Инта

 

В Инту мы прибыли 12 мая 1951 г. Со станции (маленькое некрасивое здание) нас повезли по местной железнодорожной ветке в 5-й лагпункт. Мы прибыли туда вечером. Был туман, шел снег. Более часа мы стояли с вещами за воротами лагеря, наконец, разрешили войти. Сделали «шмон», перекличку и пустили в неприглядный барак с двойными нарами.

Я оставил свои вещи в камере хранения и немного прогулялся по лагерю. За оградой простиралась необъятная тундра, только карликовые березки росли тут и там. Чахлые,

 

маленькие деревца. Шел снег – и это 12 мая! Снег, туман, холод, неизвестное будущее, чужие люди...

На следующий день – медицинская проверка в санчасти. Я опять по состоянию здоровья получил инвалидную категорию. В этапе я сильно ослабел. Меня решили на некоторое время госпитализировать. Пока это оформляли, прошло несколько дней, в течение которых я работал на общих работах в каменоломне недалеко от лагеря.

Руководителем работ был Сергей Владимирович, «дядя Сережа», о котором забыл написать раньше. Я знал его по 5-му Карагандинскому лагерю. Ему было сорок с лишним. Невысокий ростом, волевой, быстрый, энергичный человек, он тоже имел второй срок. В первый раз он был арестован в 34-м или 35-м году в Ленинграде. Он был инженер-механик. Его беда была в том, что когда-то он получил записку от Зиновьева, бывшего в то время одним из главных представителей власти в Ленинграде. В ней говорилось об устройстве Сергея Владимировича на работу на одном из заводов. По его словам, эта записка погубила его. Тогда он получил 15 лет, теперь получил второй срок – 10 лет. Несмотря на то, что он был старым зэком, к нему не пристали грубость и лагерный жаргон. Его уважали заключенные, он часто бывал нашим «представителем» перед администрацией лагеря при разрешении возникавших проблем. У него был свой «дневальный»: Сергей Владимирович любил понежиться, хорошо покушать, в общем – умел устраиваться.

Работа в каменоломне была не из легких, тут надо было работать лопатой, ворочать киркой. По специальности я горный инженер, и мне были знакомы работы по добыче угля открытым способом. Я подсказал Сергею Владимировичу, как вести работы с большим эффектом при затрате меньшей мускульной энергии. Я очень ослабел. Вскоре меня положили в лагерную больницу.

5-й лагпункт «Минерального лагеря» (так он назывался) был больше других лагерных пунктов в Караганде. В Минлаге было несколько тысяч человек, в их числе около семисот женщин. Но никаких контактов между мужчинами и женщинами не

 

было. Женские бараки имели отдельную зону внутри общей зоны лагеря. Ограждение женской зоны состояло из рядов колючей проволоки, и вход всегда охранялся женской командой. Мы могли видеть женщин только издали или когда их водили под охраной солдат на работу и с работы. Женщины были одеты в бушлаты или телогрейки, такие же, как у мужчин, с такими же каторжными номерами. Только юбки по цвету отличались от мужских брюк.

Многие женщины опустились, стали неряшливыми, не следили за одеждой, были бледными и молчаливыми. Но были женщины (и не только молодые), которые, почувствовав взгляды мужчин, направленные на них с тоской и вожделением, как-то по-особому реагировали, поправляли головные платки, смотрели с любопытством и готовностью. Они посылали радостные улыбки, приоткрывали губы и показывали ряды красивых зубов. Щеки у них розовели, проснувшаяся женственность преображала лица, они что-то шептали друг другу. Только ноги продолжали механически шагать – множество ног, обутых в грубую лагерную обувь...

Часть женщин прибыла в Инту вместе с нами из Караганды. Эти были, в основном, украинские сектантки: баптисты, евангелисты, субботники, иеговисты и др. Они собирались группами и пели свои грустные песни. Были и мужчины- сектанты. Мне особенно запомнился украинский парень из города Ровно – Максимов. Ему было лет 25, он был страстный евангелист с красивым лицом, большими черными горящими глазами и приятным мелодичным голосом.

