- 218 -

Реабилитация

 

Решением Военной коллегии Верховного суда СССР от 23.05.56 г. я был реабилитирован. Правда, в справке, выданной мне Военной коллегией 28.05.56 г., № 4н-07285/56 указано только, что «постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 3 марта 1945 г. в отношении Когана М.И. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено». Справка подписана самим председателем Военной коллегии генерал-лейтенантом А.Чепцовым. Слово «реабилитация» стыдливо опущено. Не указаны в ней и статьи УК, по которым я был ранее репрессирован. Я не стал бы придираться к этим мелочам, если бы они в будущем не повлекли за собой мытарства, связанные с необходимостью доказывать мою реабилитацию по политическим статьям многочисленным чиновникам, специально размноженным во всяких отделах при разных ведомствах для этой цели.

Однако не буду забегать вперед. Вернусь назад. Примерно за три или четыре месяца до этого я был в Москве в командировке, устроенной мне директором. Естественно, что, бывая в Москве, я не упускал возможности навестить родителей моих друзей, еще томящихся в лагерях или «веселящихся» где-нибудь на вольном поселении, и даже встречался с Мишей Левиным, который к тому времени уже мог приезжать в Москву из Горького, где он работал.

В тот раз Елена Петровна, мать Валерика Фрида, постоянно интересовавшаяся движением наших жалоб, радостно сообщила мне, что наше дело уже потребовали для проверки в Военную коллегию Верховного суда СССР, и посоветовала мне сходить туда на

 

- 219 -

личный прием к полковнику Занчевскому, который занимался нашим делом. Я, конечно, немедленно рванулся на улицу Кирова, где была (и есть до сих пор) Военная коллегия.

Приемная была полна народа. А на самом видном месте еще красовался огромный портрет Сталина во весь рост (кажется, кисти Герасимова, под названием «Утро нашей Родины»).

Однако дело уже было после XX съезда КПСС, на котором Хрущев разоблачил его культ, поэтому этот портрет в приемной Военной коллегии высшего судебного органа страны удивил не только меня. Какая-то деревенского вида старушка в телогрейке, повязанная темным платком, тыкая пальцем в сторону портрета, возмущалась на весь зал: «До сех пор! До сех пор висит! И не снимают ведь!»

Я доложил в окошко о себе, предъявил какое-то последнее, полученное мною месяца за два до этого письмо той же Военной коллегии, в котором в ответ на мою «надцатую» жалобу они отвечали, что я репрессирован правильно, и попросил записать меня на прием к полковнику Занчевскому.

— Присядьте, вас вызовут.

И действительно, примерно через час меня вызвали, выписали пропуск и разъяснили, как пройти к Занчевскому.

Полковник уже был готов к приему. На столе у него лежал толстый том, в котором, как я понял позднее, были подшиты мои жалобы, направленные мною за все годы пребывания в тюрьмах, лагерях и на вольном поселении во все возможные инстанции, кроме одной: Сталину не написал я ни разу.

Занчевский вежливо встретил меня и предложил присесть. Я было по старой привычке хотел сесть на стул, стоявший возле двери, но он жестом предложил мне пересесть на стул, стоявший около его стола. Сам он в это время продолжал лениво перелистывать мои жалобы и ответы на них, изредка как бы удивленно качая головой.

Я сидел молча и ждал вопросов. И наконец дождался.

— А почему вы ни в одной из своих жалоб не указали, что окно из комнаты Ермаковой выходит не на улицу, а во двор?

Потому, что я не знал, куда оно выходит. Но ведь к концу следствия, насколько мне известно, оно уже располагало этими данными от Миши Левина да, наверное, и от самой Ермаковой. Я полагаю, именно поэтому с нас в конце концов и было снято бре-

 

- 220 -

довое обвинение в терроре. И сейчас ведь речь идет уже не об этом, а об остальных, не менее бредовых обвинениях, по которым мы были также необоснованно репрессированы.

