- 132 -

Абезь

 

Из  Инты до Абези мы ехали двое или трое суток. Абезь – это маленькая станция на Крайнем Севере, между Интой и Воркутой, в автономной республике Коми. Там были расположены шесть лагерных отделений Минерального лагеря, руководство которого находилось в Инте. Четыре лагерных отделения для мужчин, два для женщин. Нас ввели в 4-е отделение. Это был густонаселенный лагерь, в котором содержалось несколько тысяч человек. В этом лагере я был пять месяцев, с середины июля до середины декабря 1951 г.

 

7.9.57 В Абези у меня были интересные встречи и с евреями, и с неевреями. Наш лагерь был предназначен для больных, стариков и инвалидов. Заключенные там практически не работали они занимались, в основном, бытовым обслуживанием самого лагеря.

По прибытии и после строгой проверки нас повели в столовую обедать. Был летний день, столы выставили во двор. Над нашими головами было чистое голубое небо, сияющее солнце. Дул легкий ветерок, и пыль тут же покрывала все столы и скамейки, оседая и на нашей безвкусной пище. Когда вспоминаю первую кормежку в Абези, тут же всплывает в памяти соленая треска – отвратительная пища, которую, правда, можно было получить в неограниченном количестве. Эта треска кучами лежала на столах, покрытая толстым слоем пыли.

Четвертый лагпункт в Абези занимал большую площадь, на которой были расположены десятки бараков, в том числе и громадный кирпичный барак, где раньше помещалась ремонтно-механическая мастерская. Были там и бараки для инвалидов,

 

- 133 -

госпиталь, полустационар, большая амбулатория, отдельные уборные со смывной канализацией.

 

8.9.57 – Так как моя категория труда была выше инвалидной, меня тут же направили на черную работу. Я должен был нагружать песком тачки и вывозить их с берега реки в лагерь. Расстояние было небольшое, но возить нагруженную тачку весом в двести-триста килограмм в гору было тяжело даже для пяти зэков. Дорога ничем не привлекала внимание. Слякоть, тундра, отражение серого дождливого неба в реке и ограждение из колючей проволоки не прибавляли радости. Когда мы заготовили достаточно песка для штукатурных работ, нас перевели на другой участок – и тоже вне лагеря – проводить канализацию для улучшения санитарного состояния лагеря, так как до сих пор фекалии вывозились заключенными в бочках на телегах за пределы зоны. Так делалось во всех лагерях, в которых мне приходилось отбывать «наказание». А в Абези, где было много специалистов и изобретателей, они предложили администрации лагеря устроить нормальную канализацию. Но угол наклона оказался недостаточным, и мы должны были копать отводящую канаву.

На эти работы выводили много бригад, тундра наполнялась людским гомоном. Работами руководили зэки: Калинин, в прошлом полковник, Михаил Иванович Каргин и другие «придурки». Каргин разбирался в топографии – перед арестом он преподавал эту науку в какой-то военной академии. Этот уже немолодой человек метался то туда, то сюда, неся с собой нивелир. Он устанавливал его на трех ножках и делал замеры, а другой зэк ставил мерную рейку и делал на ней отметки.

Тридцать лет назад я изучал в горной академии геодезию и маркшейдерское дело (расчеты и измерение под землей, определяющие направление горных выработок). Тогда нам давали геодезические инструменты для практических работ – нивелиры, теодолиты, угломеры и т.п. Во время работы по рытью канавы я познакомился с Каргиным и Калининым и немного сблизился с ними. Я высказал им свое мнение по

 

- 134 -

поводу направления канавы – дело было непростое. Я не помню, удалось ли им вывести в тундру все фекалии гравитационным способом. Мне кажется, что это удалось сделать только для жидкости, но оседающую массу, как и раньше, вывозили бочками на телегах.

Калинин организовал техническое бюро для разработки и осуществления проектов в пределах лагеря. Бюро помещалось в одной из комнат лагерного барака для начальства, в нем работало несколько инженеров-заключенных. Не помню, кто посоветовал мне обратиться к Калинину, чтобы тот устроил меня в бюро. Еще в Карагандинский лагерь мне прислали чертежные принадлежности из дому, а чертежных инструментов у Калинина почти не было. Кроме того, я получил из дома две моих книги по обогащению угля, вышедшие в 48-м году (одна для вузов, другая для техникумов), и они служили мне в лагере как бы свидетельством о моем образовании. Я не знаю, что больше повлияло на Калинина – чертежные инструменты или мои книги, либо тот факт, что я получаю продуктовые посылки (ведь это надежда на «лапу»), но Калинин принял меня в бюро чертежником. Этим я занимался в течение остального времени моего пребывания в 4-м лагере в Абези.

