ОТВЕТ ДРУГУ

 

Теперь, пересматривая и передумывая заново свою жизнь, я думаю, что в лагерях, где я потом провел почти пятнадцать лет, мне было легче, чем многим. Не физически легче, а морально. Впрочем, физически тоже, я ведь привык впроголодь есть и жестко спать. Я был подготовлен к лагерю своей предыдущей жизнью — и в частности, детским домом. Для человека, вырванного арестом из дому, из семьи, лагерь — катастрофа, конец света, крушение всего, чудовищный непривычный мир, где вместе вынужденно копошатся сотни и тысячи чужих людей, а сам ты среди них — не более чем никому не нужная и неинтересная песчинка. Я же, проведши детство и юность по детским домам, общежитиям и казармам, никогда не видевши семейной жизни и нормального дома, как бы переселился из одного советского коллектива в другой. И как ни был страшен этот новый "коллектив", я мог с ним освоиться быстрее и легче, чем большинство "политических". Я даже думаю теперь, что не лагерь и не война, на которую я попал пятнадцатилетним мальчишкой, были самыми страшными этапами моей жизни, а именно детский дом.

Но когда, рассказывая о детском доме, я высказал эту мысль американским друзьям, они удивились.

— Я помню, — сказал мне друг, — ты говорил, что лагерь был для тебя ужасным, но ты был к нему уже подготовлен. Но до сих пор в твоем рассказе этого не чувствуется. То, что ты рассказываешь о детском доме — это не лагерь. Это, конечно, плохо, но для меня — неожиданно хорошо. Гораздо лучше, чем я ожидал. В твоем детском доме нет ничего ужасного...

Ему казалось, что в советском детском доме должны быть голод, холод, грязь, побои — что-нибудь в таком роде. Сиротские приюты он, вероятно, представлял себе по романам Диккенса. Я же вовсе не собирался никого пугать, я просто рассказываю свою жизнь. Ничего "страшного" в наших детских домах не было: никто не изде-

 

вался над нами, нас не били и не морили голодом. Конечно, нас наказывали, иногда и наподдавали — не без этого. И от клопов мы страдали и никогда не могли от них избавиться. Это было в порядке вещей. Но "ужасов" не было.

Собственно, я думаю, что физическое воспитание ребят в детском доме было нормальным и обычным, потому что по всему свету человек растит своих детей примерно одинаково. Он хочет сделать своего ребенка прекрасным — по своему разумению, конечно. Вероятно, и идеалы у воспитателей примерно похожи. Они хотят вырастить человека здоровым, сильным, смелым. И большинство хочет, чтобы дети выросли честными и добрыми. Я уверен, что ни у кого нет загодя цели сделать из ребенка бандита или убийцу — и тем не менее в мире немало убийц и бандитов.

Из нас хотели вырастить прекрасных советских людей, как говорят по-советски, "безгранично преданных делу партии и правительства". Даже без специального умысла детский дом нивелирует индивидуальность ребенка, приучает его к одинаковым с другими мыслям, чувствам и поступкам, к "стадности". В нашем же случае это было поставлено прямой задачей и проводилось неукоснительно и ежечасно. Конечно, мы сами этого не только не сознавали, но и не замечали. Но в идеале из нас должны были вырасти люди без человеческих особенностей. Потребность в самостоятельности, умение видеть мир по-своему и способность анализировать явления должны были вытравиться из нашего обихода и сознания.

И все-таки даже не это главное. А вот что. Сиротство страшно само по себе. Ребенку, чтобы вырасти нормальным человеком, нужны родители, нужна материнская ласка, нужна и отцовская строгость и твердость. Необходимо чувствовать, что ты кому-то нужен, кто-то тебя любит и всегда готов тебя защитить. Это придает ребенку смелости, уверенности в себе, каким-то образом открывает его душу навстречу другим людям. Возникает "круговая порука добра" — это слова из стихотворения неизвестной монахини, которые я прочел много-много лет спустя у Марины Цветаевой:

Человечество живо одною

Круговою порукой добра!

Но чтобы такая "круговая порука" возникла, добро должно быть персонифицировано. В детском доме ты сам,

 

маленькая личность, никому не нужен. Ты представляешь собой человеко-единицу, которую надо одеть, обуть, накормить, отправить в школу — но не человека просто, человека самого по себе. Номера, присвоенные каждому из нас — как они знаменательны и как страшны были для наших душ! Ребенок под номером — чего от него ожидать? Но тогда мы этого не понимали, а многие, я думаю, так никогда и не поняли.

Вот день рождения, например. Только теперь, когда у меня у самого дочка, я узнал, что это такое для ребенка. Как задолго она начинает мечтать об этом дне и готовиться к нему; как с вечера заглядывает нам в лица, стараясь угадать, какие подарки ее ожидают, а утром кидается их искать; как радуется пирогу, свечкам, гостям... А мы и не знали, что все это может быть. Нам не только не отмечали дней рождения, у нас их просто не было. Нам и в голову не приходило, что каждый из нас когда-то родился и что этот день может быть — праздником. Возможно, у родителей когда-то так и было, но я тогда был слишком мал. А в сознательном детстве я про день рождения никогда не слышал. И подарки делать так и не научился.

