На вольном поселении

 

Мужчина был рябым и кривым. На смуглом лице выделялись белесые щербинки, местами сливающиеся в небольшие корявые впадины. Однако оспа не сделала его уродом. Уцелевший глаз сверкал голубизной безоблачного казахстанского неба. Добрая улыбка открывала белые ровные зубы. Под шапкой черных кудрявых волос — высокий выпуклый лоб. Оставалось только досадовать на медицину, да и на него самого, не удосужившегося даже вставить протез в пустую глазницу. Пиджак хорошо выглаженного летнего костюма из кремовой чесучи был небрежно накинут на широкие плечи, голубая шелковая рубашка с широким воротом оттеняла коричневую от загара бычью шею и волосатую грудь. Широкий узел пестрого галстука болтался почти на животе.

Он сидел на скамейке возле проходной мясокомбината в тени развесистой чинары рядом со старым казахом, одежда которого сильно отличалась от его европейского костюма. Старик был в ватных брюках, заправленных в войлочные чулки с галошами, в стеганом замызганном халате, перетянутом армейским ремнем. Казах сидел, угрюмо понурив голову, и внимательно разглядывал свои галоши, опираясь на охотничью двустволку, зажатую между ног.

Кривой рассказывал по-казахски какую-то веселую историю. Изредка он вскакивал и разыгрывал маленькие сцены, изображая то обремененного тяжелой ношей человека, пытающегося перелезть со своей поклажей через препятствие, то кого-то, мирно спящего на скамейке.

Жестикуляция рассказчика, имитация храпа спящего человека, заглушающего отчаянное блеяние овцы, не вызывали сомнения в смысле этого представления: похититель пытался перелезть через забор с овцой на плечах, а сторож в это время мирно спал. Удрученный вид казаха ясно показывал, что он — один из персонажей этого спектакля. Старик что-то сказал по-казахски. Прижатая к сердцу рука и интонация говорили о том, что старик просил пощады у собеседника и клялся, что больше такого не повторится.

Кривой закончил беседу заливистым хохотом, похлопал старика по плечу, нарочито грозно помахал пальцем перед его носом и встал со скамейки.

 

Все это время я стоял на почтительном расстоянии и из вежливости пытался делать вид, что ничего не понимаю в этом представлении.

Обернувшись наконец ко мне, мужчина посуровел и спросил:

— Аман ба? Казах бар ма?

— Я, к сожалению, не понимаю по-казахски.

— Тебе что надо здесь?

— Мне нужен отдел кадров. Я видел объявление, что мясо комбинату требуются рабочие.

— Ра-а-бо-чие? — удивленно переспросил он, оглядывая меня с головы до ног.

Наверное, я представлял собой жалкое зрелище. Измученный этапом, наголо стриженный, в мятой латаной гимнастерке и потрепанных широких брюках, сползающих на рваные ботинки, весь взмокший от пота, да к тому же еще и немного поддатый.

Последнее меня особенно смущало, так как, по моим представлениям, наниматься на работу в нетрезвом состоянии было не очень прилично.

Я вышел в восемь утра из местного КПЗ, и заспанный капитан объявил мне, что я сослан в Кзыл-Орду на вольное поселение пожизненно и обязан каждые десять дней являться к ним для отметки. Выдав мне под расписку семь рублей двадцать пять копеек, «довольствие на один день», он посоветовал мне отправляться восвояси — искать себе работу и жилье. Но я, вопреки его советам, первым делом отправился на барахолку и продал там случайно сохранившееся у меня новое солдатское белье. Выручив деньги, я решил поесть, а затем немного осмотреться. Поэтому я здесь же, около барахолки, зашел в чайхану, где в этот ранний час никого не было, и заказал себе яичницу, предварительно выяснив, что хлеб, стоявший на столах, входит в стоимость блюд, и его можно есть сколько хочешь.

— Пить что будешь? Пиво или водку? — спросила меня толстая миловидная буфетчица в кокетливой кружевной наколке.

— Пить ничего не буду. Только яичницу и, если можно, стакан чая.

Буфетчица удивленно посмотрела на меня:

— Ты откуда такой взялся?

— Приехал к вам в ссылку.

— А-а, понятно.

 

И, не спрашивая больше ни о чем, налила полстакана водки, поставила передо мной кружку пива и начала возиться у плиты.

Через пять минут передо мной стояла глазунья из четырех яиц, поджаренная на сале. Я испугался, что у меня не хватит денег расплатиться, но буфетчица, видимо уловив мое смущение, поспешно сказала:

— Я угощаю!

Откровенно говоря, я остерегался пить водку на голодный, истощенный желудок, но еще больше боялся обидеть щедрую хозяйку отказом и, зажмурившись, сначала хватил залпом полстакана водки, а затем запил ее пивом.

К ссыльным в Кзыл-Орде относились неплохо. Как я выяснил позднее, сюда ссылали с незапамятных времен. В краеведческом музее был даже небольшой раздел, посвященный ссыльным царской России. Сюда в свое время были сосланы петрашевцы, здесь жили участники польского восстания. Многие интеллигентные семьи города вели свое происхождение от этих ссыльных. Среди них запомнилась Мария Григорьевна — главный врач роддома, которая спасла от тюрьмы многих несчастных женщин, вынужденных идти на запрещенные в то время аборты. Другие врачи из ссыльных подвижничали в местном лепрозории. Славился и главный пивовар местного пивзавода, немец, который раньше работал в Куйбышеве, а теперь наладил в Кзыл-Орде производство лучшего в Казахстане пива.

Я сразу захмелел, и буфетчица посоветовала мне пойти на Сырдарью освежиться.

Выйдя на берег широкой мутной реки, я подставил голову утреннему ветерку. И даже отважился искупаться, чтоб немного смыть с себя грязь.

Недалеко от Сырдарьи и находился тот самый мясокомбинат, куда хозяйка чайханы посоветовала мне наведаться в поисках работы.

И вот я стою перед проходной и смотрю комедию, разыгрываемую, как я почему-то сразу понял, самим директором мясокомбината.

— Ра-а-бочие? — переспросил он меня. — Какой же из тебя рабочий? Нам нужны бойцы, жиловщики, электрики, грузчики. А ты что можешь?

 

— Вот грузчиком я мог бы работать. Я на лесоповале баланы по сто кило на спине таскал. А то, что я такой худой, не обращайте внимания. Были бы кости целы, а мясо нарастет, тем более, если работать у вас буду.

— Ишь ты, какой сообразительный! Тогда тебя надо сначала отправить на откормочный пункт на пару недель, где мы скот перед забоем держим. Поставим в стойло и будем кормить от пуза. Ха-ха! Ну хоть какая-нибудь специальность у тебя есть?