На территории лагеря работала местная электростанция, которая обслуживала не только лагерь, но и потребителей вне лагеря, даже железнодорожный вокзал. Электростанция состояла из двух устаревших паровозов, приводивших в движение динамо-машину мощностью 25 квт, вскоре замененную на более мощную. Была также водокачка, подававшая воду из артезианской скважины для нужд лагеря.

Калинин назначил меня помощником Сухоручко, заведовавшего БРИЗом (Бюро по рационализации и изобретательству). Сухоручко был родом из Чехословакии. По его словам, он был чехом, но я подозревал, что он был стопроцентным евреем (может быть, наполовину). Я пришел к этому выводу, поскольку у него было типично еврейское лицо, а также потому, что он, не стесняясь в выражениях, открыто проповедовал антисемитизм.

Я не любил Сухоручко не только за его антисемитские высказывания. Его никто не любил, мне думается, что и жена его не любила... Он был среднего роста, смуглый, с широким лицом, лысиной и пучком волос на лбу; он много курил, голос у него был

 

- 135 -

неприятный, глаза пронизывающие. Он был безграмотным, любил сплетни и готов был «съесть любого живьем». Он много рассказывал мне о своей жизни в Праге, где разбогател, занимаясь темными делишками. Во время оккупации Чехословакии он, как я полагаю, был активным фашистом, возможно, что его руки пролили немало человеческой крови. У него было несколько жен, две из которых умерли. Он был низким типом, пресмыкался перед вышестоящими, перед лагерным начальством. В лагере его ненавидели…

Попасть под начало такого человека для меня было невыносимо. Меня взяли чертежником, и я должен был воплотить в чертежах различные технические предложения заключенных. Сухоручко, например, хотел механизировать стирку белья. Один зэк предложил свое устройство стиральной машины (в лагере были замечательные специалисты во всех отраслях техники), я же должен был сделать чертеж и на бумаге выразить его идею. Я сделал неплохой чертеж в трех проекциях, проработав над ним 3-4 дня. Когда показал чертеж Сухоручко, он посмотрел на него «как дурень на писаную торбу» и ничего не понял. Тогда он сказал, чтобы я сделал чертеж в виде картинки, понятной каждому смертному (он не знал, что такое аксонометрия). Я отказался. Среди работников бюро был один немец, лет тридцати пяти, инженер-конструктор. Я посоветовал Сухоручко показать ему мой чертеж. Тот подтвердил, что чертеж сделан по всем техническим правилам. Сухоручко несколько успокоился и поручил мне очередную работу.

Инженер-немец (забыл его имя), опытный проектировщик, работал под началом главного механика зэка Локачева, который был подчинен Калинину. Семья немца жила в Германии, а он имел срок 25 лет. Он был приятным и вежливым человеком. Внезапно он заболел, его положили в больницу, а через несколько дней он скончался.

Локачев – ленинградец финского происхождения, высокий, лет сорока пяти. Он был опытным механиком и порядочным болтуном. У него были не очень хорошие отношения с Калининым. После смерти немца он как-то дал мне сделать чертежи частей для нашего паровоза. Я добросовестно выполнил эту работу. Части, заказанные по моим

 

- 136 -

чертежам, подошли с точностью. Тогда Локачев стал требовать от Калинина и администрации лагеря, чтобы меня перевели в его распоряжение конструктором-чертежником.

Несмотря на излишнюю болтливость, Локачев был неплохим человеком. В свое время он окончил институт в Ленинграде и работал на заводах. В лагере, в здании, где стояли паровозы и динамо-машина, у него было небольшое бюро, оттуда он управлял работой механизмов и руководил обслуживающим персоналом.

У меня было очень много работы. Качество моих разработок и чертежей было на хорошем уровне. Руководитель технического бюро Калинин это отметил и внес меня в списки ударников. На мне был сильно поношенный бушлат, латаный-перелатаный (такой мне выдали перед этапом из Инты), и Калинин просил администрацию, в качестве поощрения, выдать мне бушлат первого срока. Этого было не так легко добиться. Расписавшись в получении бушлата, зэк должен носить его два года и сам чинить его. Таким образом, Калинину удалось совершить почти героический поступок.

Калинин, видимо, имел влияние на администрацию лагеря и на служащих там офицеров. В прошлом он и сам был офицером Красной Армии. Срок у него был десять лет.

 

9.9.57 Калинин бывал нередко грубым, но в то же время – человеком дела. Он знал, как вести себя с администрацией, и умел ладить с заключенными. С последними он не проявлял диктаторских замашек, а с первыми говорил с достоинством. Он хорошо усвоил лагерный сленг и к месту применял смачные ругательства. В бюро он ругался редко, но любил соленые анекдоты. Как руководитель он был на месте – наверное, на воле имел немалый опыт административной работы.

Калинин был близок с Каргиным, кажется, они даже ели вместе. Каргин получал посылки из Ленинграда, а Калинин не брезговал «лапой». Его приближенные, получавшие посылки, тоже давали ему «на лапу», но при подборе специалистов основным для него было все-таки качество выполняемой работы.

