В Особом лагере

 

Особый лагерь № 1 более известен под названием «Дубровлаг». Ранее это были знаменитые темниковские лагеря, через которые прошли многие тысячи политзаключенных.

Я не знаю, сколько лагпунктов было в «Дубровлаге», но, судя по известной мне нумерации, в то время их было не менее 26: практически вся Мордовия была окружена колючей проволокой.

Центр «Дубровлага» был расположен в поселке Явас, неподалеку от станции Потьма, на магистрали Москва — Куйбышев. Скорые поезда старались пропустить через эту станцию ночью,

 

чтобы пассажиры не видели колючую проволоку и сторожевые вышки, начинающиеся почти прямо от станции.

Вообще, названия «Потьма», «Явас» и «Темники» говорили сами за себя.

Там и сейчас находятся лагеря со строгим и особым режимом. В одном из них отбывает срок один из моих последних подзащитных — Коля Тихонов, о деле которого я еще расскажу. Находится он в поселке Ударный. Хочется съездить туда на свидание с ним, но боюсь не выдержать физической и психической нагрузки.

А пока — март 1949 года. Меня привезли туда ночью в столыпинском вагоне и поместили в сортировочный лагпункт около поселка Явас на карантин.

Контингент заключенных особый. На то и особый лагерь. Почти сплошь бывшие власовцы, бандеровцы и эмигранты первой волны, изловленные СМЕРШем в покоренных нами странах Восточной Европы.

Питание — хуже некуда. Бараки огромные. Вонь — дышать нечем. Полно дистрофиков. Не отходят от бачка с кипятком, за который дерутся в очередях. Животы вздутые, ягодицы свисают фартуком. Трупы — почти каждый день. И еще сифилис. Правда, тех, у кого его обнаруживают, куда-то увозят.

У меня одно утешение: сидеть осталось пять месяцев. И еще — шахматы. Я организовал что-то вроде шахматного кружка. Чтобы как-то заинтересовать играющих, установил призы. Выговорил у нарядчика, который считал себя любителем шахмат, победителю лишнюю миску каши, пайку хлеба и два кусочка сахара. Но так как я почти всегда выигрываю, хотя играю нагло, нарушая все теоретические правила, договорились делить приз на троих: первому — сахар, второму — пайку хлеба, третьему — миску каши.

Работы — никакой, если не считать уборки снега с дорожек. Я, один из немногих, кто добровольно ходит на эту работу. Хоть как-то разминаю остатки мышц. Очень боюсь дистрофии. Но уроки Скарбека, полученные еще в Бутырках, видимо, помогают. Утреннюю пайку — 400 граммов, из которой течет вода, делю ниткой на три части, каждую из которых тщательно пережевываю с кипятком утром, днем и вечером. В течение дня новая забота: чтобы не украли оставшиеся крошки пайки, храню их за пазухой в специальной тряпочке.

 

Выручает нарядчик. Бывший полицай из Белоруссии, он использует меня для написания жалоб на несправедливость приговора трибунала по его делу. В этих жалобах он оспаривает лишь пару случаев, когда он выдал немцам своих односельчан, помогавших партизанам. А по приговору таких случаев было не менее десяти; с некоторыми он расправлялся сам, но считает, что это была самооборона, так как его хотели убить.

Противно. Но миска каши у него на столе заставляет меня исправлять хотя бы орфографические ошибки в его жалобах. Все-таки, когда я увидел, как он избивал одного доходягу за какую-то провинность, прекращаю ходить к нему, ссылаясь на болезнь. А у меня действительно впервые в жизни, видимо на почве авитаминоза, начался фурункулез. Пока были один, два, три фурункула на шее — терпел. Но потом появились фурункулы в промежности — ходить стало невозможно, лежал целый день враскорячку на нарах. Нарядчик принес пузырек с зеленкой; чуть-чуть помогло, но не более. Потом он принес мне чайник с настоем шиповника, а затем бидон с пивными дрожжами. Было противно принимать от него эти дары, но надо выжить и перебраться в какой-нибудь другой лагпункт, где можно работать и лучше кормят.