— Я недоучившийся юрист. Меня арестовали, когда я перешел на четвертый курс юрфака Московского университета.

— Юрист? Университета? А ты говоришь «рабочий»! Ну-ка пошли со мной.

И он быстро зашагал к двухэтажному зданию, стоявшему невдалеке от проходной. Я поспешил за ним. Поднявшись на второй этаж и пройдя в конец длинного коридора, он распахнул дверь, на которой я успел прочитать табличку «Секретарь». В небольшой комнате, вдоль стен которой были расставлены стулья, за единственным столом у окна сидела молодая красивая казашка и разговаривала по телефону. Она посмотрела на нас.

— Меня нет! — сказал ей директор. — Никого не соединяй! Принеси нам чайник чая и две пиалы. — И распахнул дверь с табличкой «Директор».

Эта комната была обставлена с претензией на моду, знакомую мне по старым кинофильмам, в которых показывали кабинеты крупных бюрократов: над огромным письменным столом, покрытым зеленым сукном, красовался портрет Сталина, а возле него стояло развернутое и пришпиленное к стене Красное знамя с золотым Гербом Советского Союза и надписью: «Победителю Всесоюзного соцсоревнования». К письменному столу был приставлен другой, длинный, стол с красной бархатной скатертью. Вокруг него стояли мягкие стулья.

Сбросив пиджак с плеч, он повесил его на вешалку в шкаф и обернулся, видимо желая предложить мне последовать его примеру. Однако, глянув своим циклопическим глазом на мою замызганную телогрейку и вещевой мешок, которые я продолжал держать в руке, захлопнул дверцу шкафа и указал мне жестом, чтобы я свои пожитки положил на стул у стены.

Затем директор уселся за письменный стол и нажал какую-то кнопку. Медленно набирая скорость, под потолком зажужжал са-

 

модельный крылатый вентилятор. Его лопасти напомнили мне винт учебного самолета «У-2», на котором я когда-то летал в аэроклубе. Только винт самолета гнал настоящий сильный ветер, а этот вентилятор создавал лишь видимость легкого теплого ветерка.

— Ну, рассказывай, откуда родом? Кто родители? За что сидел? Как собираешься жить дальше?

Выслушав мою короткую исповедь, он сказал:

— Ну а на самом-то деле ваша банда действительно хотела убить Сталина? И почему же тебя не расстреляли?

— Я же вам рассказал, что ничего этого на самом деле не было. Я ничего не признал.

— Ну, там мог не признать, потому что боялся. А меня-то тебе нечего бояться.

— Как это нечего? Если я вам сейчас признаюсь, — улыбнулся я, — вы будете обязаны снять трубку и доложить, кому следует, что наконец-то раскололи опасного преступника.

— Да? Значит, если я этого не сделаю, то ты должен пойти и рассказать, что я тебя покрываю. Так, что ли?

— Мне от этого легче не будет. Только новый срок получу, да еще многих хороших людей подведу. А это не в моей привычке.

— Ну а почему твои подельники все признали и их тоже не расстреляли?

— Наверное, потому, что следователи понимали абсурдность этого обвинения. Да и время было такое. Конец войны. Благодушное настроение. В то время вообще не расстреливали.

— А били сильно?

— Меня совсем не били.

— Ну, ты какие-то чудеса рассказываешь. Ладно, потом разберемся. А сейчас займемся, твоим устройством.

Директор вызвал в кабинет главного бухгалтера.

— Авдеич, ты все жалуешься, что тебе без юриста тяжело работать. Вот тебе юрист. Не смотри, что молодой. Он из ранних. Уже Сталина чуть не прихлопнул. Ты его давай, к нашему красно-ярскому делу подключай. На свежую голову, может, какой-нибудь новый теракт придумает.

— Георгий Матвеевич! У нас же штатным расписанием юрист не предусмотрен. Надо писать в Москву, просить у министерства новую единицу. И я знаю, что ответят: пожалуйста, только за счет

 

вашего управленческого персонала. А у нас и так сверх штата в бухгалтерии пять человек за счет цехового персонала.

— Знаю, потому и даю тебе юриста. Теперь у тебя будет за счет цехового персонала шесть человек. В кишечном цехе вакансия нормировщика есть? Вот его нормировщиком и назначим. Ему там наряды выписать — два дня в месяц работы. А остальное время юристом работать будет. И в первую очередь красноярским делом заниматься. Иначе нам с тобой далеко за Красноярск самим скоро ехать придется. А пока ему надо квартиру устроить. Не знаешь, кто комнату сдает?

— Надо поговорить с Минаевой из колбасного. Ее сына в армию взяли. Комната его свободна. А сама Минаева баба вроде ничего.

— Это ты здорово придумал! Квартира хорошая, недалеко от комбината. И нос у него в табаке будет. Колбасу на завтрак уж точно получит. Поговори с Минаевой, а мне сейчас тетю Настю пришли, скажи, чтобы перекусить нам с юристом принесла.

Тетя Настя являла собой классический тип заведующей столовой. Еле протиснувшись боком в дверь, она, как заправская официантка, внесла поднос, накрытый салфеткой. На подносе оказались тарелки с разными сортами колбасы, ветчина, хлеб, помидоры, чайник, карамель и стаканы в давно забытых мной подстаканниках.

— Давай, нажимай, не стесняйся. А я пока займусь твоим гардеробом.

И директор тут же попросил секретаршу соединить его с какой-то Баймуратовой и долго разговаривал с ней по-казахски, весело поглядывая изредка на меня. По его интонации и хохоту я понимал, что он рассказывает собеседнице мою историю и о чем-то просит ее. Закончив разговор, он объяснил, что договорился с завгорторготделом, где мне выдадут талоны, по которым я могу купить в магазине для начальства все, что мне нужно. И, чтобы я ничего не забыл, он сам перечислил: костюм, две сорочки, трусы, майки, ботинки, мыло и что-нибудь на голову.

Я немного замялся и спросил, нельзя ли отложить поход в магазин на пару дней. Я сейчас пойду на междугороднюю телефонную станцию и закажу Москву, чтобы попросить родителей прислать денег.

 

— Ах я одноглазый дурак! — Директор хлопнул себя по лбу, подошел к большому сейфу, пошелестел там бумагами и протянул мне несколько купюр.