Каргин внешностью несколько походил на Михаила Ива-новича Калинина,

 

- 137 -

председателя ВЦИК, и имя Каргина тоже было Михаил Иванович. В годы войны он был в плену в Финляндии. По его словам, он получил 25 лет за то, что был старостой барака советских офицеров и имел контакты с администрацией лагеря для военнопленных. Это был типичный русский интеллигент с острой бородкой и в очках. Ему было лет пятьдесят с лишним и имел состоятельных родственников. Его сын тоже был офицером Красной Армии. Каргин получал от него письма. Он был человком умным и хитрым. Большую часть времени он находился в бараке, хотя числился на работе. Его близость с Калининым позволяла ему частенько пропускать работу в бюро. Он любил поспать или вести тихую задушевную беседу.

…Сотрудники бюро часто вспоминали своего товарища по работе Николая Ивановича Зеленого, переведенного в другой лагерь для помощи и консультации по какому-то техническому проекту. Когда Николай Иванович снова появился в бюро, его приняли очень хорошо.

Зеленый был чех из Праги, инженер-путеец высокой квалификации, доктор наук. В Праге он служил в министерстве. Человек высокой культуры, он никогда не употреблял лагерных выражений. В юности он учился в гимназии в Ростове-на-Дону и хорошо знал русский язык.

 

10.9.57 Зеленый был высокого роста, с гладким и удлиненным лицом, прямым носом и приятной улыбкой. Он не был худым, но казался таким из-за высокого роста. Курил трубку. Защитил диплом по строительству мостов и был широко образованным в инженерном деле, хорошо знал механику. Чертежи его были замечательными. Он любил чертить возможно, что за чертежами он забывал о своем положении и в деле находил утешение. Своими знаниями он выделялся среди работников бюро. Можно сказать, что он был его душой главным советником в любом техническом вопросе. Кроме того, он был хорошим собеседником, много повидал, хорошо разбирался в людях. Держался очень просто, спокойно смотря на собеседника, покуривая трубку и пуская клубы дыма.

 

- 138 -

Хотя Зеленый и Сухоручко были оба чехами, они были совершенно разными. Сухоручко никто не любил, а Зеленого любили все. Перед моим отъездом в Воркуту Зеленого отправили в Инту для работы в комбинате «Интауголь».

В лагере имелось центральное отопление: пар поступал от паровозов. В августе-сентябре было много работы по ремонту и подготовке к зимнему отопительному сезону. Надо было проверить все узлы и проложенные в бараках и других местах трубопроводы для подачи пара. Трубопроводы были в канавах и засыпаны толстым слоем земли. Любой ремонт был связан с откапыванием труб, тут шли в ход только лопата и мускульная сила. Поэтому на этих работах было занято много людей.

Через какое-то время Зеленый предложил мне спроектировать вытяжки над варочными котлами в кухне, где было установлено семь больших котлов для варки супа и каши. От них поднимался пар, от топок шел дым – все это стелилось по помещению, так что ничего не было видно. Существующая вентиляция была плохая, для удаления дыма и пара открывали двери, создавался сквозняк, люди простуживались и болели, а зимой было холодно.

Я никогда не занимался вопросами отопления и вентиляции, а потому, как помнится, мне пришлось проштудировать элементарные учебники и руководства по этим вопросам и научиться этой специальности. И вот я разработал несколько эскизов. По мере составления эскизов я консультировался с Зеленым, но и он не был специалистом в этой области. Однако каждый раз он меня поражал логичностью своих рассуждений и умением ориентироваться в инженерных вопросах. Он и в самом деле был крупным специалистом с большой творческой фантазией.

Тем временем возникла еще одна проблема – надо было увеличить производительность поршневых насосов для подачи воды. Насосы были старые, изношенные. Зеленый предложил мне изготовить чертежи деталей, подлежащих замене, надо было сделать и расчеты к ним.

Прошел сентябрь, а в октябре прочно установилась зима. Как правило, один паровоз полностью был приспособлен для отопления бараков, второй для подачи пара в локомобиль. Особого внимания требовала подготовка паровозов – ведь им предстояло

 

- 139 -

работать дни и ночи для выработки пара. Начались трения между Локачевым и Калининым. Всем, что было связано с выработкой пара, электроэнергии, инженерными сетями и подачей тепла, занимался Локачев. Он начал хлопотать, чтобы меня перевели в его распоряжение. Калинин сопротивлялся, и в течение некоторого времени этот вопрос никак не могли уладить.

 

11.9.57 […] Калинину удалось осуществить постройку клуба в зоне. Это здание с круглыми стенами было начато давно. Предстояло сделать крышу, сцену, сложить стены, выполнить все внутренние работы и т.п. Зеленый сделал все чертежи цветной тушью. Работа по строительству велась в течение всех летних и осенних месяцев, и до наступления морозов все было закончено. Провели отопление, поставили дневальных, нашли сценариста, постановщика, артистов. Начали готовить праздничный концерт.