Спасла меня еще посылка от отца. Хотя посылки получать здесь разрешали один раз в полгода, отца, видимо, пожалели. Он ночью сошел с поезда на станции Потьма и пошел, проваливаясь по снегу, на свет прожекторов в нашем поселке.

Вертухаи на вышках уложили его в снег, пока к нему не подошли охранники с собаками. Его отвели к начальству, где он отогрелся и как-то смог уговорить передать мне посылку. Судя по содержимому фанерного ящика, от посылки осталось немного. Но палку украинской колбасы, банку меда и пачку галет помню до сих пор.

Меня вызвали на вахту и заставили почти все съесть сразу. «А то все равно отнимут!» Но кусок колбасы я спрятал в карман и лизал его недели две. А от меда у меня началась аллергия, хотя фурункулы прошли.

Недели через две я все-таки упросил перевести меня в другой лагпункт, хотя нарядчик очень уговаривал доживать свой срок здесь.

 

Гнали меня пешком по снегу километров восемь, а может, и все десять. Несколько раз я падал, подымался и снова шел. Помню, как по науке заставлял себя дышать. На два шага— вдох, на пять — выдох. Не получалось. Короче говоря, пригнали меня (и еще человек пять) на лагпункт, где занимались лесозаготовкой и производством мебели. Там был медпункт, в котором меня освободили от работы на два дня, а потом погнали пилить вековые дубы.

Подъем в пять утра. Быстрый завтрак (жидкая каша), построение и километров пять цепочкой в глубь леса. Впереди, по бокам и сзади — конвой с собаками. «Шаг вправо, шаг влево, прыжок вверх — считай побег, стреляю без предупреждения». Насчет шагов влево, вправо я слышал раньше, а вот «прыжок вверх» услышал впервые, и смысл этого предупреждения был для меня непонятен.

Мы приходили на делянку и первым делом разводили костер для будущего обеда. А сами за работу — пилить лес обыкновенной двуручной пилой. Мое дело было только тянуть на себя, но чем дальше, тем тяжелее шла пила. Видимо, начальство поняло, что пильщик из меня не получается, и поставило таскать баланы длиной в метр, но очень тяжелые. Когда на меня погрузили первый балан, я боялся сдвинуться с места: вдруг он меня раздавит. Но через пару дней я уже почти бегом носился с этими баланами. Все дело в правильном переносе центра тяжести с ноги на ногу.

А потом я работал на лесопилке. Там главное — вовремя подать бревно на станок и самому не угодить под циркулярную пилу. Но и там меня долго не задержали — перевели в мебельный цех кладовщиком. Здесь изготовляли канцелярские стулья с высокими спинками. Мне надо было принять от одного бригадира заготовки и отпустить их другому. На этой работе я немного отдышался и стал считать оставшиеся дни.

И вот здесь я впервые услышал слово «жид» в свой адрес. Как мне удавалось избежать этого ранее, непонятно. Какой-то зек-бандеровец обозвал меня жидом. Я даже не уверен, что он меня хотел как-то обидеть. Может быть, просто хотел уточнить мою национальность? Однако моя коганская строптивость дала себя знать абсолютно неожиданно для меня самого. Развернувшись, я изо всех сил ударил его по лицу. От моего удара он пере-

 

летел через верстак и упал плашмя на живот. Ни слова не говоря, зек вскочил и убежал, закрыв лицо руками, из-под которых текла кровь. А я остался гордый собой, разминая ушибленные пальцы правой руки.

Вечером, когда я выходил из цеха, на меня набросились трое бандеровцев и стали избивать деревянными стойками от спинки стула. Меня спасла только зимняя солдатская шапка. Но тыльные стороны ладоней, которыми я успел закрыть лицо, были разбиты в кровь и пальцы переломаны. Сделав свое дело, они убежали, а я вернулся в цех умыться и поглядеть на свои раны. Лицо в порядке, но голова разламывалась, и пальцами нельзя было пошевелить. Отдышавшись, я пошел в зону через вахту, где меня уже ждали. Шестерка от оперуполномоченного проводил меня к нему.

