- 11 -

ОТ АВТОРА

 

Никогда не страдал писательским зудом. Никогда не мечтал написать книгу о своей жизни, не замечал в ней ничего, достойного внимания других. Всегда считал себя маленьким человеком, тихо плывущим по воле волн в подчас бурном океане событий, происходящих независимо от желаний людей. Однако жизнь постоянно затягивала меня в водоворот катаклизмов, которые происходили в нашей стране и во всем мире, не позволяя оставаться в роли стороннего наблюдателя и заставляя принимать в них иногда непосредственное участие.

Постепенно я понял, что личное счастье невозможно, когда замыкаешься в своих собственных интересах и пытаешься отмахнуться от горя и несчастья других людей, которые часто заслуживают счастья даже больше, чем ты сам.

Притча о протестантском священнике, который не замечал, когда гитлеровцы убивали коммунистов, потому что эти злодеяния его не касались, а потом не замечал их зверств в отношении евреев, потому что был чистокровным немцем, и преследований католиков, поскольку он их всегда недолюбливал, и понял, наконец, сущность фашизма, только когда пришли за ним самим, — это запоздалая притча о колоколе, который звонит по всем.

А по мне лично колокол начал звонить очень рано. И пепел Клааса застучал в моем сердце почти с детства. Поэтому, как только у меня почти иссякли силы для сражений с ветряными мельницами на поприще адвокатуры, я решил остатки этих сил употребить на воспоминания об этих сражениях. В надежде на то, что они могут оказаться интересными и полезными молодым адвокатам, может быть, и бойцам с большевистскими мельницами, работающими теперь на атомной энергии, а потому еще более страшными.

Непосредственным толчком к написанию этих воспоминаний стала публикация в газете «Адвокат», которую издает Международный союз (содружество) адвокатов, заметки Г.А.Воскресенского, посвященной моей эпопее во времена так называемой

 

- 12 -

«коротаевщины» (1986—1987 гг.), когда Прокуратура РСФСР с одобрения Генеральной прокуратуры СССР пыталась разгромить Московскую городскую коллегию адвокатов, а вслед за ней и другие коллегии.

Дело в том, что незадолго до этого вышло в свет очередное постановление ЦК КПСС «О мерах дальнейшего укрепления социалистической законности», и, как всегда в таких случаях, прокуратура пыталась сделать из адвокатуры «крайнего», списав на нее собственные грехи и рост преступности в стране, который в действительности вызван некомпетентностью работников самой прокуратуры и еще более социально-политической обстановкой в стране и произволом власти, погрязшей в коррупции.

Для этой цели прокуратура РСФСР создала даже специальную бригаду следователей во главе с известным своей нечистоплотностью и фальсификацией доказательств, да еще и антисемитизмом старшим следователем по особо важным делам В.И.Коротаевым, прославившимся ранее расправой с бывшим директором московского Елисеевского гастронома Соколовым, которого он подвел под расстрел, чем гордится до сих пор.

Его же попытка расправиться со мной закончилась для него полным провалом и крахом его дальнейшей карьеры в прокуратуре. (Сейчас, по слухам, он преуспевает в Нижне-Тагильской адвокатуре!) После публикации заметки Г.А.Воскресенского по просьбе многочисленных читателей в той же газете было опубликовано небольшое интервью со мной, что вызвало еще больший интерес читателей к моей персоне. Они просили газету рассказать более подробно о моей адвокатской практике. И в колонке главного редактора газеты А.П.Марковича (№ 4, 2000 г.) читателям было обещано в качестве подарка к Новому году (!) начать публикацию газетного варианта моих Мемуаров, которые будто бы я уже почти написал.

А на самом деле у меня в то время были лишь черновые наброски этих мемуаров, написанные урывками между делами и требующие основательной доработки. Но подводить родную газету и благожелательных читателей-коллег я не мог.