 В конце концов, Локачеву удалось убедить администрацию, что ему нужен чертежник-конструктор, и мне как-то сообщили, что я перехожу в его распоряжение. Мое место у Сухоручко занял инженер из Армении, специалист по бурению нефтяных скважин. До этого он работал на общих работах… Xотя он был инженером, но не умел чертить, и в первое время я ему помогал. Мне кажется, что свое неумение он покрывал «лапой» Сухоручко, и тот смотрел на это сквозь пальцы.

Я перешел к Локачеву. Всего нас было трое: Локачев, Гохман и я. Иногда в нашу комнату, находившуюся в помещении, где стояли паровозы и генератор, входили слесари, бригадиры и др. В комнате было довольно грязно. У Калинина был другой порядок. 

Я подружился с Исааком Соломоновичем Гохманом. Он был инженером, но черчением не занимался, а выполнял все, имеющее отношение к делопроизводству и отчетности. 

 

12.9.57 Гохман – один из лучших людей, которых я знавал в лагерях за время моего пребывания в них. Это был человек лет пятидесяти с белой копной волос на голове, среднего роста, с худым удлиненным лицом, выпуклыми глазами и глухим металлическим голосом. До ареста он работал в Министерстве металлургии, изобрел 

 

- 140 -

состав особой стали. Орджоникидзе знал его лично и хорошо к нему относился. Но в биографии Гохмана был «изъян»: в молодые годы он якобы симпатизировал меньшевикам. В конце концов, он получил за это 10 лет. И вот я встретил этого замечательного человека в Абезьском лагере, в обшарпанной комнате сотрудников Локачева. Бывает так: в грязной лачуге засверкает алмаз и пошлет свои лучи в тусклый мир. Гохман был человеком легким, добросердечным, делился всем, что у него было, жил по принципу «мое – твое». Он получал из дому посылки и часть раздавал заключенным. В нашу комнатку, бывало, входили бригадиры, слесари, и Гохман часто угощал их сахаром. Когда он узнал о моих жалобах в связи с язвой (в Абези у меня опять начались острые боли в животе; иногда я ложился на землю, пока не проходила боль), он стал отдавать мне свою белую булочку весом в 40 грамм, получаемую нами раз в день. Несмотря на то, что я всячески отказывался от этого (в лагере существует правило, что нельзя брать от пайка), он заставлял меня брать его булочку. И так было до тех пор, пока мне не стало легче.

Гохман был умным человеком. Мы с ним много говорили, даже сегодня я помню его голос. Он мне немало рассказывал о своих встречах и разных событиях в его жизни. Он разбирался в людях, не делал поверхностных выводов, мог дать оценку человеку весьма скупыми словами. Как и я, Гохман не любил Сухоручко, хотя вообще он был человеколюбив. Его тоже любили все заключенные.

Гохман часто играл в шахматы и всегда выигрывал. В лагере он был чемпионом по шахматам. В тридцатых годах и я играл в шахматы, но с тех пор не играл – мне было жаль тратить свободное время на второстепенные увлечения. В лагере мы работали по девять часов в сутки. Часы, не занятые работой, я посвящал изобретениям, встречам и беседам с заключенными, особенно со знающими иврит.

Гохман не знал иврит, был далек от еврейской культуры и языка, хотя сердцем, в этом я не сомневаюсь, он был евреем. Как мудрый человек, он видел, что происходит вокруг и умел делать выводы. У него была творческая душа, рутина его не засасывала. Он интересовался также изобретениями, и, в частности, моими работами. Я послал в 

 

- 141 -

комбинат «Интауголь» свое изобретение, начатое еще с Усовым: новый комбайн для добычи угля. Кроме того, я работал над изобретением машины для дробления и грохочения угля. В Абези я закончил все расчеты. Гохман очень интересовался моим последним изобретением и предложил мне вместе с ним поработать еще над одним проектом – тоже дробильной установкой. Гохман вообще интересовался механикой и техникой, я с радостью подарил ему первый том справочника Хютте, полученный мною из дома.

В Абези я получил положительный ответ из Москвы на мое изобретение, посланное вместе с Усовым из Караганды. Союзный комитет по БРИЗу согласился выдать нам патент, правда, с некоторыми изменениями. Сам патент, подписанный зам. министра угольной промышленности, я получил только спустя четыре года, в конце лета 55-го года.

Гохман не любил Локачева, был убежден, что тот относится ко мне с предубеждением. Локачев наваливал на меня уйму работы. Надо было изготовлять чертежи узлов и деталей для устаревших паровозов, чтобы заказать их на заводах вне лагеря. Он меня подгонял, хотя иногда и помогал, но лучше бы он этого не делал. Как-то он поставил на чертеже не те размеры, в результате чего этот чертеж вернулся с завода забракованным. Это установил Гохман. Он показал мне, что размеры, проставленные Локачевым, были неверными. Локачев обвинил в этом меня. Я ему ничего не ответил, но Гохман вскипел из-за несправедливости по отношению ко мне.