— Кто и за что вас избил? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я, пряча руки за спину.

— Если не знаете, получайте десять суток карцера.

И я отправился в карцер, вздыхая и вспоминая карцер в Ховрине.

Самым ужасным было то, что я не мог перебитыми пальцами расстегнуть и застегнуть ширинку и вообще действовать ими. Ночью за мной пришли и снова повели к оперуполномоченному, но не к тому, который меня посадил в карцер, а к другому. Он был в штатском, однако по выправке и тону разговора производил впечатление серьезного чина.

— Садитесь. Можете не прятать за спину ваши искалеченные руки. Мы все знаем. Виновные будут наказаны.

— Я, наверное, сам виноват. Я ударил первым.

— Так и надо. Всегда бейте первым, когда драка неизбежна.

— В данном случае, мне кажется, она не была неизбежной. Если бы я не ударил, никакой драки не было бы.

— Вы так думаете? Но вас же оскорбили! Так вы ко всему еще и пацифист, сторонник теории Толстого о непротивлении злу?

— Ленин в Первую мировую войну был пацифистом, а гениальность Толстого не вызывает ни у кого сомнений.

— Значит, вы еще и демагог?

Я просто отвечаю на ваши вопросы.

— Но вы не оспариваете, что у нашего государства в мире есть враги.

 

— Не оспариваю.

— Ну наконец-то договорились. Кстати, сколько вам осталось сидеть?

— Шестьдесят четыре дня.

— Вы знаете, что вас ждет?

— Точно не знаю, но догадываюсь, судя по слухам о судьбе уже освободившихся, — ссылка.

— Не ссылка, а вольное поселение.

— Я не знаю, что такое вольное поселение. Такого вида наказания нет в нашем УК.

— Вольное поселение — это ссылка в отдаленное место на неопределенный срок.

— Каким законом предусмотрено такое наказание?

— Указом Президиума Верховного Совета СССР.

— Понятно. Вы меня вызвали, чтобы мне это объявить?

— Ну зачем вы так злобно разговариваете со мной? Я вас пригласил, чтобы попросить о помощи в борьбе с врагами нашего государства.

— С кем именно, с какими врагами?

— С настоящими врагами, с агентами иностранной разведки.

— Вы пошлете меня для этого на вольное поселение в иностранное государство?

— Вы путаете разведку с контрразведкой. Контрразведчики борются с иностранными агентами на нашей территории. Согласны ли вы помочь нам в борьбе с ними?

— Если они действительно агенты иностранной разведки и засланы к нам с враждебными целями, согласен. Но я должен быть уверен, что они действительно агенты иностранной разведки.

— Но ведь у агента на лбу не написано, что он агент чужого государства. Тогда ваша помощь была бы нам не нужна.

— Ну а как я узнаю, что он чей-то агент?

— Из общения с ним. Вы уже, будучи человеком проницательным, знаете одного такого агента.

И только после этих слов я понял, о чем идет речь. В нашем бараке, недалеко от меня, на нарах располагался один симпатичный и, на мой взгляд, несчастный англичанин по имени Бен. Он плохо знал русский язык и был очень замкнут. Но держался с достоинством и одним взглядом останавливал тех заключенных, кото-

 

рые пытались его как-то при случае зацепить. Я удивлялся его опрятному внешнему виду и исходящей от него крепости духа. В его глазах была уверенность в себе, а крепкие мускулы и ежедневные боксерские упражнения перед утренним туалетом говорили, что он сумеет при случае постоять за себя.

А пару раз, когда я в воскресенье сражался с кем-то в шахматы, он подходил и наблюдал за нашей игрой. По его реакции, заметной лишь во взгляде, я даже контролировал правильность своих ходов. Я видел, что он хорошо знает дебютные схемы и известные теоретические ловушки. И как-то предложил ему жестом сыграть партию. Он усмехнулся, поблагодарил и отказался. Но я видел, что он мне симпатизирует и понимает, что мне он тоже симпатичен. Видимо, это не прошло мимо внимания и других.