И в двух номерах газеты (№ 9 и 10, 2000 г.) появились фрагменты из моей еще не законченной книги. На этом дело и остановилось, хотя редакция обещала продолжить их публикацию.

 

- 13 -

В связи с этим хочу принести читателям газеты извинения и пояснить причины моего отказа от дальнейшего печатания.

Во-первых, мне казалось, что вырванные из контекста моих записок отдельные куски независимо от воли редакции искажают мои мысли и описываемые события. А во-вторых, и это главное, я обнаружил в одном из номеров газеты (№ 8, 2000 г.) хороший очерк о замечательном дореволюционном российском адвокате — Н.П.Карабчевском, в конце которого автор высказал мысль не просто, с моей точки зрения, ошибочную, но не позволяющую мне публиковаться рядом с ним. Отдав должное памяти Н.П.Карабчевского, посвятившего свои талант, ум и душу идее борьбы за справедливость и счастье российского народа, автор утверждает, что Н.П.Карабчевский покинул в 1922 году Россию потому, что, дескать, не понял Октябрьской революции. Но в том-то и дело, что, не примыкая ни к одной из политических партий, но по убеждениям своим будучи левым либералом и к тому же человеком умным и проницательным, он все прекрасно понял и потому эмигрировал из Советской России, как это сделали в то время многие видные интеллигенты, составлявшие цвет нации.

Замышляя свою исповедь, я собирался начать ее с подробного рассказа о своей родословной, своих родителях и своем детстве. Видимо, из этих истоков моей индивидуальности берет начало и мое восприятие жизни. Полагаю, именно так будут понимать и объяснять мое поведение те, кто не одобрит меня. Конечно, дело не только в истоках. Огромное значение имели для моего становления как личности и те исторические события, очевидцем, а иногда и участником которых я был. Однако и генетика и внешняя среда, определяя многое, решают не всё.

В связи с этим хочу напомнить замечательные слова Фомы Аквинского: «Человек имеет свободу выбора, ибо в противном случае советы, увещевания, назидания, награды и наказания были бы бессмысленны».

Кстати, это касается не только отдельного человека, но и целых народов, печальным примером чему служит Россия. Итак, очень коротко о своей родословной. Коротко потому, что знаю о ней немного. Отец в этом вопросе был немногословен. В книгах прочитал, что мой род принадлежит к древнему еврейскому клану Когенов, весьма почитаемому иудеями. Из этого клана

 

- 14 -

происходили первосвященники Иерусалимского Храма, врачеватели и даже военачальники. И сейчас в синагоге только Когенам разрешают читать определенные молитвы, в чем я имел возможность убедиться, когда мне совали в руки бумажку, на которой русскими буквами были написаны слова молитвы, произносимой на иврите.

Со слов отца я знаю, что мой дед принадлежал к секте хасидов, славящихся своей благочестивостью и увлечением каббалистикой. Это не мешало ему усердно трудиться, чтобы содержать свою большую семью. Дед работал заготовителем шкур для какой-то немецкой кожевенной фирмы. Фирма предоставила ему маленький домик в окрестностях Львова, сарай для засолки шкур и лошадь с телегой. Семеро детей хотели есть, и дед трудился не покладая рук. Он ездил по окрестным деревням днем и ночью, стараясь опередить конкурентов, а в перерывах между поездками с помощью старших сыновей обрабатывал и засаливал шкуры, упаковывал для отправки на кожевенную фабрику.

Однажды под утро, когда отцу было всего шесть лет, верная лошадка привезла к дому вместо шкур изуродованный труп своего хозяина. То ли он погиб в результате происков конкурентов, то ли стал жертвой местных антисемитов. Еврейская община склонялась в своем мнении ко второму варианту и, видимо, потому взяла семью вдовы на свое попечение. Старшие братья отца успешно закончили хедер (начальную еврейскую школу), и община отправила их учиться в иешиву. Отец же никогда не отличался усердием в зубрежке Талмуда, и после хедера его забрала к себе сестра, удачно вышедшая замуж за богатого коммерсанта, который решил сделать из отца помощника. Для этого он пригласил заниматься с отцом репетитора, обнаружившего у своего ученика блестящие математические способности. Через пару лет отец благополучно сдал вступительные экзамены в гимназию, что для еврея было не так просто.