Много часов я провел с Гохманом в той маленькой комнатке. Мы много работали, о многом говорили…

 Сегодня я ему позвоню!

[…] После работы я обычно встречался с заключенными, по большей части с евреями, которых я любил. Первым среди них был поэт Самуил Залманович Галкин, которого я встретил чуть ли не в первый день моего прибытия в Абезьский лагерь. Я немного знал его по Москве и даже однажды был у него дома с Баазовым (в тот вечер, мне помнится, встретил у него певицу Сару Пивик, память о ней да будет благословенна!).

 

- 142 -

В лагере Галкин был «придурком» – занимался секретарской работой в бригаде пожарников. Несмотря на то, что он был сердечником, его не перевели в инвалиды, он должен был работать. Но, слава Богу, его работа была не каторжная...

Он и теперь сердечник, живет в Малаховке, под Москвой…

Тогда Галкину было около пятидесяти лет. Это был широкоплечий человек, с большой львиной головой. Его тоже постригли в лагере, но и постриженный лев остается львом. Галкин – поэт большого лирического диапазона, один из самых талантливых в нашей стране. Он писал много и печатался часто. Все написанное им талантливо и поэтично.

Галкин был прекрасным собеседником, и каждая встреча и разговор с ним были для меня праздником. При наших встречах я слышал от него стихи, песни, воспоминания. Он знал и иврит, в молодости он даже писал на иврите. Он мне рассказывал много о своем детстве в белорусском местечке, о своем отце реб Залмане и о своей матери. Галкин любил напевать, я научился у него многим песням.

Галкин (жить ему до 120 лет с его инфарктами!) – очень сердечный человек. Память у него изумительная, он читал мне много своих стихов. У него была привычка быстро пробегать глазами некоторые места, стараясь не упустить из памяти отдельные строчки в стихотворениях.

В первый раз я встретил Галкина в лагере еще с одним зэком-евреем – журналистом Лифшицем (кажется, так) из Одессы. Он был чуть выше среднего роста, плотный, с маленькой головой и острой бородкой. Лифшиц работал в бригаде пожарников. Он был болтлив, но иногда ему удавалось острить. Нередко говорил лишнее в условиях лагеря.

По истечении двух-трех месяцев моего пребывания в лагере что-то случилось, и Галкина сняли с «теплого местечка» и перевели на черную работу. Это было уже зимой, однако общие работы в этом лагере были не очень тяжелыми: люди работали на уборке снега часа четыре в день. Вместе с Галкиным сняли и Лифшица, его почему-то посадили в БУР, а потом увезли куда-то из лагеря.

Галкин стоит перед моими глазами, одетый в бушлат с поднятым воротником, на

 

- 143 -

голове помятая меховая шапка с одним поднятым кверху ухом. Он тянет сани, груженые снегом, по двору лагеря. С ним еще люди, в большинстве старше пятидесяти лет, которых собрали под это северное небо...

Женщины тянулись к нему, но любил он только свою жену (я убедился в этом, побывав у него в Малаховке). После ареста Галкина она сказала: «Если еврейская литература в тюрьме, то место Галкина там». Вся ее жизнь была в Галкине. Она неустанно посылала ему посылки, благодаря чему его питание в лагере было нормальным.

 

14.9.57 – В 4-м лагпункте в Абези находилось немало евреев. Я прибыл туда в июле, когда было еще жарко и круглые сутки было светло. Вывезли меня оттуда в декабре, когда те же круглые сутки было темно или серо и над головой висело мрачное свинцовое небо. Если и осталось в моей памяти что-нибудь о пейзаже Абези, то сгущающийся сумрак – «тьма египетская».

Вечерняя проверка производилась во дворе лагеря. Все население лагеря высыпало наружу – толпа бушлатников. До появления солдат, занимающихся проверкой, люди разговаривали, прогуливаясь на небольшом пятачке под моросящим черным небом.

Как-то раз подошел ко мне Лев Стронгин, бывший до ареста директором издательства «Дер эмэс» в Москве. Он был старше меня, но поздоровее. Простой еврей, в прошлом рабочий, старый член партии. Когда стали ликвидировать и разрушать все культурные еврейские учреждения, закрыли и издательство еврейской литературы. Ликвидация издательства была произведена внезапно – только за две недели перед этим было получено письменное разрешение на установку еще одной линотипной машины. Издательство работало нормально, безубыточно, книги имели спрос. И вот в один день закрыли издательство, арестовали его работников во главе с директором, которому дали десять лет.