— Вот тебе на первое время пятьсот рублей. Разбогатеешь — отдашь. А с родителями я сейчас сам тебя соединю. Скажешь им, что хорошо здесь устроился, ни в чем не нуждаешься и пригласи их в гости недели через две. Попроси их привезти только черного перца. У нас фонды кончились. Гоним сырокопченую колбасу с красным перцем. Нарушаем технологию. И вкус не тот. Пусть привезут ящик молотого перца и ящик горошком. А пока мы будем разговаривать с Москвой, мой шофер съездит в горторготдел за твоими талонами.

Он вызвал шофера, объяснил ему, что надо сделать, а потом стал названивать по телефону.

Я обратил внимание, что со многими работниками комбината и другими собеседниками директор разговаривал по-казахски, вставляя лишь иногда русские идиомы.

С заказом разговора с Москвой у него явно что-то не ладилось. Он и просил, и повышал голос, несколько раз повторил по-русски «срочно-срочно», «молния», а потом раздраженно бросил трубку.

— С Москвой у нас прямой связи нет. Либо через Алма-Ату приходится заказывать, либо через Ташкент. Но там нам дают Москву только рано утром. Я заказал на восемь часов утра. Завтра приедешь сюда и разговаривай до девяти. Не забудь: в девять планерка. И чтоб был при полном параде. Я тебя представлять буду.

Тем временем вернулся шофер с десятком разных талонов. Георгий Матвеевич отругал шофера, что тот забыл взять талон на мыло, и скомандовал:

— Сейчас съездишь с ним в третий магазин и подождешь там его. К четырем привезешь его обратно. — И, обращаясь ко мне: — Ты свои лохмотья где-нибудь на помойке выброси. Когда вернешься, чтобы был похожим на москвича. Я пока проверю, как там с твоей квартирой. А то еще в общежитии ночевать придется. Хотя после лагеря оно тебе раем покажется, да, боюсь, споят там тебя насмерть.

Когда я вернулся из магазина в сером шевиотовом костюме, голубой, как у него, сорочке и с плащом на руке, он оглядел меня и заметил:

 

— Ну плащ тебе раньше ноября здесь не понадобится. А костюм в обтяжку напрасно взял. Через месяц мал будет. Я тебя каждый месяц переодевать не собираюсь.

Насчет размера костюма он ошибся. Отвыкнув от нормальной еды, я на харчах тети Насти месяца два страдал желудком и, к удивлению Георгия Матвеевича, никак не поправлялся.

Так состоялось мое знакомство с директором, которое постепенно переросло в почти дружеские отношения. В какой-то степени этому, наверно, помогло удачно проведенное мной судебное дело в Красноярске, где рассматривался иск воинского склада Красноярского УВД к комбинату и железной дороге на сумму около полутора миллионов рублей.

Дело в том, что в июле комбинат отгрузил в Красноярск эшелон с солониной. Сейчас мало кто помнит, а тем более знает этот старый способ хранения мяса. Разве что где-нибудь в глубинке рачительный хозяин обеспечивает в нынешнее время семью мясом на всю зиму, которое солит в бочках и держит в погребе. В те годы на мясокомбинатах были небольшие и слабые холодильники, а в Казахстане, где забой скота происходил, главным образом, осенью, хранить его долго можно было только в соленом виде. Однако технология засолки мяса и условия его хранения — дело тонкое. Даже незначительные нарушения технологических инструкций и санитарных требований могли преждевременно снизить качество мяса, а иногда оно просто протухало.

Отгрузив по наряду из Москвы эшелон солонины из прошлогоднего забоя, работники мясокомбината недолго радовались избавлению от капризного товара. Лето в тот год было жарким. Путь от Кзыл-Орды до Красноярска проходил через Алма-Ату, Семипалатинск и Новосибирск. Вагонов-холодильников не было, поэтому солонину повезли в обычных товарных вагонах, полагая, что за восемь дней (норма доставки скоропортящегося груза) с ней ничего не случится. Однако вместо восьми дней эшелон находился в пути двенадцать.

И вот, незадолго до моего появления в Кзыл-Орде, мясокомбинат получил из Красноярска телеграмму, в которой было сказано, что солонина прибыла на станцию назначения тухлой и черви ползали даже по вагонам. Такие же телеграммы склад послал в МВД Казахстана, Минмясомолпром, обвиняя руководителей мясо-

 

комбината во вредительстве и требуя их привлечения к уголовной ответственности.

УВД Кзыл-Ординской области создало специальную комиссию для проверки соблюдения технологии засолки мяса и его качества в момент отгрузки. Согласно заключению комиссии, на мясокомбинате все было в порядке.

Тем временем красноярский склад уже подключил к этому делу вышестоящие грозные органы, а Минмясомолпром СССР издал приказ, в котором угрожал директору мясокомбината страшными карами. Судьба Георгия Матвеевича и его подчиненных, можно сказать, висела на волоске.

Практически это было мое первое судебное дело, в котором я выступал юрисконсультом. Изучая материалы дела и специальную литературу, я уяснил факт, который известен почти каждому обывателю, но которому не всегда придают значение.

До определенного срока хранения продукта его качество ухудшается медленно, но потом наступает момент, когда он портится окончательно очень быстро.

Так вот, мне удалось вычислить, а потом и доказать в суде, что, если бы эшелон прибыл в Красноярск вовремя, о порче солонины не могло быть и речи. Значит, во всем виновата железная дорога. Именно на этом с самого начала настаивал Георгий Матвеевич и его коллеги. Такая позиция была правильной, но тактически не очень выгодной. Она обрекала их на сражение в суде не только с грозным военскладом, но еще и с влиятельным Министерством путей сообщения.

Поэтому я предложил Георгию Матвеевичу изменить тактику: постараться превратить железную дорогу из противника в союзника. Мне удалось доказать с помощью специалистов-экспертов, что просрочка доставки грузор на несколько дней хотя и способствовала порче солонины, но продукцию еще можно было спасти.

Окончательно же солонина испортилась после прибытия эшелона в Красноярск, где военсклад на неделю задержал разгрузку вагонов и вовремя не принял мер к ее переработке.

Это была первая в моей жизни победа на ниве юриспруденции. Нечего и говорить о том, что Георгий Матвеевич оценил мои заслуги и наградил по-царски.

Но я ему тоже был очень благодарен. Директор через местное УВД организовал мне разрешение на командировку в Крас-

 

ноярск. А так как в этом разрешении маршрут моей поездки из Кзыл-Орды в Красноярск указан не был (само собой разумелось, что я должен был ехать кратчайшим путем через Новосибирск), то я махнул самолетом в Москву и повидался там с родными и друзьями. Именно с тех пор мы перешли с директором на «ты», и он разрешил мне называть его Жорой, конечно, когда не было посторонних.