И теперь мне предлагали сойтись с ним поближе и, воспользовавшись его симпатией ко мне, попытаться что-нибудь у него выведать.

Я понимаю, что это — предательство. Хуже чего в жизни не бывает. Но я плохо соображаю, голова гудит от побоев бандеровцев. И еще как-то действует старая закваска насчет капиталистического окружения. И чего греха таить — прикидываю, что мне оста лось сидеть 64 дня. И они могут упечь меня, куда Макар телят не гонял. Все это мелькает в моей голове, которая идет кругом. Неужели я не продержусь еще два месяца? А могут ведь и добавить. Или организовать завтра еще какую-нибудь провокацию. Вдруг кто из доходяг — власовцев или бандеровцев — за пайку хлеба изуродуют на всю жизнь или вообще похоронят здесь.

А он продолжает меня уговаривать и объясняет задачу:

— Мы все о нем знаем. Он был резидентом британской разведки в Румынии. И его прошлое нас не интересует. Ваша задача — объявить ему о вашем предстоящем освобождении, и он может сам назвать вам свои связи и явки. Нас интересует только это.

— Но он же знает, что отсюда я поеду не в Румынию, а в ссылку куда-нибудь в Сибирь. А какие там у него могут быть явки?

— Не знаем, наша с вами обязанность попытаться это раскрыть. Может быть, он через вас захочет отправить кому-нибудь письмо.

 

— Вы его держите за идиота?

— И на старуху бывает проруха. Он же знает, что вы еврей, и может попытаться связать вас с «Джойнтом».

— Разве в Сибири есть отделение «Джойнта»?

— Официально нет. А агенты могут быть. И что вы ерепенитесь? Не получится — с вас взятки гладки. Вы честно выполните свой долг и докажете, что вы не пропащий человек.

И я решаюсь. Действительно, чем я рискую? Пытаюсь внимательно прочитать бумагу, которую он мне подсунул. Строчки прыгают. Не помню даже, как она была озаглавлена. Не то «заявление», не то «обязательство». А может, были две разные бумаги? Не помню. Помню только, что я «добровольно» их подписываю. И еще: за разглашение государственной тайны я несу уголовную ответственность.

— Какой псевдоним вы хотите себе взять?

— Псевдоним? Вы хотите сказать «кличка»? У меня уже есть одна подпольная кличка — Моня.

— Эту вашу кличку все знают. Мы же оберегаем вас. Этот псевдоним будем знать только я и вы.

— Не знаю. Мне все равно.

— Ну тогда пусть будет Мурашковский. Не возражаете?

— Мне все равно.

— Подписывайте и отправляйтесь в свой барак.

— Я еще не отсидел свой срок в карцере. Мне надо в карцер.

— Можете идти в барак на свое место. И на два дня освобождаетесь от работы, чтобы прийти в себя и подлечиться в санчасти. Там уже знают.

И я иду в барак. А утром — в санчасть. Там мне перебинтовывают разбитые пальцы. Осматривают голову. Смотрят в зрачки и велят два дня лежать и меньше двигаться. И как нарочно, а вернее, именно нарочно Бен тоже по какой-то причине эти два дня не работает. До сих пор не знаю — это его имя или фамилия? Так он себя называет, так его вызывают и на перекличке.

Вернувшись из санчасти, я ложусь и с головой укрываюсь одеялом. Меня знобит. Бен подходит ко мне и предлагает: «Tea» — чай. Откуда у него такой вкусный, ароматный чай? Может, он тоже дал подписку? Может, его приставили ко мне, чтобы намотать новый срок? Я брежу, а он сидит рядом и гладит меня по лысеющей

 

уже голове. У него самого аккуратная стрижка — короткий бобрик. И голубые глаза. И сочувствующая улыбка. Он что-то ласково лопочет по-английски. Разбираю только: «How are you? How old are you? Are you married?» Он щупает мой лоб, потом проверяет пульс. Приносит мокрое холодное полотенце мне на голову. Видимо, у меня температура (в санчасти ее даже не измерили). Я пытаюсь поблагодарить его:

— Thank you very much. Excuse me! I'd like sleep.