И вот мы со Стронгиным ходим по двору Абезьского лагеря, а вокруг нас шумит толпа таких же бушлатников. Мрачная картина, усугубленная дождем и пронизывающим насквозь ветром. Пришла осень, еще немного – и придет зима, задуют снежные вьюги.

 

- 144 -

Стронгин печально и тихо напевает еврейскую народную песню: «Я сижу и играю на гитаре...». Он повидал немало в своей жизни. И если он любит народные песни, значит, в нем бьется сердце, не умерло чувство, в пронумерованном катор-жнике еще жива мечта.

Стронгин работал на общих работах. Это его не пугало: он любил физический труд. Несмотря на нескончаемую полярную ночь, на вонючий барак, он не потерял бодрости, не пал духом. Эту жизнь – тяжелую черную работу на краю света, на Севере, черные ночи, беспросветность – он принимал без жалоб, без самокопанья. Стойко переносил подъемы и падения.

В нашем лагере находился и Жиц, редактор еврейской газеты «Эйникайт», человек лет пятидесяти, крепко сколо-ченный, хорошо выглядевший. Но, несмотря на внешне здоровый вид, Жиц был очень болен: стопроцентный инвалид-сердечник. Он и умер в лагере.

С Жицем я беседовал только несколько раз, но его внутренний мир был закрыт для меня. Видимо, человек он был скрытный, а возможно, все это было из-за болезни. Он не оставил впечатления знатока еврейской литературы, но как редактор еврейской газеты хорошо знал многих еврейских писателей, поэтов и журналистов.

Мне вспоминается наша последняя встреча. Мы гуляли с ним вдоль каменного барака – высокого здания, вмещавшего около тысячи заключенных. Из окон барака просачивался тусклый свет. Вечер после проверки. Медленно-медленно шагая по заснеженной дорожке, мы почти не разговаривали – лишь изредка оброним малозначащее слово. В отличие от Стронгина, в Жице не ощущалась радость жизни, как будто в душе его все умерло. Отрывочные слова – слова человека, полностью ушедшего в себя, не имеющего силы вырваться из апатии и отчаяния.

Среди бывших общественных деятелей-евреев, отбывавших наказание в нашем лагере, выделялся поэт Яков Моисеевич Штернберг. (Теперь он снова живет в Москве, и недавно я дважды встречал его. Сейчас он не выглядит стариком – красиво одет, бодр, ему еще жить да жить.) Шесть лет тому назад, в лагере Абези, это был сгорбленный старик, одетый в длинный потрепанный бушлат.

 

- 145 -

Со Штернбергом я тогда встречался часто. Я любил этого мудрого, много видавшего и сделавшего человека. Он хорошо умел отличать плохое от хорошего, разбирался в людях. Он прибыл в Советский Союз из Румынии, где был поэтом, драматургом, организатором концертов и постановок. Это был человек сердечный, высокообразованный, культурный. По его внешности нельзя было судить о его внутреннем мире. Лицо у него было простоватое, нос красный, с горбинкой и синими прожилками, как это бывает у любителей «принять горькую», глаза выпуклые, близорукие.

 

 15.9.57 Обычно Штернберг бывал сдержан, но когда начинал рассказывать, то увлекался и раскрывался как человек незаурядный. Иногда он читал мне свои стихи – всегда я в них ощущал свежесть, как будто выпивал свежий, ободряющий напиток. Иврит он немного знал, но все написанное им было на идиш.

В начале нашего столетия, еще будучи юношей, Штернберг переписывался с Бяликом, которому стихи Штернберга нравились. Несомненно, ему было о чем рассказать, и жаль, что он делал это редко. Вот, например, его рассказ о Хаэле Гровер, артистке театра «Габима», которая в прошлом разъезжала по разным странам с программой народных еврейских и хасидских песен. И вот однажды она приехала в Бухарест, и Штернбергу предстояло организовать ее концерты. Он навестил ее в гостинице – некрасивая женщина, необщительная, неинтересная, в общем, «не наша». «И вот это певица?» – подумал Штернберг, и ему расхотелось устраивать ее концерты. Но она уже была знаменита, и ее концерт в Бухаресте состоялся. Появившись на сцене и спев первую хасидскую песню, она тут же завоевала публику. Все стали неистово аплодировать, среди них и Штернберг. Голос Хаэле Гровер шел из глубины сердца – могучий и чистый. И слова, и ее игра создавали живой образ хасида – все это Штернберг видел и слышал впервые. Концерт прошел с громадным успехом. Штернберг привязался к артистке и стал одним из ее поклонников. По мнению Штернберга, Хаэле была в то

 

- 146 -

время лучшей в мире исполнительницей хасидских песен. Через какое-то время Хаэле уехала в Америку. Там она вышла замуж за богатого человека – это стало концом певицы и артистки Хаэле Гровер.

Штернберг не любил быть на людях, он предпочитал уединение. Когда мы встречались днем, у меня создавалось впечатление, что он хочет избавиться от меня. Мы говорили только об обыденных делах, о текущих событиях. Но по вечерам, бывало, Штернберг разговорится, и тогда он был неотразим.