— Вы правы. И я могу вас обрадовать сообщением о том, что мы готовим протест по вашему делу.

— Спасибо! Но ведь протест — это еще не отмена решения ОСО. А если ваш протест отклонят?

— Ну, во-первых, ОСО уже больше не существует. А во- вторых, наши протесты, как правило, Военная коллегия Верховного суда удовлетворяет.

— Можно еще один вопрос? То, что я получил за эти годы двадцать или тридцать отказов в удовлетворении моих жалоб, меня не удивляет. Пока был жив Сталин, это было понятно. Но вот у меня есть последний ответ на мою жалобу, который я по лучил уже после Двадцатого съезда партии. Этого я понять не могу.

— А чего здесь непонятного? У нас сотни тысяч таких жалоб. И к тому же их рассмотрение тормозил аппарат Берии. Все дела ОСО были в его архиве. И поэтому решающее значение для пере смотра этих жалоб, в том числе и по вашему делу, имел не Двадцатый съезд, а разоблачение Берии. Сейчас мы работаем день и ночь с этими жалобами, и с каждой из них нужно разобраться доско-

 

- 221 -

нально. Нельзя же реабилитировать автоматически всех, кто был репрессирован ОСО. Ведь были же там и правильные решения, по которым осуждены действительно преступники.

— Внесудебным органом никто не может быть вообще осужден правильно.

— Вы рассуждаете чересчур формально. Особому совещанию были тогда приданы судебные функции.

— Кем?

— Постановлением ЦК КПСС и ЦИК СССР.

— Секретным?

— Да, конечно.

— Понятно. Можно спросить, как долго продлится рассмотрение вашего протеста?

— Этого я не могу вам точно сказать. Военная коллегия Верховного суда сейчас тоже перегружена работой.

— Ну все-таки? Месяц, два, год?

— Думаю, меньше, чем год.

— Ко мне есть вопросы?

— Нет, вопросов к вам нет. С вашим делом у нас полная ясность. Протест будет днями подписан. Попросите кого-нибудь из родственников или адвоката следить за его рассмотрением в Военной коллегии.

О результатах своего визита к Занчевскому я сообщил Елене Петровне, Мише Левину и своим родителям. Но первым в Москве узнал о постановлении Военной коллегии мой сын Володя. Он, ни слова не говоря об этом бабушке, сел на велосипед и помчался сообщить радостную весть своей матери — Леле Коншиной. На Садовом кольце сына сбил грузовик, и он скончался в Институте Склифосовского, не приходя в сознание.

Меня вызвали в Москву телеграммой: «Вылетай немедленно. Тетя Римма». Я решил было, что случилось что-нибудь с матерью. Но Мулявко оказался прозорливее: «Лети немедленно. Вовка погиб». А Володя недавно был у меня в гостях, провел на турбазе в горах целый месяц и вроде не возражал остаться у меня. Ему было пятнадцать лет, он учился в восьмом классе почти на «отлично» и, как я когда-то, увлекался драматическим искусством. Володя подвизался в школьном драмкружке вместе со своим одноклассником Андреем Мироновым, который впоследствии стал знаменитым ак-

 

- 222 -

тером. А мама подрабатывала у Александра Менакера и Марии Мироновой, живших в соседнем доме, экономкой. Заподозрив из писем Володи, когда он был у меня, что-то неладное, она неожиданно прилетела, чтобы забрать Володю обратно к себе. В качестве предлога был использован безобразный скандал, связанный с тем, что мама нашла в его чемодане презервативы, которые, по моему убеждению, она сама туда и подложила ему. И Володя уехал с ней в Москву, а через пару месяцев я встретился там с ним, и мы хорошо провели пару дней, в течение которых он все время уговаривал меня встретиться с Лелей, но я не хотел бередить свои старые раны и ставить ее в неловкое положение, поскольку ее новый муж Гера Рахманинов категорически запрещал ей встречаться с ее «жидовским отпрыском». И что было бы, если б он узнал о ее встрече со мной? А может, все и обошлось бы. Хотя мне приходилось считаться и с моей новой (в то время) женой Никой, которая благоразумно помалкивала на сей счет, но я понимал, что мои встречи с Лелей не могли доставлять ей удовольствия.