Стоит заметить, что Жора придумал довольно хитрый, но вполне законный вариант вознаграждения меня за это дело. В мои служебные обязанности нормировщика цеха, естественно, не входила защита интересов мясокомбината в суде. Поэтому со мной заключили трудовое соглашение, по которому я в случае успеха должен был получить вознаграждение в размере одного процента от суммы иска.

Практический способ получения этого вознаграждения оказался не менее оригинальным.

Не могу же я выплатить такую сумму из зарплаты рабочих. Да и банк не выдаст мне ни одной копейки сверх фонда зарплаты, — заявил мне Жора, когда я вернулся из Красноярска.

Не можешь, значит, не можешь. Теперь я буду знать, с кем имею дело. Только учти, что юрисконсульта у тебя больше нет, а есть нормировщик цеха.

Ну ты не очень хорохорься. А то я сейчас позвоню Ахметову и попрошу его загнать тебя куда-нибудь в самый дальний аул. Он мне, кстати, уже несколько раз говорил, что у меня ссыльные живут лучше, чем местные.

Я, действительно, был не единственным ссыльным, который работал на мясокомбинате и пользовался расположением Георгия Матвеевича. Причем все ссыльные, в основном люди старательные и хорошо знающие свое дело, работали, выражаясь по-лагерному, «придурками», то есть выполняли нетяжелую работу.

Так Альфред Штерн — немецкий коммунист, фтизиатр по специальности, который имел свою клинику в Берлине и сбежал от Гитлера в СССР, а потом был сослан после лагерей в Кзыл-Орду, числился санитаром в ветеринарной службе, но работал зав. медпунктом. Мы с ним очень подружились, чему, видимо, способствовала схожесть наших семейных дел. Штерн, как и я, со своей суженой познакомился в лагере, и его жена, как и моя Ника, последовала за ним в ссылку.

 

Дружил я и с Гиви Шавгуладзе, который после десяти лет лагерей тоже оказался в ссылке в Кзыл-Орде, где Жора пристроил его сторожем в подсобном хозяйстве. К моему приезду Гиви уже вырастил на диво местным жителям виноград, правда, кислый, и хурму, которой Жора очень гордился и угощал все областное начальство.

Надо сказать, что директор хорошо относился к ссыльным и всячески поддерживал их, и мы со всеми бедами шли к нему, зная, что он не только «отец родной» для нас, но и один из «отцов города», в связи с чем возможности помочь в беде у него были огромные.

Вот поэтому я и впрямь не стал хорохориться, хотя в душе очень обиделся на него.

Но обиделся, оказалось, напрасно.

Через несколько дней он вызвал меня к себе в кабинет, где уже сидел главный бухгалтер.

— Мы здесь ломаем голову, как тебе выплатить деньги по трудовому соглашению. Ты вот считаешь себя очень умным, а не сообразил, как их можно получить, чтоб и волки были сыты, и овцы целы. А вот мы придумали.

— Что придумали?

— Через суд. У тебя трудовое соглашение есть? Есть. Ты свои обязанности по этому соглашению выполнил? Выполнил. А мерзавец-директор не хочет платить причитающиеся тебе по этому соглашению деньги. Ты что, КЗОТ не знаешь? Предъявляй иск в суд.

— Тоже мне, мудрецы! Разве я не понимаю, что могу взыскать с комбината деньги через суд? Просто считал это неприличным. Как мы оба в суде выглядеть будем? Тем более, все знают о наших отношениях.

 

— Это ты зря. Дружба дружбой, а денежки врозь. Да мы с то бой и не пойдем сами в суд. Ты возьми адвоката и выдай ему доверенность, а я от комбината пришлю в суд нашего балбеса. — Так он называл начальника отдела кадров.

Сказано — сделано. Только теперь обиделся Жора:

— Что ты меня дураком выставил? Почему не предупредил, что с комбината взыщут еще госпошлину и твои расходы на адвоката?

— Я думал, ты это сам знаешь. А если эти деньги слишком велики для комбината, то я могу вернуть их в кассу.

— Совсем меня за идиота держишь? Ты на эти деньги вот дом купил, а новоселье зажал. Давай, приглашай на новоселье.

— Само собой. Только дай время хоть мебелью обзавестись, а то придется по-казахски на полу сидеть. У них на полу хоть ковры есть, а почетным гостям еще и подушки подкладывают. А я что, гостей на голом полу принимать буду?

— Авдеич, — обратился он к главному бухгалтеру, — у нас там в красном уголке лежат старые ковровые дорожки. Их давно заменить надо. Спиши и отдай нашему бедному юристу. А стол, — это уже ко мне, — закажи в нашей столярке. Пусть в нерабочее время сделают. Они с тебя дорого не возьмут. Без стульев обойдемся. Положишь доски на табуретки. А посуду я тебе свою на прокат дам. Похозяйничать пригласи тетю Настю. Она такой бешбармак сделает, что пальчики оближешь.

— Может, отложим новоселье на пару недель? Мать и жена к этому времени приедут. И посуду кое-какую привезут, и продукты московские.

— Согласен. Только никаких продуктов везти не надо, кроме черного перца, а то мы уж совсем на мель сели. Нам на квартал нужно полторы тонны, а дали пятьсот кило.

За этот перец мне потом досталось от мамы. Она упаковала его в чемодан и положила на верхнюю полку, а чемодан-то был ветхий. И вскоре в купе все зачихали и заплакали, а по всему вагону аромат пошел такой, что проводники потребовали от мамы шашлыки и пиво.

Для встречи мамы и Ники Жора вначале хотел мне дать свою «эмку», но потом решил, что на автомобиле они и в Москве могут ездить, а в Кзыл-Орде я их должен встретить на тройке с бубенцами.

 

Лошади были страстью нашего директора. Он с удовольствием участвовал в казахских национальных праздниках, на которых всадники гонялись друг за другом с камчой, пытаясь отнять друг у друга переброшенного через седло живого барана. На конюшне комбината стояло несколько рабочих лошадей, и среди них красовались три ахалтекинца, которых Жора всячески холил и лелеял. Запряженные в коляску на рессорах, они весьма эффектно били копытами на вокзальной площади, поджидая поезд. Беда была только в том, что я сам управлять ими не мог и сидел на облучке рядом с кучером.

И вот через весь город мы понеслись к моему неказистому домику, время от времени останавливаясь, чтобы подобрать свалившиеся по дороге чемоданы или какую-нибудь коробку. Вся красота вымытой и начищенной накануне коляски была скрыта под большой периной, которую я расстелил на сиденье, перебросив ее конец через верх. Разинутые рты и ухмылки редких прохожих (хорошо, поезд прибыл поздно вечером) заставляли меня забыть радость встречи и чертыхаться в душе на самого себя, согласившегося на этот карнавал.