С Галкиным, Стронгиным, Штернбергом, и особенно с Жицем, я встречался нечасто. Возможно, потому, что они не могли беседовать со мною на иврите. В 4-м лагпункте в Абези я подружился с зэком Вайсманом, хорошо говорившем на иврите, и с ним почти каждый вечер проводил много времени.

Вайсман был старше меня на десять лет. Раньше он жил в Кишиневе, был учителем и директором еврейской школы. Был одним из руководителей «Бунда», за что, по-видимому, и получил свои 10 лет.

Вайсман был небольшого роста, с маленькими красными глазками и хриплым голосом. Он жил в бараке для инвалидов. После работы, мы встречались около его барака и долго гуляли – до вечерней проверки. Мы говорили с ним только на иврите, за это я привязался к нему всем сердцем. До сих пор я помню простуженный голос маленького человечка, его мигающие глазки, его напевы.

Барак для инвалидов, в котором жил Вайсман, стоял вблизи заградительной зоны. За забором из колючей проволоки проходила железная дорога, по которой следовали составы с углем из Воркуты. Один раз в день по этой ветке проходил и пассажирский поезд. Наш лагерь был на дороге Воркута –Москва. Окна пассажирского поезда были освещены, в них были видны мужчины, женщины, сидящие у окна или проходящие по вагону. С тоской мы смотрели и завидовали свободным людям в поезде… На глаза невольно навертывались слезы.

Мне вспоминается, что как-то администрация приказала после вечерней проверки сразу заходить в бараки и больше не появляться во дворе лагеря. Это было для нас вдвойне тюрьмой. Прежде это не соблюдалось, и надзиратели к нам не придирались.

Однажды мы гуляли вблизи барака инвалидов – Вайсман, Штернберг и я. Внезапно

 

- 147 -

нас окликнули два надзирателя и велели подойти к ним. Вайсман и Штернберг поспешили уйти к своему бараку, но надзиратели приказали остановиться. На вопрос, почему они не в бараке, те ответили, что вышли только по естественной надобности. Я сказал, что у меня была срочная работа на электростанции. Было это в августе, снега еще не было. Надзиратели поговорили между собою и велели нам следовать за ними в БУР. Как мы ни просили, оправдывались – не помогло, надо было идти в карцер. По дороге в БУР мы прошли мимо кипятилки, где дневальные получают кипяток для своих бараков. Один зэк стоял вблизи кипятилки и, увидев появившихся надзирателей, стал здороваться (все заключенные при встрече с вольнонаемными обязаны остановиться и сказать «Здравствуйте, гражданин начальник»). Но этот молодой лагерник выпалил: «Здравствуйте, товарищ начальник!». Младший из надзирателей ответил: «Какой я тебе товарищ? А ну, пошли с нами», – и присоединил к нам и этого украинского парня.

Так мы и подошли к БУРу. Надзиратель спросил дежурного, есть ли свободные камеры, и получив утвердительный ответ, ввел нас в дежурную. У нас произвели оскорбительный дотошный «шмон» и всех четверых втиснули в маленькую камеру, в которой имелась всего одна полка вверху и было темно. Мы сели на полку. Только сели и начали думать каждый о своем, как под нами затрещали нары, и мы полетели вниз, угодив в парашу, которая, перевернувшись, залила нас, а также пол камеры. Невероятная вонь, испражнения расползлись по полу… Нам предстояло провести здесь по меньшей мере до утра.

Мы начали стучать в дверь и звать дежурного. Прошло длительное время, пока нам не дали тряпки и велели навести порядок в камере.

Что делать? «Божье вдохновение в изгнании…» Цви стал на колени и начал тряпкой собирать и сгребать «золотую россыпь», расползшуюся по полу камеры и распространявшую запахи... Вслед за Цви стали доканчивать эту приятную работу остальные трое.

 

- 148 -

В конце концов нам удалось вычистить камеру и вымыть пол. Вынесли парашу, подождали пока немного просохнет, и тут же все легли на еще влажный пол. Я лежал и плакал, я слышал, как плакали и другие. Поплакали и заснули.

Зимой режим чуть-чуть ослаб, и можно было находиться во дворе после проверки. Черные ночи и кругом горы снега...