Мулявко обеспечил меня билетом на ближайший рейс, я успел дать телеграмму о вылете, но никто меня во Внуково не встретил. Я взял такси и помчался на Петровку. У подъезда меня поджидал старый друг отца — Белоцерковский. Отец в это время был в Ессентуках, и ему решили ничего не сообщать. Белоцерковский только уговаривал меня не скандалить и пожалеть маму. Перемахивая через три ступеньки, я примчался на третий этаж, где была расположена наша квартира. У открытых дверей толпилась кучка школьников, друзей Володи. А в нашей комнате я увидел похожую на мумию мать, голова которой была закутана в какую-то чалму, с мокрым полотенцем на груди, а рядом Лелю и еще трех молодых красивых женщин. Одну из них — Галину Михайловну — я знал. Она была любимой учительницей Вовки (преподавала английский язык), вторая — старшая пионервожатая школы — Мария, а третья — очень знакомая с виду и самая красивая из них — Изольда Извицкая. Она была лучшей подружкой Марии, в которую был влюблен Володя.

— Где Вовка? — спросил я.

— Он в морге. Его заморозили до твоего приезда, — сказала Леля.

— Поехали!

 

- 223 -

Со мной поехали только Мария и Изольда. Не помню, где это было. Видимо, в Институте Склифосовского. Володю вывезли на тележке из холодильной камеры, я склонился над ним и упал ему на грудь. Кто-то обнимал меня и оттаскивал от Володи. Пытались дать мне какие-то капли, но я отказался, и мы молча поехали домой. Назавтра была назначена гражданская панихида в школе, где учился Володя, и похороны в крематории. Помню только, что мать всю ночь тихо охала, а Лели уже не было. Видимо, не столько супружеские обязанности, сколько страх перед мужем заставил ее уехать ночевать домой. Около мамы суетилась Изольда, а Мария прикорнула возле меня, изредка поглаживая мою руку и уговаривая не сердиться на мать.

Утром зашел старый школьный товарищ Витя Шейнберг и заставил меня надеть чистую белую рубашку с черным галстуком, и мы отправились в школу.

Гроб стоял в большом физкультурном зале. Тихо играла музыка. Меня усадили рядом с гробом, и я сидел, уставившись невидящими глазами на лицо Володи, пока ко мне не подошла мать Валерика Фрида — Елена Петровна. Я, не стесняясь, уткнулся в ее грудь, но она мягко отстранила меня и пошла дальше.

Церемонию в крематории я не помню. Пришел в себя только на обратном пути от истерики, случившейся с Изольдой.

На следующий день я поехал в больницу, где лежал мой алма-атинский друг Леня Мотняк после ампутации ноги. Я предложил ему ехать в Алма-Ату вместе со мной поездом, купил по дороге домой билеты на целое купе, а дома предложил маме тоже поехать со мной, чему она очень обрадовалась.

Через несколько дней я вместе с Еленой Петровной отправился в Военную коллегию Верховного суда и получил справку, о ко-

 

- 224 -

торой писал выше. На основании этой справки через два дня я прописался в Москве по своему старому адресу, даже не выписавшись со своего места жительства.

А приехав в Алма-Ату, сразу же стал собираться в Москву. Ника напомнила мне о возможных затруднениях с ее пропиской в столице, поскольку наш брак с ней не был официально оформлен. Пришлось идти в загс. А свою дочь Женю я удочерил (точнее, признал отцовство) вообще много лет спустя, уже в Москве.