Он понимает меня:

— Good. All right. Yes, of course.

He знаю, благодаря его заботам или опера, мне приносят в барак обед. Я пытаюсь отказаться, но Бен настаивает. На ужин я уже иду сам. И вновь засыпаю, как сурок. А утром я уже здоров — физически, но не психически. Бен сам предлагает мне партию в шахматы. Но я явно не в форме и попадаюсь в его элементарные ловушки. Он смеется. Вроде все понимает. На ломаном русском языке вперемешку с английскими словами он рассказывает мне, хотя я ничего не спрашиваю, свою печальную историю.

Война застала его в Румынии, где он находился по коммерческим делам, связанным с закупкой нефти. Но в войну о коммерции пришлось забыть. И он на свой страх и риск занялся с негласного одобрения румынских властей спасением проживавших там евреев, переправляя их в Палестину. Румынские власти, насколько я его понял, получали за это большие деньги от «Джойнта». Когда в Румынии произошел переворот и она перешла на сторону союзников, появившиеся там наши войска отнеслись к нему очень хорошо. Его вызвали в СМЕРШ и предложили сотрудничать с ними, но он имел глупость отказаться (так он оценивал свое поведение) и попросил оказать ему содействие в возвращении домой в Англию. Ему обещали помочь. И отправили из Констанцы одним из теплоходов, следующих в Италию. В морском порту его провожал комендант города, помахал ему рукой и отдал честь, когда он поднимался на трап.

А через пятнадцать минут теплоход был остановлен в море нашим военным кораблем, его сняли с борта и отправили самолетом в Москву, где после непродолжительного пребывания в Лефортове объявили, что за шпионаж в пользу английской разведки его отправляют в лагерь на пятнадцать лет.

 

Так я, по крайней мере, его понял. Выслушав его, я позволил себе только один вопрос: рассказывал ли он всю эту свою историю на допросах в Лефортове? Бен ответил утвердительно.

И тогда я с чистой совестью написал об этой его истории в своем донесении или рапорте, не помню уже, как называлась эта мерзкая бумага. За нее меня очень похвалили. Не зря, мол, надеялись на меня. Но думаю, это был либо обычный блеф, либо оперслужба лагеря не располагала сведениями, давно имевшимися в СМЕРШе.

Меня только попросили уточнить у Бена, с кем конкретно из «Джойнта» он был связан, на что я тут же написал дополнение, что он с представителями «Джойнта» дела не имел, а имел дело только с румынами.

На этом моя «разработка» Бена, слава Богу, закончилась, так как я через пару дней всеми правдами и неправдами устроился на работу в ночную смену, и мы с Беном почти не встречались. Но если все, что он рассказал мне, соответствовало действительности, то он или его память заслуживает такого же уважения и почтения, как память знаменитого шведа Валленберга, сгинувшего в застенках НКГБ.

Я так подробно пишу здесь об этой истории не только раскаяния ради по поводу своего сотрудничества с НКГБ и для примера другим еще не раскаявшимся сексотам, но еще и потому, что знаменитая американо-русская смешанная комиссия под председательством небезызвестного генерала Волкогонова в своем официальном сообщении об итогах расследования по поводу пребывания в ГУЛАГе американцев отметила, что в ГУЛАГе не было выявлено также ни одного англичанина.

А теперь вернусь к своему раскаянию. При первой же встрече с Мишей Левиным, когда я находился еще на вольном поселении в Кзыл-Орде, а он уже на свободе, я ему поведал об этой позорной для меня истории. Это было в мае 1950 года. Я приехал нелегально в Москву, и мы сидели с Мишей в кафе «Артистическое», напротив МХАТа. Не скрою, я рассказал ему об этом своем позоре с душевным трепетом и со страхом, что нашей дружбе — конец. Но, оглянувшись по сторонам, Миша прервал меня и предупредил, чтобы я никому об этом больше не рассказывал, если не хочу заработать новый срок.