В детском доме тебя никто не любит — и сам ты приучаешься никого не любить. Никто за тебя не заступится, у тебя нет родительской надежной защиты — и ты приучаешься защищать себя сам, всегда быть настороже, дать отпор, огрызнуться. Ты — сам по себе и ни от кого не ждешь ничего доброго. Никто не прибережет тебе ничего вкусненького — и тебе самому никогда не придет в голову кого-нибудь угостить. Нет, правда, со мной один раз такое случилось. Я уже упоминал о своей первой любви к Лизе Беспаловой. Когда началась гражданская война в Испании, к нам в детский дом попали испанские апельсины. Похоже, ими испанцы расплачивались за советское оружие. Вот тогда я впервые попробовал апельсин, нам дали на обед на третье. Это было необыкновенно вкусно! И у меня появилась мечта: вот бы накопить ящик апельсинов. Я бы этот ящик подарил Лизе, она бы ела, а я бы на нее смотрел и радовался, как ей это приятно... Накопить ящик было, конечно, невозможно, но свой обеденный апельсин я с Лизой поделил. Кажется, это был единственный случай в моей детской жизни, потому гак и запомнился. Обычно же каждый старался схватить себе за столом лучший кусок. Входишь в столовую. Если на

 

столе лежат яблоки, схватить самое большое и надкусить. Если стоит компот — схватить самый полный стакан и отпить или даже плюнуть в него. Застолбить. Чтобы никому не хотелось уже это "самое лучшее" взять.

Так это у меня на всю жизнь и осталось: ни от кого не ждать добра и никому его не делать, думать самому о себе — и только о себе, не упустить того, что идет в руки. От всего мира я всю жизнь ждал только плохого и был отгорожен от него стеной если не неприязни, то полного равнодушия.

Когда почти тридцать лет спустя я женился, жена моя — она всю жизнь прожила в дружной и любящей семье — никак не могла понять, как это я беру последний кусок или съедаю последнее печенье, апельсин в доме, когда есть старики и ребенок. Она приходила в ужас от моего эгоизма, но молчала. Ей казалось само собой разумеющимся, что лучшее или последнее надо оставить родителям и дочке, и было стыдно напоминать мне о таких элементарных вещах. Она была уверена, что я не могу об этом не знать, а просто я такой черствый человек. А мне-то это и в голову не приходило! И когда, наконец, жена решилась мне сказать, что ей странно, как это я, здоровый мужик, беру то, что предназначается старикам или ребенку, она была потрясена, что я ничего такого не знал, не думал и не умею.

— Так ты бы мне давно сказала, я же не знал... — ответил я на ее упрек.

И это поразило ее (она мне потом призналась) до глубины души: она и представить не могла той бездны отчужденности, которая отделяла меня от людей. Но я же никогда не жил в семье, и у меня никогда не было никого, о ком бы мне хотелось позаботиться. Я только в сорок лет начал учиться жить среди любимых людей и друзей. Но по-настоящему, может быть, никогда не научусь. Какие-то стороны души детский дом убил в самом зачатке, и они не развились...

А друг говорит: ничего ужасного...

 

Увеличение рождаемости в СССР

 

Как сообщил заместитель наркома здравоохранения СССР проф. Н.И. Гращенков, подведены итоги работы по охране здоровья советского народа в 1938 году.

Следует отметить прежде всего дальнейшее увеличение рождаемости. Естественный прирост населения по сравнению с 1913 г. в Москве увеличился почти в 2,5 раза, в Ленинграде - в 3,5 раза. По сравнению с 1913 г. смертность снизилась вдвое.

Большие успехи достигнуты в национальных республиках. В Армянской ССР, например, естественный прирост населения увеличился в 2,5 раза.

Известия, 8 января 1939 г.

 

Сокращение рождаемости в США

 

Нью-Йорк, 3 июня. (ТАСС). В Нью-Йорке открылась научная сессия Американской педиатрической академии. На сессии присутствуют 600 врачей. Президент академии доктор Генри Хелмгольц в своем выступлении заявил, что кризис, безработица и дороговизна медицинской помощи в США вызвали резкое сокращение рождаемости детей за последние годы. В 1938 г. детей школьного возраста насчитывалось в США значительно меньше, чем в 1930 г.

В Советском Союзе, заявил Хелмгольц, наблюдается совершенно обратная тенденция. Советское правительство уделяет большое внимание детям и оказывает материальную помощь многодетным матерям. Далее Хелмгольц указал, что в США молодые люди, находящиеся в браке, не желают иметь детей, ибо многие из них без работы и испытывают нужду.

Известия, 4 июня 1939 г.

 

Детская смертность в Канаде

 

Канадская печать в тревожных тонах сообщает о высокой детской смертности в стране. В результате постоянного недоедания, скверных жилищных условий и отсутствия бесплатной медицинской помощи в Канаде ежегодно умирают десятки и сотни тысяч детей. За время с 1931 по 1935 г. скончалось в возрасте до одного года 700 тыс. детей. Необычайно велик процент заболеваемости среди детей старшего возраста.

— Сотни тысяч детей, — заявляет газета "Дейли клерион", — обречены в наше время на нищету и болезни.

Известия, 28 июня 1939 г.