В июне я с мамой, Никой и Женей приехал в Москву. На перроне меня встречал отец и те из друзей, которые уже вернулись из ссылки. Со справкой о реабилитации и с дипломом юрфака Казахского университета я через несколько дней отправился в президиум МГКА, но мне тогда отказали в приеме в коллегию, о чем я уже писал. Пришлось устраиваться на работу консультантом в торговлю, заканчивать второй институт, защищать диссертацию, заниматься наукой (если это можно так назвать), и только в 1975 году я еще раз подал заявление в коллегию, куда и был принят с огромным трудом и всяческими протестами наших официальных органов.

Вообще же справка Военной коллегии Верховного суда СССР о моей реабилитации (без употребления в ней этого термина) мне долгое время не помогала, а только мешала в жизни. Отношение к реабилитированным в нашей стране всегда было настороженным. И лишь принятый Верховным Советом РСФСР 18 октября 1991 г. Закон «О реабилитации жертв политических репрессий» ненадолго (хотя он действует до сих пор) изменил к нам отношение чиновного мира. А некоторые очень маленькие льготы, установленные этим законом для реабилитированных, и по сей день раздражают этих людей. Хочу заметить, что ни одной из льгот — внеочередное получение квартиры, бесплатное санаторно-курортное лечение, бесплатный проезд по железной дороге и т.д. — я никогда не воспользовался и горжусь этим.

Единственная льгота, которой мне, возможно, придется когда-нибудь воспользоваться, это льгота, установленная Постановлением Правительства Российской Федерации от 1 июля 1994 г. «О погребении реабилитированных лиц в случае их смерти за счет государства». И то, откровенно говоря, надеюсь, что мои дети и прези-

 

- 225 -

диум МГКА не допустят моих похорон за счет государства по самому низшему разряду.

О мытарствах, связанных с моей повторной реабилитацией за то же самое «отсутствие состава преступления», которые я вынужден был перенести после возвращения на Родину из Германии в 1997 году, напишу позже, а пока считаю возможным воспроизвести здесь случайно сохранившуюся у меня стенограмму заседания комиссии при МГК КПСС (по торговле) по рассмотрению моего заявления о разрешении туристической поездки в Румынию в 1967 году.

В свое время Хрущев разделил ранее единый МГК КПСС на отраслевые горкомы партии. Я тогда работал начальником юридического отдела Московской конторы Росбакалеи и только-только познакомился с моей будущей (теперешней) женой Валей. Встречаться нам было негде, но очень хотелось побыть вместе. Хотя у меня была своя семья, а у нее своя. И мы решили поехать в отпуск в Румынию, путевки туда стоили недорого. Но каждый претендент на такую поездку должен был получить соответствующую рекомендацию «треугольника» по месту своей работы, а потом еще пройти проверку и в специальной комиссии при горкоме партии.

Проблемы с рекомендацией «треугольника» у меня не было. И в назначенное время я в сопровождении нашего секретаря парторганизации Л.Г.Зуевой (чудесной женщины, которую мне удалось выдвинуть из состава своего юротдела в начальники отдела кадров; по заведенному у нас тогда обычаю начальник отдела кадров почти автоматически избирался секретарем парторганизации) прибыл на заседание этой печальной памяти комиссии.

 

- 226 -

За столом сидели человек десять престарелых дам и мужчин, видимо пенсионеров, которым горком доверил эту почетную и интересную для них работу. Во главе стола — лысый старец, физиономия которого напомнила мне не то вертухая из какого-то лагеря, не то сотрудника с Лубянки. На пиджаке его несколько рядов орденских планок.

Меня, как когда-то на Лубянке, усаживают на стул, стоящий у дверей, Людмиле Герасимовне Зуевой предлагают сесть у краешка их стола.

Медленно перелистывая мое личное дело, лысый спрашивает:

— Вы беспартийный?

—Да.

— А в комсомоле состояли?

— Состоял.

— Когда?

— С тридцать седьмого по сорок четвертый год.

— Почему выбыли?

