестра Шломо Ицхаки, погибшего в Эрец Исраэль от руки предателя, оказалась достойной своего брата. В годы немецкой оккупации она вступила в подпольную борьбу и стала одной из ближайших помощниц Йосефа Глазмана в вильнюсском гетто. Рука немецких убийц настигла и Полинку. Она была бойцом и погибла, как героиня.