Наконец доехали, разгрузились. И началась моя семейная жизнь.

Мама приехала ненадолго и, как я потом понял, с тайной мыслью не допустить гибели ее единственного сына, нашедшего себе невесту в лагере.

Пока я был в лагере, мама не только не возражала против моей избранницы, но и сама служила нам верным почтальоном. Но одно дело скрашивать таким образом лагерную жизнь своего любимого сына, и совсем другое — дать погибнуть в брачном союзе с «лагерной шалавой», да еще и бесприданницей.

Жора, который познакомился с матерью во время командировки в Москву, давно посмеивался надо мной, рассказывая, как она расспрашивала его о местных красавицах. Особенно ее интересовали девицы из семей ссыльных, давно осевших в Кзыл-Орде и успевших выучиться и занять в городе прочное положение. Среди них она сумела найти даже врачиху, которая раньше жила в Москве недалеко от нас и училась чуть ли не в одной школе со мной.

Увидев, что хозяйка из Ники никудышная (ей в то время было всего девятнадцать лет), мама, хотя приехала ко мне всего на месяц, прибрала к рукам все домашнее хозяйство и даже попыталась

 

устраивать вечерами приемы, приглашая на них назло Нике местных красавиц.

По ночам Ника тихонько плакала, предлагала мне устроить свою жизнь без нее и говорила, что готова хоть завтра вернуться в Москву. Я, конечно, утешал ее как мог, клялся в вечной любви и просил немного потерпеть до отъезда матери.

Но мама так просто сдаваться не собиралась. Ради счастья сына она была готова на любые подвиги. И вот примерно через неделю Жора вызвал меня и сказал, чтобы через два дня и духа моей матери не было в Кзыл-Орде. Оказывается, мама, отчаявшись в принимаемых ею домашних мерах моего перевоспитания, побывала в УВД, заявила, что ее сыночек здесь спивается вместе со своим директором, и попросила перевести меня в Казалинск, где жила одна из выбранных ею невест.

Назавтра я переговорил по телефону с отцом. Как мы и договорились, через пару дней он прислал телеграмму с сообщением, что тяжело заболел, и просил маму срочно вернуться.

Не тут-то было!

— Это все твои фокусы! — заявила мама. — Я уеду, когда сочту нужным.

Пришлось рассказать Жоре о результатах своих переговоров с мамой. Он крякнул, вытащил из тумбочки бутылку водки, налил два полных стакана, подсунул мне какую-то закуску и заявил:

— Ну, пусть пеняет на себя. Теперь ты раньше двенадцати часов ночи домой являться не будешь. Я тебя буду привозить вдрызг пьяным.

— Жора, надо Нику пожалеть.

— Это ты брось. Я ей устрою путевку на неделю в наш пансионат на озере Иссык. Поживет там, отдохнет. А мать пусть вече рами веселится с твоими невестами. Барышни, как увидят тебя в таком виде, сразу разбегутся.

— Не надо, Жора, ей это только на руку. Она ведь такой чело век, что и в Москве найдет ходы, чтобы меня от вас перевести куда-нибудь в тьмутаракань.

— Тьфу! Что же делать? Тогда давай сам с Никой на неделю махни на Иссык. Мать здесь без вас успокоится, а я ее провожу.

— Неудобно, мать приехала ко мне в гости, а я ее одну здесь брошу.

 

— Опять ты прав. Давай я тебе дам три путевки, и на мать тоже. Она сама не захочет: там шесть километров по горной тропе карабкаться надо. И твоя совесть чиста будет. А если поедет с вами, пусть отдыхает на лоне природы, а вы с Никой в походы будете ходить. Там такие красивые маршруты есть! Но не для нее.

— Ты ее плохо знаешь!

— Посмотрим. Хуже не будет. Она от твоих невест хоть оторвется.

Результаты нашего плана превзошли все ожидания. Узнав вечером о предстоящей поездке на Иссык, она заявила, что на завтра и на послезавтра у нее приглашены гости, но она все-таки приедет к нам через два дня на автобусе.

После того как мы с Никой взбирались по горной тропе под уклоном примерно градусов 45, а потом еще километров пять шли пешком по узкой дорожке, пересеченной к тому же бурной речкой, я понял, что маме этого пути не одолеть и ей придется вернуться домой.

Однако я тоже, видимо, не очень хорошо знал свою маму. Три дня мы с Никой блаженствовали на турбазе, где нам отвели отдельную палатку. А в пятницу вечером, когда мы сидели с Никой в обнимку около костра, на котором жарились шашлыки, и пели что-то вроде «Славное море — священный Байкал», дежурный по турбазе объявил по местному радио: «Коган, вас просят подойти к административному корпусу!»

Удивленный, я побежал к избушке, которая носила столь громкое название, и увидел около нее маму с одной из ее знакомых дам, подле них стоял... ящик с водкой.

— Как ты сюда попала? Как ты смогла подняться по такой крутой тропе да еще перейти горную реку по доске?

— Мир не без добрых людей. Мне в поселке дали ишака, на котором я отлично доехала до речки.

— А через речку?

— Вот ребята помогли, перевязали меня веревкой, и один тянул с той стороны, а второй — страховал с этой.

Стоявшие тут же ребята подтвердили ее слова.

— А если бы она сорвалась с доски?

— Не могла. Мы держали ее врастяжку. А впереди нее шел Петр, за которого она держалась.

 

— Ну и ну! А водка откуда?

— Это тебе твой Жора прислал, — многозначительно ответила мама.

Я от Жоры мог ожидать многого, но только не такой посылки.

Оказалось, что на сборном пункте, откуда ходил наш автобус, кто-то из провожающих громко крикнул: «А этот ящик Когану отдадите, он заказывал!»— «Когану? Это моему сыну. Давайте его сюда», — сказала мать.

— Мама, так это я для всех заказывал. Ребята скинулись. А Георгий Матвеевич здесь ни при чем, — стал выкручиваться я.

— А я думала, он тебе лично прислал, — не сдавалась она.

— Но ты тогда этот ящик должна была выгрузить прямо у дверей УВД, как доказательство твоих обвинений в спаивании меня директором! — не выдержал я, хотя до сих пор ни разу не дал ей понять, что мне известно о ее доносе.