— Потому, что в августе сорок четвертого года я был арестован и по пятьдесят шестой год находился в тюрьмах, лагерях, а за тем на вольном поселении.

— Почему об этом не написали в анкете?

— Потому, что там нет такого вопроса. В автобиографии я об этом написал.

— В анкете есть вопрос о наличии судимости.

— У меня нет судимости.

— Вы что, реабилитированы?

— Да.

— За что вы были осуждены в сорок четвертом году?

— Я не был осужден. Я был репрессирован решением ОСО при НКВД.

— Это все равно.

— Это не все равно. ОСО — не судебный орган. Судебный орган осуществляет свои судебные функции в судебном процессе, порядок которого регулируется нормами УПК РСФСР, а ОСО осуществлял свои функции вне судебных процедур в неизвестном мне до сих пор порядке.

— Так за что вы были все-таки осуждены этим внесудебным органом в неизвестном вам порядке? За что? Это-то вам, наверное, известно?

 

- 227 -

— Я был репрессирован решением ОСО по фальсифицированным материалам, по которым мне было приписано участие в молодежной антисоветской организации.

— Болтовня?

— Нет, критика Сталина примерно за то, за что его критиковал Никита Сергеевич Хрущев в своем докладе на Двадцатом съезде.

— Но в те времена были другие съезды, и, согласно тем законам, вы были осуждены правильно. Вы же не могли предвидеть, что будет на Двадцатом съезде.

— Во-первых, в те времена не было других съездов. А во-вторых, я предвидел, что развенчание Сталина неизбежно. Если бы этого не произошло на Двадцатом съезде, то было бы сделано позднее, может, не на съезде партии, а на каком-нибудь другом форуме. Но это было исторически неизбежно.

— Но в то время вы ведь были репрессированы правильно.

— Мы оцениваем эти события сегодня не по законам того времени. А правильно или неправильно я был реабилитирован, сказано в справке Военной коллегии Верховного суда СССР от двадцать третьего мая пятьдесят шестого года.

— Но эту справку вам выдали после Двадцатого съезда, а генеральная линия партии была и остается последовательной и обязательной для всех. Если вы в то время не считали для себя ее обязательной, мы не можем поручиться за то, что вы согласны с ней сегодня. Согласны ли вы с решениями Двадцать второго съезда партии?

— Я беспартийный.

— Как же мы можем вас пустить за границу?

— Разве вы пускаете туда только членов партии? Тогда я снимаю свою кандидатуру на эту поездку. Я собирался ехать в Румынию не для пропаганды решений съезда партии, а для отдыха.

Моя Людмила чувствует, что ей пора вмешаться.

— Марк Иосифович, зачем вы наговариваете на себя? Вы же у нас председатель общества «Знание» и недавно прочитали пре красную лекцию о новой системе планирования, используя в ней и решения Двадцать второго съезда партии.

— Вы ошибаетесь. Я читал эту лекцию до съезда партии и не мог в ней использовать его решения.

— Это не имеет значения. Марк Иосифович пользуется большим уважением и авторитетом у всего коллектива.

 

- 228 -

Лысый встревает:

— С таким секретарем парторганизации это немудрено. Как вы могли его рекомендовать для поездки за границу?!

— Его рекомендовала не я лично, а весь треугольник. Характеристика Марка Иосифовича обсуждалась у нас на бюро. Все члены бюро единогласно проголосовали за эту рекомендацию.

Лысый переключается на Людмилу:

— Вы лично и сейчас поддерживаете эту характеристику?

— Я не уполномочена и не могу единолично отменять решение бюро. Это решение для меня обязательно, исходя из принципа демократического централизма, который закреплен в Уставе партии. — Ай да Люда! Не зря она два года проработала у меня в юр-отделе.

Мне становится ясно, что вопрос решен. Придется отказаться от поездки в Румынию и изменить маршрут нашей с Валей поездки. Я встаю:

— Я могу быть свободным?