Однако зубрежка по-прежнему оставалась его слабым местом. А древнегреческий и латынь без этого одолеть невозможно, и его переводили из класса в класс только потому, что он был первым учеником по математике.

Математика его и подвела. Удивительные способности отца к устному счету помогали ему в карточной игре. В доме его сестры

 

- 15 -

иногда собирались крупные дельцы сразиться в штос или преферанс. Понаблюдав за их игрой, отец решил попробовать свои силы на стороне. Он всегда выигрывал, и в юности, и позднее у нас дома, где в годы нэпа собирались любители пульки. Я помню, как партнеры отца называли его профессором. Сразу после раздачи карт, только взглянув на миг в свои, он объявлял результат игры и почти никогда не ошибался. Но это сходило ему с рук среди знакомых, которые не сомневались в его честности.

А во Львове дело кончилось скандалом, и отца с позором исключили из гимназии. В это время грянула Первая мировая война. Отца призвали в армию. И поскольку он страдал близорукостью, его отправили служить не в кадровые войска, а в так называемый Volksturm — ополчение, которое немцы послали на помощь австрийским войскам, окруженным русской армией в Перемышле. Осада Перемышля продолжалась несколько месяцев. Это была крупная победа русской армии в Первой мировой войне. В 1915 году Перемышль пал, и мой отец вместе с многотысячной австрийской армией попал в плен.

Лагерь военнопленных, куда его направили, находился под Ташкентом. Военнопленные немцы и австрийцы жили там неплохо. Я видел несколько их фотографий, хранившихся у отца до 30-х годов, когда он по вполне понятным причинам их уничтожил. С разрешения своих офицеров солдаты могли выходить из лагеря и общаться с местным населением. Для религиозных немцев и австрийцев устраивали богослужение прямо в лагере. А отцу разрешили по субботам посещать местную синагогу.

Когда в начале 1918 года из военнопленных стали формировать «добровольческие» батальоны, которые под командованием большевиков должны были отправиться под Бишкек и Верный воевать с белоказаками и баями, боровшимися против установления советской власти в Средней Азии и Казахстане, отец отказался вступить в такой батальон, несмотря на грозные увещевания офицеров. И тогда отец бежал из лагеря и с помощью местных евреев добрался до Москвы, чтобы оттуда уехать на родину.

Но Версальский мир спутал все его планы: Львов отошел к Польше. Все его родные, за исключением старшего брата-раввина и престарелой матери, разъехались по белу свету. Отец обратился было в посольство Германии, но в репатриации ему отказали, по-

 

- 16 -

скольку после побега из лагеря документы у него были не в порядке. А тут он встретил красавицу еврейку из-под Гомеля, которая работала в благотворительной столовой при Московской еврейской общине. Она свела его с руководителями общины, и на следующий день отец уже работал в этой столовой, а в 1922 году стал ее заведующим.

Теперь скажу несколько слов о маме. Ее отец до революции был крупным арендатором. После 1917 года ему оставили небольшой надел с чудесным яблоневым садом и ульями. Я с мамой один раз ездил к нему в гости и помню до сих пор запах и кисло-сладкий вкус его яблок. Но с тех пор я, кстати, боюсь подходить близко к ульям с пчелами. В тридцатые годы его раскулачили, и он окончил свою жизнь в Новозыбковской тюрьме от гемотурии.

От меня долго скрывали его смерть и не могли объяснить, почему он вдруг оказался в тюрьме. Я помнил его хорошим и добрым стариком, который спал со мной на одной кровати, когда приезжал к нам в гости, поскольку другой постели у нас для него не было. Непонятным было для меня и страшное слово «гемотурия», так как дед был физически очень крепким и здоровым верзилой с рыжей бородой и огромными мозолистыми руками.