Это мое разоблачение сыграло, видимо, решающую роль. Переночевав в нашей палатке, из которой мы с Никой демонстративно перебрались в другую, мать на следующее утро со своей подружкой отправилась в обратный путь. Я проводил их до поселка и усадил на автобус, ехавший в Алма-Ату.

Когда мы с Никой через неделю вернулись домой, ее в Кзыл-Орде уже не было.

На прощание мама позвонила Жоре, покаялась и умоляла его не спаивать меня.

— У него будет цирроз печени, — плакала она.

— У меня же нет цирроза, — парировал он, — а ваш сын пьет в десять раз меньше меня.

А вообще-то опасения мамы имели основания. Я сам до сих пор удивляюсь, почему у меня нет цирроза. Пили мы с Жорой много и часто. Вскоре после красноярского дела директор предупредил меня, чтобы я дома не завтракал и на работу не опаздывал. Сам он появлялся на работе в семь часов утра, обходил комбинат вместе с руководителями цехов, планировал работу на день. В восемь часов утра он ждал меня в последнем пункте своего утреннего маршрута — в лаборатории. Там уже был накрыт стол. Когда Айша, заведующая лабораторией, успевала это сделать — тайна есть для меня до сих пор. Горячие сосиски и всякие колбасы — это было неудивительно. Но на столе всегда были

 

свежие овощи и соленья, холодное молоко и горячий крепкий чай. При моем появлении Айша доставала из холодильника запотевший графинчик, и мы приступали к завтраку. Жора ел с аппетитом, красиво. Выпивали по стакану водки, запивали ее холодным молоком и быстро управлялись со всем остальным, а заканчивали трапезу крепким чаем.

На весь завтрак Жора отводил полчаса, а потом опять мчался в цеха выяснять оставшиеся проблемы, а заодно проверить, как начали работать, чтобы на оперативке в девять утра высказать каждому цеху свои претензии и дать последние наставления. В выражениях, он, естественно, не стеснялся, однако на него не обижались, так как зря он никого никогда не ругал.

После оперативки Жора отправлялся на строительство нового холодильника и железнодорожной ветки, которые должны были сделать комбинат одним из крупнейших мясоперерабатывающих предприятий Казахстана.

Трудоспособность у него была удивительной. И знание дела — тоже. Мне было известно с его слов, что родные его успели в начале коллективизации перебраться с Украины в Казахстан. В детстве он переболел оспой. Болезнь лишила его глаза, но это не помешало ему закончить бухгалтерские курсы и техникум мясомолочной промышленности. Работал бухгалтером, потом начальником колбасного цеха где-то на востоке Казахстана, а потом его назначили директором захудалого тогда Кзыл-Ординского мясокомбината, который он постепенно отстроил и сделал передовым предприятием.

В городе, в области, да и в Алма-Ате Георгия Матвеевича уважали и ценили. Уважали и любили его руководители не только колхозов и совхозов нашей области, но и соседних, откуда осенью гнали в Кзыл-Орду многотысячные отары и стада крупного рогатого скота. Хотя с представителями этих хозяйств, так называемыми сдатчиками скота, скандалил он довольно часто. Перед сдачей скота они норовили всякими правдами, а больше неправдами, в основном при помощи соли и воды, повысить живой вес скота, однако с Жорой эти номера не проходили. Ведь от умения правильно определить не только вес, но и упитанность скота зависели показатели работы комбината. А Жора никогда не стеснялся сам задрать хвост какой-нибудь подозрительно толстой корове и вытащить затычку, удержи-

 

вающую в ней воду, после чего все стадо ставил на «выдержку», в результате которой оно сразу теряло несколько тонн веса.

Однако на такие ухищрения пускались только совсем молодые или еще не имевшие с ним дела сдатчики. А те, кто гоняли к нему скот уже по нескольку лет, знали, что с ним лучше не хитрить. Тем более что по дороге у них случался естественный, а иногда и искусственный падеж скота, который при добрых отношениях Жора мог помочь скрыть.

Наши приемщики были вышколены им как следует и тоже знали свое дело. Однако после сдачи крупной партии скота сдатчики часто требовали встречи с самим директором. Он появлялся, быстро обегал загоны, перебрасывался шутливыми репликами со сдатчиками, а затем, если все было нормально, заходил в контору базы, где была приготовлена пара бутылок водки и закуска, напивал всем по стакану и выдавал по свертку продуктов на обратную дорогу.

В городе Жору ценили и уважали не только за то, что наш комбинат был самым крупным здесь предприятием, от которого

 

зависел областной бюджет и слава области, но еще, наверное, и потому, что перед каждым казахским праздником он загружал свой автомобиль коробками с казахскими деликатесами из конины и отсылал эти дары по домам уважаемых им руководителей.

Так я проработал с ним более двух лет. Я готовил ему проекты докладов на всяких ответственных совещаниях, составлял жалостливые, но убедительные письма с заявками на дефицитное сырье и стройматериалы и даже по его поручениям ездил иногда верхом на дальние убойные пункты, разбирая конфликты между работниками и местными властями.

Как-то в конце 1956 года он вызвал меня по совсем неожиданному поводу:

— Хочешь совсем перебраться в Алма-Ату?

— Как совсем?

— Это не твоя забота. Я договорюсь.

До этого Жора уже устраивал мне несколько командировок в Алма-Ату, чтобы я мог закончить юридический институт и получить диплом, предварительно уладив этот вопрос с местным УВД. Как я узнал потом, местным органам здорово досталось за это, так как с их разрешения я в анкете и автобиографии уклончиво писал о своем статусе ссыльного.

Помню, как по злой иронии судьбы мне на госэкзамене по уголовному праву достался вопрос о существующих у нас мерах наказания. Отчеканив назубок все остальные меры наказания, я, дойдя до ссылки, замялся и в конце концов оттрубил, что хотя Уголовным кодексом предусмотрен максимальный срок ссылки три года, однако на практике действует секретный указ Президиума Верховного Совета СССР, предусматривающий пожизненное вольное поселение.

— Достаточно, — прервал меня председатель комиссии, — о секретных нормативных актах на экзаменах говорить не обязательно, даже если вы имеете к ним допуск.

Жора тогда очень смеялся над этой ситуацией, а еще больше его развеселило то, что единственную четверку (все остальные предметы я сдал на пять) я получил по основам марксизма-ленинизма. Никак не мог запомнить пять особенностей тактики большевиков в Октябрьской революции, изобретенных Сталиным.

Чтобы вытащить меня на красный диплом, мне разрешили пересдать этот экзамен, но я, получив вопрос о трех особенностях

 

русской революции, положил билет обратно на стол и заявил, что с меня достаточно и четверки.