 

1.9.57 – Максимов был бесхитростным, искренне верующим человеком. (Из такого мог выйти провидец, пророк.) Он получил 25 лет за то, что ходил по деревням и нес «слово Божье». Я с ним много разговаривал. Он хорошо знал Библию (в том числе и Ветхий завет). Мне кажется, что в его намерениях было обратить меня в свою веру. Меня же привлекали его мелодичные песни. Максимов пел их очень душевно и с пафосом. Когда он умолкал, его пение еще долго звучало в моих ушах. Это были песни

 

утешения, надежды, с простыми, проникновенными словами и несложной рифмой. Вокруг Максимова собирались все евангелисты.

В дороге была возможность поговорить и с женщинами, которых перевозили с нами в этапе. Обычно это было возможно при переходах, во время ожидания погрузки в вагон, в ожидании приема в пересыльную тюрьму или лагерь, при выводе на железнодорожную станцию, перед посадкой и т.д. Украдкой, но поговорить было можно. В нашем этапе было две евангелистки, которых переселяли в Инту. Они знали Максимова еще в Ровно. Одна из них – замужняя женщина, имевшая детей, вторая – молодая девушка, ее сестра. Обе они относились к Максимову с уважением, он с ними разговаривал как с родными сестрами. Каждая из них получила по десять лет. Их тоже водили на общие работы.

Максимов хорошо работал в каменоломне. Со временем он похудел, лицо его стало бледнеть, но он был молод, здоров и продолжал много работать. О Максимове у меня остались добрые воспоминания. Это был человек с чистой душой. До ареста я писал роман «Когда потухнет лампада» (закончил первую часть), в котором рассказывается о том, как евангелисты спасли еврейскую девочку во время немецкой оккупации.

В свердловской тюрьме я встретил немца-сектанта из Нижнего Тагила, что на Урале, куда он был привезен из автономной республики немцев Поволжья. По его словам, он работал на крупном заводе и имел большой стаж по своей специальности. У него были жена и четверо или пятеро детей, большой дом, корова, свиньи и куры. В этом отношении немцы преуспевали: они были хорошими хозяевами. Этот немец – Андрей Николаевич – был евангелистом, проповедовал эту веру, стоял во главе евангелистской общины в Нижнем Тагиле. Он пел песни по-немецки, некоторые из них были похожи на песни, которые пел Максимов. Я не думаю, что Максимов ненавидел евреев, но этот немец – Андрей Николаевич – был всем сердцем за режим Гитлера и, по-видимому, даже не был против уничтожения евреев. Видимо, среди евангелистов есть разные люди, и нельзя их мерить по одной мерке.

 

В Инте я встретил Мустафу Адали – турка, с которым я провел много дней в Лефортовской тюрьме в Москве. Я встретил его недалеко от парников, где он работал ночным сторожем и истопником. Мы поговорили, вспомнили прошлое. Выяснилось, что из Москвы его вывезли в Инту еще в 49-м году, и его надежды на освобождение полностью рухнули. Он стал болезненным, бледным (трудно южанину переносить климат Крайнего Севера), носил странную ватную лагерную шапку, не брился. Адали не любил армян, пытался доказать мне, что в расправе с армянами в Турции в 15-м году виноваты сами армяне. Его отношение к евреям я не стал выяснять… После этой встречи я больше никогда не видел Мустафу Адали.

В столовой я как-то встретил вора, который украл у меня продукты в Караганде. На нем был клеенчатый халат, он занимался ремонтом столовой, штукатурил, белил. Этот вор работал в строительной бригаде в зоне. Я с ним немного поговорил, конечно же, не о краже моих продуктов: такие действия и поступки были обычными в лагере. Видимо, воровское искусство требует постоянной тренировки. У него были ловкие длинные пальцы, «золотые руки»... Помнится, что этот вор, вместе с Листопадом, изготовил крем для обуви из разных отходов. Трудно было поверить, что таким кремом можно пользоваться. Однако крем имел спрос среди лагерных франтов: ботинки, начищенные этим кремом, прекрасно блестели.