А что такое тюрьма, я уже себе представлял. Мамина младшая сестра Люба была замужем за крымским татарином. Он был намного старше жены, очень статен и красив. Я его звал дядя Балич. До сих пор не знаю, имя это или фамилия. Он был очень образованным человеком, до революции служил учителем русского языка в Симферопольской гимназии, партизанил во время Гражданской войны, а после установления в Крыму советской власти был назначен наркомом просвещения. Несколько лет мама злоупотребляла его гостеприимством и проводила со мной все лето в крымских санаториях, расположенных на берегу моря во дворцах великих князей.

Можно мне не верить, но я хорошо помню печально известное Крымское землетрясение в 1927 году, когда мне было всего пять лет. Помню, как ночью мама разбудила меня и потащила бегом на улицу из роскошного замка Кичкинэ, который весь дрожал и странно гудел. Кругом рушились дворовые постройки, а я кричал благим матом от боли в коленках, которые сбил в кровь, упав на лестнице. На следующий день дядя Балич прислал за нами машину

 

- 17 -

и увез к себе в Симферополь, откуда мы в тот же день отправились поездом домой.

Помню еще, что наш поезд долго стоял на разъезде у станции Джанкой. Из Крыма уходили полчища крыс. Люди говорили, это верный признак того, что землетрясение в Крыму еще не закончилось. То была наша последняя поездка в Крым на отдых. На следующий год дядю и почти весь состав Совнаркома Крыма арестовали и приговорили к расстрелу вместе с Председателем Совнаркома Крыма, очень популярным среди крымских татар Вилли Ибрагимовым. Тетя Люба слегла и вызвала маму. Меня не с кем было оставить и пришлось взять с собой. На вокзале нас уже никто не встречал. Когда мы добрались до квартиры тети, то оказалось, что у нее осталось только две комнаты, а кабинет дяди был опечатан. Тетя лежала в кровати, а на столе не было обычного в честь нашего приезда праздничного угощения. Я ничего не мог понять, так как мама мне ни о чем не говорила. Меня уложила спать, и я слышал только рыдания тети и какие-то непонятные для меня слова мамы о недоразумении.

До сих пор не знаю, в чем официально обвинили дядю. Говорили о каких-то злоупотреблениях, но за это тогда не расстреливали. Позднее слышал, что дядю расстреляли за стремление отделиться от России, или, как теперь говорят, за сепаратизм. Говорили шепотом и о том, что Совнарком Крыма вскрыл какие-то неблаговидные дела Сталина, когда он возглавлял «Помгол» (организацию по оказанию помощи голодающим Крыма в 20-е годы). Так или иначе, но могу сказать, что я познакомился с тюрьмой в пятилетнем возрасте и что та симферопольская внутренняя тюрьма ГПУ была совсем не похожа на современные тюрьмы. Не знаю, как маме удалось добиться свидания с дядей, да еще притащить с собой ребенка. Строго говоря, в тюрьму мы с мамой не заходили. Было тепло, и дядю Балича вывели во двор, окруженный невысоким забором. Во дворе росли огромные платаны, а посередине красовалась клумба. Нас с мамой пригласили присесть на обыкновенную садовую скамейку, какие я видел на каждом бульваре в Москве. Вскоре двое солдат с винтовками за плечами и еще один военный с наганом в руке привели дядю. Он был странно одет. Я привык его видеть в элегантном белом френче и в сверкающих глянцем легких сапогах. А сейчас на нем были полосатые широкие брюки вроде

 

- 18 -

ночной пижамы и фланелевая голубая рубашка-апаш. Увидев меня, он, как обычно, заулыбался и усадил себе на колени.

Смысл его единственной фразы, запомнившейся мне навсегда, сводился к тому, что я остаюсь самым старшим мужчиной среди своего поколения родственников и должен всегда помогать двоюродным братьям и сестрам.