 

— Я ничего об этом не слышал и слышать не хочу, а насчет нашей дружбы можешь не беспокоиться. Я знаю тебя лучше их и верю тебе. И не смей рассказывать об этом даже нашим друзьям. Оставь это интеллигентное самоедство. Может, когда-нибудь на станет время, когда мы вместе над этой историей посмеемся и рас скажем о ней. Но пока — никому ни слова!

Однако наш разговор с Мишей Левиным на эту тему не окончился.

Летом 195 5-го я был снова в Москве, и Миша пригласил меня на дачу М.А.Леонтовича в Тучкове, где он жил тогда вместе со своей женой Наташей.

И вот, когда уже все ушли спать, сидя на крылечке и будучи немного подшофе, а в таком виде я становлюсь особенно сентиментальным, я снова стал бить себя в грудь и шептать ему, что я — подонок, недостойный его дружбы.

И Миша, как часто бывало и ранее при наших встречах, ответил мне стихами:

Сексот — не тот,

Кто с горя пьет,

И в грудь себя бьет,

И слезы льет,

И другу своему не врет.

Наоборот,

Сексот — это тот,

Кто власти оплот

И считает, что он патриот,

И гордо этим живет.

Вот!

— Понятно? Перестань мучить себя. И меня тоже. Ты ведь никого не предал.

— Ну смотря что понимать под предательством. В Кзыл-Орде меня курировал некто капитан Ахметов. Я ведь каждые десять дней обязан был являться, как все ссыльные, в местное МВД, где в моем удостоверении отмечали, что я еще не сбежал. И каждый раз Ахметов вызывал меня к себе в кабинет и ехидно спрашивал, какие новости я принес. На мой ответ, что никаких ново-

 

стей у меня нет, он реагировал весьма своеобразно. Он заставлял меня писать расписки, что я получил какие-то деньги на свои расходы. Ахметов мотивировал это очень хитро: «Я же должен в своем отчете показывать, что работаю с тобой. Это можно было бы доказать твоими рапортами. Но раз рапортов нет, то пусть будут хоть твои расписки». Суммы, правда, были небольшие: двадцать, тридцать, пятьдесят рублей. Но в конце концов мне это надоело, и как-то, будучи в Алма-Ате, я написал на Ахметова донос, что он получает от меня фиктивные расписки. После этого его сняли с работы. А года через два, когда я жил в Алма-Ате после реабилитации, я пошел в милицию за паспортом и узнал, что он стал начальником милиции.

— И как же он встретил тебя?

— Очень мило. Поздравил с реабилитацией.

— Он, наверное, не знал о твоем доносе.

— Возможно. Но мне все-таки не по себе. Донос есть донос.

— Вообще-то ты прав. Но у тебя, я считаю, не было другого выхода. И пожалуй, этот твой донос может когда-нибудь стать оправданием, если тебя обвинят, что ты сотрудничал с ними за деньги. Ну хватит, пошли спать, а то уже светать начало. Нам с тобой рано утром надо бежать к роднику за водой для чая и каши. И напоминаю еще раз тебе свой наказ: никогда и никому ни слова об этом.

— И даже Валерию и Юлику?

— Даже им. Ни к чему тебе вешать на них свою минутную слабость, тем более что в их глазах ты все равно тоже ничего не потеряешь.

И только после смерти Миши я рассказал об этом Валерику (Юлика уже тоже не было в живых). Валерка отнесся к этому легко: «Подумаешь, мы с Юликом еще до ареста давали такие расписки».

Знают об этом, естественно, мои жены (бывшая и настоящая) и дети. А теперь будут знать и все, кому попадутся на глаза эти заметки.

И это хорошо. Ради этого и пишу. Что-то вроде исповеди. В назидание другим и для более полной характеристики эпохи.

3 августа 1949 года, точно день в день через пять лет после ареста, меня этапировали на вольное поселение в Кзыл-Орду.