— Нет. Садитесь. Какой у вас оклад?

— Оклад сто шестьдесят рублей. С прогрессивной — двести, а с разными другими премиями двести двадцать — двести тридцать рублей в месяц получается.

— Жена ваша работает?

— Работает.

— Какой у нее оклад?

— Точно не знаю. Примерно такой же. Может, чуть меньше.

— Ну даже если столько же. С вычетами у вас на семью получается триста пятьдесят рублей в месяц. На что же вы собираетесь ехать за границу?

— Если вы считаете такой заработок семьи недостаточным, то кто же у нас тогда может ездить за границу? Разве только персональные пенсионеры. Но вообще-то я собираюсь ехать за границу не за счет окладов своего и жены, а на заработанные мною во внеурочное время деньги.

— А как это вы зарабатываете деньги во внеурочное время? Научите. Может, и персональным пенсионерам ваш опыт пригодится.

— О, это очень просто. Нужно написать пару статей или, еще лучше, книгу. Недавно вышла вторым изданием моя книга о правовом регулировании деятельности оптовых торговых организаций.

 

- 229 -

Одна дама из комиссии, крашенная под блондинку, с бантиком, подскакивает:

— Я видела эту книгу. Скажите, где ее можно купить? Я в магазине на улице Кирова спрашивала. Там нет, говорят, весь тираж разошелся.

— Да, она вышла небольшим тиражом. Всего тридцать тысяч экземпляров. Я готовлю сейчас третье издание, исправленное и дополненное. Но если она вам очень нужна, я могу один экземпляр подарить вам из остатка авторских экземпляров.

— Ой, пожалуйста, пришлите. В спецотдел ГУМа, Лопатиной. Или лучше сами заходите. У нас тоже найдется для вас что-нибудь интересное.

— Спасибо. При первой возможности буду у вас, а пока передайте от меня привет вашему начальнику юротдела. У него, кстати, должна быть эта книга.

— Я у него и видела.

— Лысому явно не нравится изменившийся тон нашей беседы.

— А почему вы едете без жены?

— Тогда мне надо было бы написать еще одну книжку. Но не в этом дело. Ей просто противопоказан юг. Она собирается в Прибалтику.

— А она — член партии?

— Нет, она тоже беспартийная. Мы познакомились с ней в лагере.

— Она тоже была репрессирована?

— Нет, она была осуждена по всем правилам уголовного судопроизводства. Но у нее судимость погашена в связи с истечением срока.

— Почему же и вы и жена теперь не вступаете в партию?

Вот неугомонный старик! Надо кончать эту комедию.

— Не все же ранее незаконно репрессированные и не все ранее судимые должны состоять в партии. Там и без нас хватает много хороших... людей.

— Нет, все-таки почему вы не хотите вступать в партию?

Ну что мне делать с этим дотошным маразматиком? Послать его, что ли, по фене или еще подождать?

— Боюсь, что вы мне не дадите рекомендацию. Ведь для вступления в кандидаты, кажется, нужно две рекомендации авторитет-

 

- 230 -

ных членов партии. Да и кандидатский срок боюсь не выдержать. Я ведь пьющий.

— А у нас в меру выпивать никому не запрещается. Вот были бы вы членом партии, у нас бы не было никаких сомнений по вашей поездке.

Тьфу, вот привязался!

— А разве членство в партии гарантирует безупречность поведения человека? Ведь недавно осужденный за шпионаж Пеньковский был членом партии.

Моя Людмила опять начинает нервничать:

— Марк Иосифович, я просто не узнаю вас, вы же умный человек. Зачем вы так разговариваете?

— Приятно поговорить с умным человеком. Тем более что давно с такими не разговаривал.

— Что и кого вы имеете в виду?

— Я имею в виду сотрудников НКГБ, с которыми когда-то беседовал о том же на Лубянке.