Этот завет дяди мне, увы, исполнить не пришлось. Его сын был на два года младше меня, но тетя Люба вскоре после гибели дяди вышла замуж, перекрестила своего Наримана в Никодима и запретила напоминать ему об отце.

Впрочем, брат и не нуждался в моей помощи. Пока я мыкался в лагерях и ссылке, он сделал хорошую карьеру, имеет сейчас звание профессора и заведует кафедрой в одном провинциальном политехническом институте. Когда мы после моей реабилитации встречались в Москве, мне было трудно с ним общаться. И тем не менее недавно я решился и спросил у него, известна ли ему фамилия Балич. «Да, я слышал об этом человеке от мамы. Она что-то говорила, но что, не помню. А почему это тебя интересует?» — «Да так просто, вспомнил одного человека и подумал, что ты, может быть, слышал о нем». После этого разговора он со мной больше не общался и даже, бывая в Москве, не звонит.

Среди моих родственников был еще один репрессированный, дядя Костя — муж старшей маминой сестры. Он был родом из Донбасса, где его отец, по-моему, работал бухгалтером на какой-то шахте, принадлежавшей до революции бельгийцам. Дядя Костя был членом партии и работал экономистом в Главзолоте, а потом начальником планового отдела в Дальстрое. Но в 20-е годы он имел несчастье работать в «Помголе» вместе со Сталиным и его будущим фаворитом и одним из первых Героев Советского Союза И.Д.Папаниным, который там служил завхозом. Это, по-моему, дядю и погубило. После убийства Кирова его арестовали и дали 10 лет без права переписки, что тогда означало — расстрел. С тех пор о нем ничего не известно. Его жена — моя тетя Римма работала в Москве педиатром и была очень дружна с моей мамой. После ареста мужа тетя решила обратиться за помощью к И.Д.Папанину, который в то время был уже, кажется, начальником Главсевморпути. Он ее принял очень холодно и заявил, что у нас зря никого в тюрьму не сажают.

 

- 19 -

Хочу рассказать еще об одном моем дяде, который в отличие от других не только никогда не был репрессирован, но добился больших успехов на партийном поприще. Он был мужем второй старшей сестры моей мамы. Тетя Соня работала учительницей, а ее муж медленно, но верно продвигался по партийной линии. И фамилия у него была знаменитая — Черненко. Будущего генсека — его однофамильца тогда еще никто не знал, а дядю я помню вторым секретарем Красноярского крайкома партии. Вообще-то он нею жизнь держался особняком от нашей семьи. Но когда я, в то время ссыльный, в 1950 году приехал в краткосрочную командировку в Красноярск, он проявил себя удивительно хорошим для его положения человеком. Я, чтобы его не компрометировать, остановился в Доме колхозника и в тот же день зарегистрировал свое прибытие (так было принято) в местном УВД. А затем отважился днем (чтобы не попасть на дядю) позвонить по телефону-автомату тете Соне. Она, оказалось, уже была оповещена о моем приезде мамой.

— Немедленно приходи к нам. Будешь обедать у нас.

— А как же?..

— О дяде Ване не беспокойся. Он ничего не боится. Ты только, пожалуйста, с ним не обсуждай свое положение и не касайся политики.

Так я и поступил. Дядя Ваня за обедом налил мне рюмку водки и пригласил на следующий день в городской театр, там проходил какой-то актив, на котором он выступал с докладом. Вскоре он тяжело заболел, и его отправили в Москву, где он лежал в кремлевской больнице. Больше я его не видел. Его дочь и моя двоюродная сестра Инна, которая в то время была комсомольским деятелем на каком-то закрытом заводе, много позже рассказывала мне о последнем разговоре с отцом. Перед смертью он наказал ей никогда не вступать в партию.