Листопада я знал по 5-му Карагандинскому лагерю. Это был украинец из Ростова, красивый и видный. По его словам, он получил 10 лет за фотографию. Он был в плену в Германии и там работал в пожарной команде. Одет он был в форму пожарника, похожую на военную. В этой форме он сфотографировался с товарищами и, после возвращения из плена, подарил в Ростове карточку знакомой девушке. Какой-то гебист увидел это фото, и Листопада арестовали по обвинению в том, что он служил в немецкой армии…

 

2.9.57 – В больнице я пролежал около двух месяцев. Там были деревянные кровати в два яруса. Мне досталась верхняя полка в весьма просторном бараке. Здесь у меня почти

 

ни с кем не было дружеских контактов, а потому особых впечатлений не осталось.

Завхозом больницы был Старостин – один из братьев Старостиных, знаменитых футболистов. Он был человеком тихим, спокойным, без какого-либо проявления нервозности; все делал размеренно и добросовестно. Он и его брат получили по десять лет, а за что, он не говорил. Рассказывали, будто они хотели убежать за границу.

Здесь же работал один греко-католический священник из Львова. Он был инвалидом, уже закончил свой срок, но как инвалида его не могли освободить, так как не знали, куда его отправить после отбытия наказания в режимном лагере (во Львов его отправить было нельзя).

 

3.9.57 – Во всей великой стране у этого человека не было родственников. Почти полтора года после окончания срока он продолжал жить в лагере, главным образом в больнице. Были слухи, что собираются строить дом инвалидов для таких несчастных, но время шло, и ничего не предпринималось. С такими явлениями я встречался и в Воркуте: полных инвалидов, не имевших родственников, не освобождали.

У этого священника была длинная ухоженная борода, аристократическое лицо, морщинистое, но приятное; умные, хитроватые глаза. Русский язык он не знал, говорил по-польски и по-украински, да и украинский его невозможно было понять. Из-за этого я с ним мало общался. Почти все свое свободное от работы время он проводил за игрой в шахматы, шашки, домино.

[…] На нижней полке, подо мной, лежал бандеровец Миша, лет 24-х. У него был гнойный плеврит, и он долго пробыл в больнице. Миша много рассказывал о работе в шахте, где он был разнорабочим. Уголь грузили в вагонетки вместе с породой. Ничего не предпринималось для улучшения качества добываемого угля.

Миша был тихим и скрытным, из верующих. Приверженец греко-католической церкви, он хранил молитвенник на украинском языке издания 1943 г., то есть времен

 

оккупации на Украине.

[…] Как я уже писал, два месяца, проведенных мною в лагерной больнице в Инте, не оставили особых впечатлений. Почти все время я лежал на своей полке, над Мишей, читал, много думал и ничем не занимался. Каждый день нас навещал врач – грузин, молодой и энергичный, тоже зэк. Больные его любили и уважали. В 51-м году трудно было найти заключенного, здорового или больного, не стремившегося попасть в больницу, хотя бы на короткое время. Самое существенное было то, что попавшие в больницу освобождались от работы. Кроме того, питание было лучше (чуть больше сахару, порция масла – хотя и маленькая, более вкусная вареная пища, компот на обед, а главное – 200 или 300 г. белого хлеба), в бараке было чище и т.п. В остальном, жизнь в больничном бараке мало чем отличалась от общелагерной. Каждый день – перекличка, правда, солдат-надзиратель входил в барак в белом халате, и не надо было стоять во время проверки. Он вместе с завхозом Старостиным пересчитывал больных. Иногда проверяли два-три раза, если у надзирателя что-то не сходилось. Раз в неделю нас водили в баню. Это было летом, и мы туда шли в больничных халатах и шлепанцах. В интинской бане в то время экономили воду. Это был единственный лагерь, где давали каждому зэку определенную порцию теплой воды – два бачка, не больше. На деле, этого хватало. Специально поставленный у крана зэк выдавал первый бачок. При этом зэк получал металлический номерок. При получении второго бачка номерок возвращался «крановщику». Кусочек мыла выдавали, когда человек раздевался.

Был в лагере также барак для больных женщин. В нем были и дети с матерями. Общение с арестантками было строго запрещено, только врачам-заключенным разрешалось их навещать. Я часто видел, как наш врач-грузин играет с трехлетним малышом, носит на руках, по-отцовски ласкает его.