Может быть, теперь они отстанут от меня? Мне уже и Румыния не нужна. Поедем с Валей в Крым, там не хуже.

Но лысый вовсе не обиделся. Даже как-то доброжелательнее стал.

— Послушайте, зачем вы здесь изображаете из себя героя. Мы ведь действительно можем не пустить вас за границу.

— Вы хотите мне доказать, что генеральная линия партии у нас не изменилась со времен Сталина?

Вот это, кажется, на него подействовало.

— Марк Иосифович, мы понимаем, что в свое время вас, может быть, действительно несправедливо обидели. Но ведь на партию нельзя обижаться.

— Я и не обижаюсь. По-моему, вы обижены на нее за решения Двадцатого съезда.

Достал, наконец!

— Вы свободны. Подождите за дверью. Людмила Герасимовна вам сообщит наше решение.

— Спасибо! Очень приятно было с вами познакомиться. Независимо от вашего решения. Хотя ваше решение — еще не решение горкома. Я ведь могу и к Тюфаевой обратиться.

Тюфаева — первый секретарь горкома, но баба умная.

— Вы свободны. Людмила Герасимовна, задержитесь.

 

- 231 -

Через две минуты Людмила вышла из кабинета и торжествующе объявила мне о положительном решении комиссии.

(Самым смешным в этой истории был ее конец: Валю в Румынию не пропустили и мы действительно поехали в Крым, что обошлось нам вдвое дешевле.)

Стенограмму этого циркового представления я потом с удовольствием читал своим друзьям, хохотавшим до упада. Наум Натанович Мойман, доктор математических наук, профессор, собиравшийся в Израиль, попросил у меня копию этой стенограммы, но я тогда не решился ее дать, так как, честно говоря, побоялся неприятностей.

Вообще говоря, все эти лысые с военной выправкой и молодящиеся, крашенные блондинками дамы, представители еще единой в то время руководящей и направляющей власти, но уже качающейся под ними, были, наверное, по-своему правы, придираясь к реабилитированным.

Вспоминается один смешной случай.

Вскоре после издания Закона «О реабилитации жертв политических репрессий» я с женой получил пригласительный билет от РК КПСС и райисполкома на обед в ресторан «Олимпийский», устроенный специально для «жертв» по поводу какого-то революционного праздника.

Решили сходить. Может быть, встречу кого-нибудь из знакомых по лагерю?

Ресторан был полон народа. Официанты вежливо нас встречали и рассаживали за столики, на которых стояли редкие по тем временам деликатесы, бутылка водки и бутылка вина. На четверых за столиком — нормально.

На подиуме, предназначенном для оркестра, на этот раз стоял длинный стол для президиума, за которым сидели какие-то руководители района. Сбоку за отдельным столом восседал священник, который раздавал гостям Библию с надписью из Писания, сулящей сладкую жизнь на том свете всем страдавшим на этом.

Я оглядел зал, но никого из знакомых, увы, не увидел.

После вступительного слова председательствующего, в котором не содержалось даже намека на раскаяние, а был лишь призыв не таить зла на партию за допущенные ранее ошибки и перегибы, начались какие-то речи самих реабилитированных. На пиджаках многих из них висели возвращенные им ордена и медали.

 

- 232 -

Мы с Валей, уминая бутерброды с икрой и семгу, выслушали двоих или троих. Годы лагерей не изменили их лексикон. Каждая речь начиналась словами: «Спасибо нашей партии за нашу реабилитацию. Мы всегда верили ей и...»

Выпив всю водку и съев почти всю вкусную закуску, я, толкнув Валю в бок, встал.

— Ты куда?

— Не боись. Мы идем домой.

И мы ушли. .

Воспрянул духом я только в конце 80-х годов, когда М.С.Горбачев провозгласил перестройку, в которую я, признаюсь, поверил. И не только я. Все мои друзья и знакомые загорелись.

Будучи председателем совета нашего адвокатского бюро, я тогда одновременно являлся и заместителем директора Общественного института судебной защиты при президиуме коллегии.