А теперь вернусь к своему отцу. После ликвидации в 1929 году благотворительной столовой при еврейской общине наша семья оказалась в тяжелом материальном положении. Пока отец работал там, он мог, наверное, как принято в торговле вообще, а в общественном питании особенно, если не составить состояние, то, во всяком случае, сделать какие-то сбережения. Но он был честен до смешного. Когда мама со мной изредка навещала его на работе, со-

 

- 20 -

служивцы отца старались чем-то угостить меня: какой-нибудь кошерной котлеткой или стаканом компота. Отец тут же бежал расплачиваться талонами, которые всем работникам столовой выдавали на пропитание. А маме потом устраивал скандал. По-моему, именно благодаря своей честности отец быстро из простого рабочего по кухне стал заведующим. Видимо, не последнюю роль в этом сыграло его немецкое воспитание. Остальные работники столовой, в основном евреи из провинции, были не прочь при случае съесть лишний кусок мяса или унести домой ломоть хлеба. Отец был беспощаден в таких случаях.

Не доверяя голодным людям, отец сам открывал кухню в шесть часов утра и выдавал поварам продукты. Для этого ему приходилось вставать в пять утра и бегом бежать от Петровки до Маросейки, где находилась столовая. А вечером отец сам подсчитывал и убирал остатки продуктов и закрывал столовую.

Так что в раннем детстве я его почти не видел и компрометировал иногда маму, подбегая на улице к похожим на отца мужчинам с криком «папа!». Много позже, когда отец работал на какой-то плодоовощной базе, мне его начальник рассказывал, как анекдот, о недоразумении, произошедшем у него с отцом. Он за что-то сделал отцу замечание, а тот подумал, что его подозревают в нечестности и... упал в обморок.

А на поминках отца какой-то его бывший начальник при орденах и медалях, не мешавших ему слыть вором и взяточником, основательно выпив, поднял очередную рюмку за упокой единственного честного еврея в торговле. Я тогда вскочил и хотел дать ему по физиономии, но сын удержал меня от этого неуместного на поминках поступка.

Оставшись после закрытия столовой без работы, отец не находил себе места. Времена были тяжелые. Продукты выдавали по карточкам и в ограниченном количестве. А устроиться на новую работу было не так просто, тем более человеку, не очень хорошо владеющему русским языком и с подозрительным прошлым.

Пока отец искал работу, мама нанялась надомницей в какую-то артель и шила дома рукавицы, но там выдавали карточку для служащего, по которой полагалось очень мало продуктов. По моей детской карточке давали больше: 300 граммов хлеба в день,

 

- 21 -

какие-то леденцы вместо сахара, немного крупы, молока и мяса и еще запомнившееся мне на всю жизнь толокно. Из чего делали это толокно, не знаю, но говорили, что оно очень полезно детям. По цвету, консистенции и вкусу оно напоминало жидкий овсяный кисель. Немного нас выручал сосед по коммунальной квартире. Он работал в ГПУ и там получал талоны на продукты, которыми иногда делился с нами. Но вот наконец папу взяли работать на чугунолитейный завод им. Войкова. Сейчас этот завод находится рядом с метро, а тогда до него нужно было добираться трамваем почти час из центра города. Отца приняли разнорабочим. Это была очень тяжелая и вредная работа в литейном цеху, но зато он получил рабочую карточку, по которой выдавали неплохие продукты.

Готовили пищу тогда на примусе и керогазе, которые работали на керосине. И вот мы с мамой в десятилитровых бидонах, упрятанных в мешки, возили этот керосин на трамвае с Ленинградского шоссе до Петровских ворот — нашей ближайшей трамвайной остановки, рискуя заплатить штраф за провоз огнеопасного груза. Папа на удивление быстро прижился в рабочей компании. Его там не уважали только за то, что он в день зарплаты отказывался пить водку. В первую свою получку он попробовал поддержать эту рабочую традицию, но едва выжил. Двое работяг притащили его домой на себе. Это был первый и последний раз, когда я видел его пьяным. Всю ночь отца рвало, а наутро наш добрый участковый врач, сжалившись, выдал ему больничный лист. Наверно, поэтому отец так переживал впоследствии мое пристрастие к спиртному, приобретенное в ссылке. На заводе он проработал около двух лет. За это время он завоевал своей добросовестностью такой авторитет, что его даже хотели принять в партию. Отец всячески уклонялся от этого почета, но отказаться было невозможно. Слава Богу, все окончилось благополучно благодаря той же его честности. На заседании парткома отца спросили, где рабочему живется лучше — за границей или у нас. И он, не задумываясь, бухнул, что там, конечно, условия труда получше и заработок выше, но... он хотел что-то сказать о несправедливости распределения доходов и безработице. Однако его тут же перебили, а начальнику цеха и еще одному рабочему, которые дали ему рекомендации, здорово попало. Формулировка отказа приема его