Нежность и душевное отношение к детям характерны для заключенных. Любая живность также пользовалась любовью большинства заключенных – кошки, щенки,

 

даже мыши. Некоторые заключенные отдавали им часть своей пищи. Такое отношение к детям и животным мне довелось наблюдать в Воркуте.

Любовь в лагере, дети у лагерников – все это было обыденным явлением в некоторых нережимных лагерях, где не очень-то следили за контактами между заключенными. Время от времени беременных женщин и матерей с детьми даже освобождали из лагеря. Многие из девушек мечтали забеременеть. Хотя администрация лагеря препятствовала общению мужчин и женщин, однако оказалось почти невозможным полностью изолировать их друг от друга. Они находили всякие ухищрения для встреч. Взаимное влечение и лагерная любовь расцветали и приносили плоды – рождались дети. Между прочим, любовь в лагере, как и на воле, полна чувств и душевных переживаний, счастья и слез, ревности, мечтаний, бессонных ночей, тишины и поэзии.

 

4.9.57 – За время моего пребывания в больнице некоторые больные поправлялись, и их из «рая» опять направляли на работу. Надо отдать справедливость нашим врачам: они не стремились поскорее избавиться от больного, а старались подлечить его, насколько это было возможно. К концу моего пребывания в больнице нам заменили врача: вместо грузина пришла женщина лет сорока, небольшого роста, серьезная. Ее ладони были холодные и маленькие. Природа не наделила ее особой красотой и привлекательностью. Заключенные ее уважали. Большинство заключенных отвечали положительно на вопросы врача о болях, все любили жаловаться на всевозможные болезни. Были и такие, которые делали себе «мастырки», то есть вызывали искусственные повреждения. Главная цель – убедить врача, что ты болен, ведь это ведет к освобождению от работы. А если ты в больнице, то надо как можно дольше продлевать пребывание в «раю». Не знаю, что руководило больными, но то ли потому,

 

что врач была женщиной, то ли потому, что хорошо знала свое дело, но ее неловко было обманывать. И многие выбирали честный путь – говорили так как есть. На свою беду, и я признался ей, что мне стало значительно лучше, – в результате меня внесли в список этапников, следующих в Абезь. Иногда еще повышали трудовую категорию, хотя зэк всячески старался избежать этого.

Известие об этапе обрушилось на меня как гром среди ясного неба. Я узнал об этом в полдень, а вечером уже надо было ехать. Это был массовый этап: отправляли более трехсот человек из всех бараков. Суматоха… Я написал просьбу оставить меня в Инте, где есть угольные шахты и соответствующие условия для моей работы по специальности. Но мне в этом было отказано. И в тот же вечер я с мешком на плече и чемоданом в руке, с опущенной головой стоял среди сотен других заключенных, окруженных солдатами, в ожидании команды тронуться в путь.

После очередного обыска, длившегося несколько часов, мы вышли из лагеря, сопровождаемые конвоирами с автоматами. Мы двинулись по пыльной дороге. Был июльский вечер, светлый и спокойный. На Крайнем Севере в эти месяцы свет не исчезает ни на минуту: и ночью светло, как днем. Нас подвели к вагонам. На сей раз это были не столыпинские, а товарные вагоны со сплошными нарами с обеих сторон, с парашей. Замки закрывались снаружи. Такие вагоны были куда более удобны для поездки. Я лежал на верхних нарах, и мои вещи были при мне. И опять разговоры, рассказы, шутки, похабщина...

В Инте я почти не встречал евреев. Познакомился с одним писателем из Ленинграда, работавшим в книжном магазине и писавшем пьесы для театра. Он был огненно-рыжим: и борода, и голова. Говорил с ним всего один раз о лагерных больницах. Но беседа у нас не получилась.

В Инте был еще один еврей, профессор, срок которого кончился, но его не освобождали из-за полной инвалидности. К нему приехала дочь из Ленинграда, она

 

просила, чтобы ей разрешили вывезти отца не в Ленинград, а в Лугу, маленький городок Ленинградской области, где она сняла для него комнату, но и это ей не разрешили. Этот профессор был несколько «тронутый». Я видел его несколько раз, и трудно забыть его тусклые, трагически смотрящие еврейские глаза, его большую круглую стриженую голову и каторжную робу с номером на рукаве…