Этот институт существовал давно, но до этого занимался в основном только обобщением адвокатской практики, проведением редких встреч с учеными по актуальным вопросам права и время

 

- 233 -

от времени издавал методические пособия по отдельным категориям дел.

Не могу сказать, что эта работа института была бесполезной, но в политику он не вмешивался. А тут мы осмелели. В это время на рассмотрение Верховного Совета СССР был представлен проект Закона о КГБ. Вообще-то лучше плохой закон, чем никакого. Но в этом проекте закона КГБ фактически пытался легализовать ту практику, которой они занимались всю свою жизнь: внедрение их сотрудников в общественные организации, легализация и защита секретного сотрудничества с ними, вмешательство в частную жизнь и т.д.

Более всего меня возмутила норма, разрешающая КГБ прослушивать телефонные разговоры. И я срочно созвал заседание ученого совета института, в состав которого входили не только наши лучшие адвокаты, но и ученые-правоведы и преподаватели юридических вузов. Мы подвергли резкой критике законопроект о КГБ. (О, наша вечная и слепая наивность!)

Копию нашего решения мы послали Председателю Верховного Совета СССР, а вторую копию Г.П.Падва обещал через Наташу Геворкян опубликовать в «Московских новостях». Но из Верховного Совета нам, конечно, ни ответа, ни привета, а в «МН» наше решение тоже не появилось.

Тогда я решился прибегнуть к крайней мере и договорился с В.Листьевым и А.Боровиком о моем интервью по этому вопросу в телепередаче «Взгляд», которая смело и решительно выступала за новые идеи.

Я тогда впервые в жизни появился на экране телевизора.

Как мне потом рассказывал В.Листьев, эпизод с моим интервью прошел очень тяжело. Им даже врали, что этот вопрос уже решен Верховным Советом. И только справка А.М.Яковлева, в то время члена Верховного Совета СССР, позволила им хотя бы в первом часу ночи пустить мое интервью в эфир.

Выступал я неважно и практически ограничился текстом решения нашего ученого совета. Но выручила смекалка Артема Боровика. Он придумал оригинальную концовку моего выступления.

Съемка шла у меня в доме, в моем кабинете, я сидел за столом, ослепленный светом юпитеров, и, когда я только-только закончил говорить, раздался подстроенный заранее звонок по телефону. Просили товарища Боровика.

 

- 234 -

— А вы откуда знаете, что он здесь?

— Мы все знаем и все слышим.

На следующий день, 22 декабря 1989 г., я лежал дома на диване и слушал передачу в прямом эфире заседания Верховного Совета СССР.

И вдруг в скучном выступлении известного тогда ретрограда и тупицы депутата Верховного Совета СССР И.А.Струкова (бывшего следователя, кажется, из Тулы) слышу: «Опять же адвокат Коган мыслит, что нельзя ради борьбы с мафией, даже с оперативной санкции прокурора, прослушивать телефонные разговоры, чтобы это не стало тотальным явлением. То, что преступность тотальная, — это его не беспокоит. На мой взгляд, пусть КГБ с санкции прокурора узнает о моей встрече с прекрасным полом, но зато перед Уголовным кодексом и моралью я честен, пусть слушают».

А мы сегодня еще возмущаемся глупостью Шандыбина или демагогией Жириновского!

И нет, увы, сегодня на них уже ни Влада Листьева, ни Артема Боровика. А есть только Доренко и Киселев. И еще, увы, на всех один Владимир Владимирович Путин с верным ему КГБ, изменившим только свою аббревиатуру.

Но хочется верить в лучшее будущее России, которая воспрянет ото сна, наученная наконец горьким опытом, и займет подобающее ей место в цивилизованном мировом сообществе.

А еще мне хочется верить, что и в России адвокатура станет одним из самых действенных институтов гражданского общества и эффективной защиты прав и свобод личности.