 

- 22 -

в партию была несколько странной: «За мелкобуржуазное происхождение». Это объяснялось, наверное, неточным указанием им в анкете социального положения его отца. Слова «заготовитель» он не знал и написал «коммивояжер». А партийные деятели, вероятно, не знали, что оно означает. Пришлось отцу искать другую работу. Отказ в приеме в партию расценивался в то время почти как исключение из нее.

На счастье, в это время в Москве открылась сеть закрытых магазинов «Инснаб» для иностранных рабочих, приехавших в Москву помогать первому в мире пролетарскому государству строить социализм. Среди них было много немцев, и в эти магазины требовались продавцы, знающие немецкий язык. Отец оказался за прилавком самого крупного и красивого в то время Елисеевского магазина, который находился почти рядом с нашим домом. За прилавком он проработал недолго. Вскоре его назначили заведующим буфетом в клубе для иностранных рабочих, расположенном на улице Герцена. Для меня это были самые счастливые времена детства. После школы я отправлялся к отцу, в тамошней библиотеке делал уроки, а вечером смотрел интересные иностранные фильмы, на которые в обычных кинотеатрах детей до 16 лет не пускали. Иногда играл с немцами в шахматы, любовался издали единственной в то время в Москве негритянской певицей Целестиной Кол, выступавшей на эстраде в сопровождении маленького джаз-банда (труба, саксофон, банджо и скрипка).

В шахматы я для своих лет играл прилично. Первым моим учителем был наш сосед-гепеушник. Работал он по ночам, а днем ему было делать нечего. И он показал мне, как ходят фигуры, потом научил играть. Шахматы у него были замечательные — из слоновой кости. И вообще у него было много антиквариата. Как я теперь думаю, из вещей, конфискованных у арестованных людей. А потом я пристрастился к шахматам и стал заниматься в кружке при Доме пионеров, что был на улице Стопани. Им руководил тогда еще молодой мастер М.Юдович. Он был первым наставником многих выдающихся российских шахматистов: Смыслова, Бронштейна, Авербаха и др. С ними я сразиться не успел, но зато позже, в 1934 году, я играл с самим Хосе Раулем Капабланкой, участником первого Московского международного шахматного турнира. Конечно, сражался я с ним в сеансе одновременной игры на

 

- 23 -

20 досках, который он давал в помещении МОЗО (Московского областного земельного отдела), шефствовавшего над нашей школой. В школе и даже среди работников МОЗО я тогда уже одерживал победы в турнирах. У меня был второй юношеский разряд по шахматам, а у Капабланки я чуть-чуть не выиграл. Во всяком случае, с девятнадцатью игроками он расправился довольно быстро, и за доской против него я остался один. Да еще с лишней фигурой в эндшпиле. Гроссмейстер Опоченский, его секундант, даже посоветовал ему сдаться, но он ответил, что меня погубят девятнадцать советников, которые сгрудились возле меня и не давали сосредоточиться. Так оно и случилось. В самом конце партии я прозевал элементарную вилку конем. И проиграл. Но зато удостоился не только рукопожатия экс-чемпиона мира, но и его одобрительного похлопывания по плечу.