— Нет, не зря тебя обвинили в покушении на Сталина, — хохотал Жора.

Но одно дело командировки под каким-нибудь предлогом на время сессии, и совсем другое — переезд на новое место ссылки. Формально изменить место ссылки мне могли только в Москве, но я недооценивал власть на местах и влияние на нее своего директора.

— Не понимаю, Жора, как ты это сделаешь. Но ты мне все же объясни: я тебе что, здесь надоел? Или ты вспомнил просьбу моей мамы и боишься за мою печень?

— Ха-ха-ха!

И он по секрету рассказал мне, что ему предложили перейти работать на Алма-Атинский мясокомбинат. А когда его переведут, ему будет неудобно перетаскивать туда свои кадры. Поэтому меня и еще кое-кого он хочет отправить в Алма-Ату заблаговременно.

— Но на Алма-Атинском мясокомбинате работает хороший юрист Миша Зафран. И я не могу идти на живое место.

— В главке и в министерстве им недовольны. Он ведь из Западной Украины или из Польши.

— Жора, ты, наверное, забыл мою биографию. Или я там тоже должен скрывать, что я ссыльный? Из этого ничего не получится. Ведь я каждые десять дней должен отмечаться в УВД. Здесь мне прощают, когда я иногда забываю об этом. Но там-то тебя какое-то время не будет.

— Я подключу к этому делу Костая. — (Костай Едыгенов был тогда министром мясной и молочной промышленности Казахской ССР.) — Он тебя знает. Помнишь, он приезжал к нам и мы вместе на рыбалку ездили?

— Очень даже помню, как я тогда опозорился, схватив с тарелки кусок мяса раньше него.

— Вот поэтому он тебя и запомнил. Он тогда меня спросил: коммунист ли ты? А если коммунист, то почему партийной этики не соблюдаешь? Ха-ха-ха!

— И что ты ему ответил?

— Я ему ответил, что ты просто хороший юрист. И он меня понял.

— А с домом что я буду делать? Ведь там за пятнадцать тысяч жилье не купишь.

 

— Будешь жить пока у Исая Соломоновича. — Это был юрист главка. — Я с ним договорюсь. У него большой дом с садом недалеко от комбината. И к тебе он очень хорошо относится. А ты ему будешь помогать, он человек пожилой, да еще и больной.

— Так пусть возьмет меня в аппарат главка. А подсиживать Зафрана я не буду.

— С Зафраном твоим мы что-нибудь придумаем, чтобы и его не обидеть, и чтобы твоя совесть была чиста перед ним.

Но, сидя в Кзыл-Орде, он ничего придумать не смог, и когда я с Никой и годовалой дочкой приехал в Алма-Ату, то оказался без работы и без жилья. По уже известной причине: я не хотел подсиживать Мишу Зафрана, тем более что еще работавший старый директор комбината встретил меня без особого энтузиазма. И с житьем у Исая Соломоновича тоже ничего не получилось, так как, побывав у него и познакомившись с его дочерью на выданье, моя Ника наотрез отказалась там жить.

— Ты уж лучше маму свою сюда вызови, а я поеду в Москву к Мишке.

— К какому Мишке?

— Который приезжал к нам в гости в Кзыл-Орду.

Я вспомнил, что однажды вечером, вернувшись с работы, я застал дома парня, татуировка на нем не вызывала сомнений в его социальном положении. Это был знакомый Ники по Москве, она сидела с ним по одному делу.

Я его принял вежливо, но дал понять, что в Кзыл-Орде ему не место.

— Но он только освободился, и ему нужно хоть немного здесь пожить, чтобы заработать денег на билет до Москвы, — пыталась заступиться за него Ника.

— Вот ему на билет сто пятьдесят рублей, и собери продукты на дорогу.

Назавтра парень исчез из нашего дома. Однако через пару дней я зашел вечером с Жорой в городской парк выпить пива и увидел невдалеке знакомую татуировку. Я подошел к Мишке и выразительно посмотрел на него. Он побожился, что в тот вечер билет на поезд не достал, а потом бес попутал, и он опять остался без денег. Я сообразил, что поезд в Москву уходит через два часа, занял у Жоры двести рублей, и мы все вместе поехали на вокзал. Купили Мишке билет и проводили до вагона.

 

Жора потом говорил, что он еще несколько раз встречал Мишку в городе, но, думаю, он просто желал позлить меня.

Так или иначе, но через две недели я устроился с помощью того же Зафрана на работу, и мы с Никой сняли небольшую комнату в центре.

Вскоре перебрался в Алма-Ату и Жора, хотя первое время ему пришлось работать на второй роли — зам. директора комбината по сбыту. Я, естественно, часто встречался с ним, тем более что мне, по договоренности с Зафраном, приходилось нередко подменять его.

С огорчением я замечал, что Жора стал пить все больше и чаще, чем в Кзыл-Орде. Его искусство создавать неучтенные излишки продукции за счет несовершенства производства и учета, которые в Кзыл-Орде он использовал в основном для материального поощрения подчиненных, в Алма-Ате, где было много больших магазинов, торгующих мясом, и еще больше начальства, порождало, видимо, новые соблазны¹.

Вскоре после реабилитации я собрался в Москву. Среди многочисленных друзей, провожавших меня на вокзале, был и Жора. Мы выпили с ним по фужеру «кровавой Мери» (полстакана водки и сверху томатный сок) и распрощались «до встречи в Москве».

В Москве я закончил второй институт, защитил диссертацию и стал работать юрисконсультом на крупном предприятии. От алма-атинских друзей, наезжавших иногда в Москву, слышал, что Жора преуспевает в должности директора тамошнего комбината, который он вскоре тоже прославил большими успехами, особенно по части деликатесов. Несколько раз я лично убеждался в этом, когда друзья привозили мне от него казахские гостинцы — казы, чужук или еще что-нибудь. Как-то года через два, в воскресенье, мы еще только завтракали, вдруг раздался звонок.

 

Открываю: Жора, сияющий от радости, нагруженный чемоданом и огромной корзиной с алма-атинскими дарами. У него в Москве, оказывается, должно было рассматриваться какое-то большое арбитражное дело, и он решил повидаться со мной и просить, естественно, моей профессиональной помощи в этом деле. Жили мы тогда втроем в двенадцатиметровой комнатке, и мне пришлось устроить его в гостинице.

Увы, это был уже не тот Жора. К вечеру он набрался так, что свалился на пол и захрапел. Часа в два-три ночи он разбудил меня и предложил продолжить трапезу. Я, естественно, отказался.

— Ну и черт с тобой. Вези меня в гостиницу.

