В Бутырках

 

Старинная тюрьма, в которой сидели многие известные люди, начиная от Пугачева и кончая жертвами сталинских репрессий.

Здесь мне объявили, что по решению ОСО при НКВД мне назначено наказание «за участие в антисоветской группе и антисоветскую агитацию» — пять лет лишения свободы. Из этого следовало, что обвинение в подготовке покушения на Сталина отпало. Потом мы выяснили: к тому времени было установлено, что окно в комнате Нины Ермаковой, из которого мы собирались стрелять в Сталина из пулемета, когда он проезжал по Арбату, выходит не на улицу, а во двор.

Конечно, в тридцатые годы это не спасло бы нас. Но в 1944 году, когда наши войска были уже в Германии и Сталин готовился праздновать победу, намерение группы молодых людей в Москве совершить террористический акт против вождя советского народа выглядело как-то странно. Тогда вся мощь репрессивных органов была направлена в другое русло — против власовцев, бандеровцев и других военнопленных, а также против русских эмигрантов первой волны, захваченных в Восточной Европе.

 

В Бутырках наша группа воссоединилась на час в тюремной бане, где мы весело (молодость!) обменялись впечатлениями от следствия.

Считаю важным отметить, что при этой встрече не было сказано ни слова упрека тому, кто признал себя виновным или наговорил что-нибудь лишнее о других.

Тоскливо было смотреть на когда-то просто худеньких, а теперь изможденных Юлика Дунского и Володю Сулимова.

Если бы кто-либо посторонний увидел, как мы нежно обнимались, целовались и гладили друг друга, то подумал бы, что это встретились давно не видевшиеся приятели-гомосексуалисты. Мы говорили, говорили, смеялись, издевались, острили и веселились как могли.

Когда я рассказал о своей последней встрече с Владзимирским и его словах, что большевики не боятся исторических параллелей, Миша Левин даже надел очки, без которых ничего не видел, и задумчиво произнес:

— Эти его слова надо запомнить для истории. Хотя, думаю, он тебе врал, похваляясь превосходством их методов над гестаповскими. У них были и остаются одни и те же методы, известные человечеству со средних веков. Ну, может, в технике совершенствуются, потому как обмениваются опытом.

— Правильно, — подхватил Юра Михайлов, — у них где-нибудь в Берне есть специальные курсы по обмену опытом.

Миша только усмехнулся и заметил:

— Нам бы свои курсы тоже не мешало открыть.

— Да, да! — подхватил Валерик. — Где-нибудь на Колыме или в Воркуте.

Курсов таких мы, конечно, не открыли, но, думаю, наш опыт бесследно для будущего поколения не прошел. А лично мне он, безусловно, помог превратиться из строптивого арестанта в строптивого адвоката.

Возвращаясь сейчас к воспоминаниям о нашей «антисоветской деятельности» и развалившемуся обвинению в терроре, хочу искренне заверить, что никакой такой деятельностью мы не занимались, а всего лишь я и М.Левин говорили о том, что, пока Сталин жив, никаких изменений в нашем тоталитарном строе произойти не может. Но думаю, что, даже если бы эти мои разговоры с Ми-

 

шей стали известны следствию, мы бы так легко не отделались и обвинение в подготовке покушения на Сталина с нас бы не сняли.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что наше дело являлось тогда частным проявлением карательной политики Сталина, направленной, в том числе, на уничтожение и подавление интеллигенции, которое началось сразу после октябрьского переворота.

Физическое уничтожение интеллигенции было с первых дней советской власти сознательной политикой Ленина, а потом и Сталина, которым из-за шизофренической веры в фантастическую идею мировой пролетарской революции могли мешать только критически мыслящие, образованные люди, старающиеся познать историю человечества не по «Краткому курсу ВКП(б)». А мы осмелились обсуждать и даже критиковать официальную догму. И попали в поле зрения НКГБ из-за присутствия в нашей группе нескольких молодых людей, родители которых были видными политическими и общественными деятелями, репрессированными еще в 30-е годы.

Сразу после бани нас отправили в камеры пересыльного корпуса, который в то время находился в бывшей тюремной церкви. Некоторым из нас повезло, и они оказались вместе. Я же, один из нашей группы, попал в огромную камеру, где находилось человек восемьдесят.

' Услышав мою фамилию, сионисты, которых я увидел впервые в жизни, потеснились на нарах и предоставили мне место. Но с мудрыми знатоками Талмуда мне, увы, было тогда неинтересно, и через пару дней я перебрался к Аркадию Беленкову, молодому и талантливому литературному критику, труды которого о Ю.Олеше, Ю.Тынянове и А.Грибоедове были опубликованы за границей много позднее, после его эмиграции.

Мне с ним было очень интересно, поскольку своей эрудицией и мышлением Аркадий напоминал мне Мишу Левина, с которым он, видимо, не случайно сошелся после реабилитации.

Из других сокамерников стоит вспомнить некоего польского еврея со странной фамилией Скарбек. В.Фрид, который тоже встречался с ним, в своей известной книге «58 1/2» отзывается о нем как-то не очень одобрительно. У меня же составилось о Скарбеке другое мнение. Будучи польским коммунистом, он после соответствующего обучения в СССР был заброшен в Италию в качестве резидента ГРУ. Какое-то время он там успешно работал, а по-

 

том был разоблачен итальянской контрразведкой и провел много лет в тюрьме. После освобождения Италии войсками союзников Скарбек объявил американцам, что является полковником Красной Армии, и его передали нашим властям. Его приняли с почетом и отправили в Москву, где объявили американским шпионом и дали, если не ошибаюсь, двадцать лет. Скарбек считал это недоразумением и все время писал жалобы, в которых просил даже о встрече с Ворошиловым.

Мне было его очень жаль. Мало того, что он пострадал за усердную службу в пользу СССР, но у него где-то на Западе (по-моему, в Швейцарии) остались жена, работавшая также на нашу разведку, и сын (кажется, в Австрии). Тем не менее он продолжал верить в победу мировой революции и все время ожидал свидания с Ворошиловым.

Я помогал ему писать письма, а он обучал меня элементарным правилам тюремной 'гигиены и жизни (обтираться холодной водой по утрам, делать гимнастику несколько раз в день и делить утреннюю пайку хлеба, 400 граммов, на три части, тщательно пережевывать каждый кусок под кипяток). Под его влиянием я даже на некоторое время бросил курить. Что с ним стало потом, не знаю, так как вскоре меня вызвали ночью с вещами и отправили в ОЛП № 1 в Ховрино, о котором в Бутырке ходили противоречивые слухи. Одни говорили, что начальник ОЛП № 1 — Мамулов — зверь. Другие хвалили мягкие тамошние порядки и хороший харч.

И те и другие оказались правы.