Кстати, шахматы потом очень помогли мне выжить в лагерях, но об этом в свое время. А сейчас закончу повествование об

 

- 24 -

отце и его родственниках. К сожалению, о его родне я знаю очень мало. Знаю, что до войны один брат отца жил в Париже и там разбогател. Второй брат перебрался в Америку и имел какой-то магазин в Детройте. Отец, конечно, боялся с ними переписываться, и сведения о них доходили до нас случайно. Сестра отца жила где-то в Бельгии и, судя по ее фотографии, каким-то образом пересланной отцу, тоже была неплохо устроена. Последние сведения о своей маме отец получил перед войной. Она была уже очень старенькой и жила где-то под Варшавой вместе со своим старшим сыном-раввином.

У всех братьев и сестер отца были дети, а значит, у меня на белом свете много двоюродных братьев и сестер, но об их судьбе я ничего не знаю. Знаю только, что двое из них, дети раввина, в сентябре 1939 года, когда Красная Армия по тайному сговору с Гитлером вторглась в Польшу, бежали от немцев в Белоруссию и оказались в фильтрационном нашем лагере под Оршей. Каким-то образом они узнали наш номер телефона, и один из охранников этого лагеря позвонил нам и сообщил, что они там и просят нас о помощи. Отец тут же собрал чемодан с продуктами и поехал туда, чтобы попытаться их вызволить. Его не было трое суток. А когда он вернулся с пустым чемоданом, на нем лица не было. На все мои вопросы о братьях он отвечал, что их уже не застал. Погибли ли они там или возвратились в Польшу, не знаю. В длинном списке погибших в Варшавском гетто, находящемся в Иерусалимском мемориале жертв Холокоста, я никого из них не обнаружил.

 

- 25 -

Мой отец работал до самого последнего своего дня и похоронен в 1973 году на кладбище при Московском крематории. Вскоре рядом с ним похоронил я и маму.

В наследство от папы мне достались талес и многочисленные грамоты ударника коммунистического труда, а от мамы — обручальное кольцо, которое я подарил дочери.

Вот и все, что я знаю о своей родословной и родителях, хотя о них я буду еще вспоминать в своих записках.

Позволю себе добавить, что среднюю школу я окончил в Москве в 1940 году и успел даже поступить в Московский юридический институт Прокуратуры СССР (был такой), но с первого курса меня взяли в армию по так называемому Ворошиловскому призыву, когда были отменены все отсрочки, установленные для студентов.

Еще учась в школе, я окончил аэроклуб и мечтал попасть в авиацию. Но в авиаучилище меня не пропустила мандатная комиссия, на которой я впервые столкнулся с проявлением государственного антисемитизма. С жалобами на отказ в приеме в авиаучилище я прошел сложный путь по всем инстанциям вплоть до тогдашнего главнокомандующего авиацией дважды Героя Советского Союза Смушкевича, однако никто не смог мне помочь, все ссылались на какой-то секретный приказ наркома Тимошенко. И служить меня отправили в Отдельный пулеметный батальон Первой краснознаменной дальневосточной армии, что потом в какой-то мере способствовало моему аресту, но об этом рассказ впереди.

 

- 26 -

И последнее, о чем я хочу написать в своем авторском вступлении, чтобы читателям были понятны последующие страницы, это то, что перед отъездом в армию я зарегистрировал брак с любимой мною со школьных лет Лелей Коншиной. Во время моей службы в армии, перед самой войной, 1 июня 1941 года она родила мне сына, который трагически погиб через несколько дней после моей реабилитации.

Поскольку я писал книгу по памяти, в ней могут быть некоторые неточности в хронологии и подробностях. Заранее извиняюсь за них перед читателями и заверяю, что это никак не искажает смысла описываемых событий.

Кроме того, я посчитал нужным изменить или вовсе опустить имена и фамилии некоторых лиц, опасаясь обидеть их или их потомков. Перед теми же, которых называю точно, готов отвечать, если они сочтут себя обиженными несправедливо.