Я вызвал такси и отвез его в «Украину», где он все-таки сумел затащить меня в какой-то ночной бар, и мы выпили еще по рюмке коньяку.

А утром мы уже должны были быть в арбитраже. Я заблаговременно забрал у него все материалы и договорился встретиться в одиннадцать часов.

Дело было довольно каверзное, но мы его все-таки выиграли, после чего он заявил арбитру и представителю противной стороны:

— А теперь — в ресторан.

Арбитр, конечно, отказался, а «противник» с удовольствием согласился. Мы просидели в ресторане «Москва» до вечера, а потом я с трудом усадил его в такси и отправил в гостиницу. Утром он мне позвонил и сообщил, что его не то ограбили, не то он сам потерял все деньги.

Пришлось давать ему взаймы и покупать обратный билет.

Такие его наезды — всегда экспромтом — случались еще раза два. Причем заканчивались они всегда одинаково. Теперь Жора, когда напивался, совсем не помнил себя. Я его везде сопровождать не мог, но пытался взять у него деньги на сохранение, на что он очень обижался.

В последнем арбитражном деле нашей «противницей» оказалась молодая, смазливая и нахальная особа. Хотя наше дело было абсолютно правое, Жора, проявляя галантность, скостил ей тысяч двести штрафа, а после окончания процесса отозвал меня в сторону и сказал, что договорился съездить с ней пообедать, а я там вроде буду лишним.

— Отдай мне сколько-нибудь денег,— попросил я.— Иначе завтра у тебя опять ничего не будет.

 

— Не беспокойся, у меня деньги на дорогу зашиты под подкладкой пиджака.

— Ну смотри, звони, если что.

Жора пропадал два дня, и я уже начал беспокоиться. На третий день он появился в плачевном состоянии. Я сводил его попариться в Сандуновские бани, дал опохмелиться и выяснил, что он ездил с этой женщиной куда-то на электричке за город, кутил там два дня в большой компании и опять остался без копейки.

— А под подкладкой деньги целы?

— Нет, и там ничего нет.

— Да ты, наверное, сам отдал.

— Может, и сам. В общем, давай тысячу рублей.

— Столько не дам, все равно пропьешь. Идем в «Метрополь», я тебе билет возьму, а Ника на дорогу продукты приготовит.

— Но я же тебе отдам, пришлю телеграфом!

— Не дам!

До сих пор ругаю себя за жестокость. Это было наше последнее свидание. А вскоре до меня дошли слухи, что его арестовали по делу о крупном хищении на мясокомбинате.

Я связался про телефону с его женой и друзьями. Ему обеспечили одного из лучших адвокатов Алма-Аты — Семена Гинзбурга. Но сделать ничего было нельзя.

Георгий Матвеевич не только сам все признал, но, сидя в камере, сочинил научный труд о всех возможных способах хищения в мясной промышленности. Но и это было полбеды. Хуже было другое. Он написал, что вынужден был воровать, чтобы давать взятки большим начальникам, вплоть до секретарей ЦК, которым он ежемесячно платил дань. Это, видимо, его и погубило. Его приговорили к расстрелу. А его главного технолога, без участия которого хищение мясопродуктов было невозможно, срочно перевели в Москву и назначили зам. министра. А Мишу Зафрана назначили начальником отдела прокуратуры республики.

На этом можно было бы и закончить историю о моем Жоре. Однако совсем неожиданно о нем недавно вспомнил еще один человек.

Как-то в Ленинграде после окончания пленума Союза адвокатов СССР, посвященного 125-летию российской адвокатуры, я сидел в компании видных московских адвокатов, ожидающих «Красную стрелу». После ужина, коротая время, мы решили, что каждый должен рассказать историю о своем самом интересном деле.

 

И вот очередь дошла до очень известного сегодня адвоката, который в то время еще только начинал свою адвокатскую карьеру, а раньше, как я слышал, работал где-то в системе прокуратуры.

Извинившись перед нами за то, что адвокатской практикой он пока похвастать не может, он рассказал об одном сложном деле, в котором разоблачил в Алма-Ате шайку расхитителей государственной собственности, добившись даже от «паровоза» (так на адвокатском жаргоне называют организатора преступления) не только полного признания своей вины, но и подробных показаний о роли всех соучастников хищения, да еще и о высоких чиновниках, которые им за взятки покровительствовали.

Я сразу понял, что речь идет о Жоре.

— Он был рябым и одноглазым? — спросил я.

— Да. Откуда вы знаете?

— Я с ним был знаком много лет. Он был хорошим человеком.

— Я этого не оспариваю. Более того, я признаю, что он был блестящим специалистом. Его предприятие славилось на весь Союз не только отличными показателями, но и высоким качеством продукции. Его деликатесы шли на экспорт. Все это достигалось благодаря несовершенству действующих нормативов выхода готовой продукции и технологических инструкций. Оказывается, при точном соблюдении этих норм и инструкций выход готовой продукции всегда бывал ниже, а качество хуже. После этого дела все эти нормы и инструкции были пересмотрены, а я по поручению Прокуратуры СССР составил методическое пособие о способах раскрытия таких преступлений.

— А вы в этом пособии не написали о своем методе получения от «паровоза» таких показаний?

— Что вы имеете в виду?

— То, что перед каждым допросом вы наливали ему стакан водки.

— Ну зачем же так примитивно! Во-первых, не водки, а коньяка. А во-вторых, с хорошей закуской. И не до, а после.

— Вы считаете такую методу нравственной? Что, если он за стакан коньяка оговорил и себя и других?

— Ну что вы! Его показания были досконально проверены и подтверждены другими доказательствами.

— А вы не думаете, что даже при новых, самых жестких нормах и инструкциях воровство на мясокомбинатах все равно не пре-

 

кратится? Способы, может быть, изменятся, но при этом качество продукции станет еще хуже. Ведь чем жестче инструкция и чем меньше она оставляет места для творческой инициативы, тем легче руководить работой плохим специалистам, однако и они при существующей системе будут вынуждены воровать не меньше, но теперь за счет качества продукции. Ведь вы понимаете, что его преступления объясняются системой нашего хозяйствования. И поэтому я пью эту рюмку за то, чтобы земля ему была пухом.

— Готов присоединиться к вашему тосту. Я даже после приговора писал представление о его помиловании.

— Ну а представление о необходимости привлечь к уголовной ответственности тех людей, которые толкали его на хищения и создали систему, позволяющую только им жить по-человечески, вы не писали?

— Ну, вы слишком многого хотите от меня! Я бы тогда сейчас не сидел с вами за одним столом.¹