 

17.9.57 В юности Вайсман учился в ешиботе у известного цаддика, своего дальнего родственника. Он мне много рассказывал о нравах и повадках хасидов, пел их песни. Всю жизнь Вайсман был деятелем в области еврейской культуры, пропагандистом сионизма в Румынии. После того, как его репрессировали, он стал задумываться о том, что он успел сделать в своей жизни. Многие, жившие раньше беззаботно, начинают думать о жизни и о своем народе. Так как из всех идей на еврейской улице победил только сионизм и осуществилась давнишняя мечта о Возрождении, многие его противники сожалели о проведенных ими годах в борьбе против национального движения. Один мне как-то сказал: «Жаль, что мы дали неинтеллигентным людям осуществлять идею возрождения нации...». Как будто в сионистском движении были одни невежды, а интеллигенты, мыслители и ученые люди были против него. После создания еврейского государства становилось все меньше его противников среди еврейства в рассеянии. Победителей не судят…

В лагере был и другой тип евреев. Вот, например, история одного еврея из Киева, лет пятидесяти с лишним, с жиденькой бородкой, получившего 25 лет за «террор». У его сына была невеста. Что произошло между ними – он не знал, но их помолвка расстроилась. И сваты поссорились. Кроме того, было какое-то недоразумение с коровой. В одну из его поездок в провинцию сваты попросили его купить для них корову. Он купил им корову, но выяснилось, что она яловая, т.е. не дает молока. Короче говоря, сваты были недовольны и сватовством, и коровой. И сват донес на него в МГБ, будто он поносил «усатого» (Сталина – ред.) и даже сказал, что нужно разделаться с ним. В те годы этого было вполне достаточно для ареста, обвинения в терроре и осуждения на 25 лет лагерей.

 

- 149 -

Я помню этого старика с грустными глазами. Несколько раз я говорил с ним. Это был простой верующий еврей без всяких хитростей и претензий. Я видел у него самодельный сидур (молитвенник), написанный чернилами. Текст там был неполный, молитвы были написаны крупными буквами: «Барух ата Адонай...»*. Он прятал эти страницы в своих вещах и сумел сохранить. Молитвы написал ему один зэк-еврей. Хотя писавший понимал, что рискует получить БУР, но сделал это из религиозных побуждений. Старик очень дорожил молитвенником, читал молитвы, всматриваясь в каждую букву: буквы для него были святы, а в лагере – вдвойне. Произнося их шепотом, он изливал душу Богу своему, вечно живому... Старик этот умер в лагере, и если есть в мире справедливость, место ему среди праведников.

Вот еще один еврей, Брустерман, кривоносый, с затрудненным дыханием. Он очень любил поесть, у него был талант к еде, и память о нем не истлеет…

 

18.9.57 […] А вот еще один зэк с солидным тюремным стажем – Левин. Он сидел в тюрьме еще в 20-х годах, затем был вновь арестован в 30-х. И вот теперь он был арестован в третий раз. За его плечами десятки лет тюремного заключения.

В молодости он, надо полагать, был меньшевиком, возможно, в этом была причина его бедствий. Левин носил очки, любил и умел поговорить. Заключенные относились к нему с уважением за стойкость, выдержку и терпение при столь длительном пребывании в тюрьмах и лагерях. Язык у него был острый, читал он много, говорить умел обо всем, особенно любил поговорить о людях. Позже я встретился с ним на 40-й шахте в Воркуте; возможно, он и по сей день там работает.

С Левиным случилась беда. Его срок подходил к концу, но подобных ему людей не освобождали. Власти искали способ продолжить его заключение. Что же они сделали? Нашли двух стукачей, показавших против него, и устроили над Левиным лагерный суд.

 


* «Благославен Ты, Б-г…» – начало молитвы (пер. с иврита).

- 150 -

Оба стукача были евреями-«придурками» – один, Туманов, работал на лагерной почте, другой – в библиотеке.

Туманов был мал ростом, кривоногий, с гладким лицом. Его конторка помещалась в новом круглом здании. Там стоял его стол, в ящике которого хранились письма заключенных, прошедшие цензуру и подлежащие отправке. Туманов, кажется, и спал на своем рабочем столе. Библиотека, в которой работал второй стукач, тоже помещалась в этом здании, в маленькой комнате. Фамилия у него была сложная, и я не запомнил ее. Человеком он был преотвратительным. До ареста он работал в Москве в университете, кажется, на философском факультете. Он был сравнительно молод, лет тридцати, брюнет с продолговатым лицом, чисто одетый. Он продал Левина, что не подлежит сомнению, и потому самая большая грязь куда чище чистоты этого стукача.

Почему-то вспомнилась еще одна песенка, которую я слышал от Вайсмана:

Выпьем за здоровье всех, евреи!

Доброй вам всем недели!

Громко пойте, нам так велели!

Не жалейте вина, выпьем еще,

Выпьем за добро. Доброй вам недели!

 

19.9.57 В Абези я жил в бараке AТП, у меня была верхняя полка. Этот барак был лучше, чем бараки для инвалидов, обычно переполненные и затхлые. В бараке АТП жили и «придурки» – Калинин, Каргин, Локачев, бухгалтеры, работники санчасти и т.п. Дневальным барака был молодой азербайджанец, работал он хорошо, следил за чистотой и порядком. Он нашел в бараке подходящее место для умывальника, все койки были застланы на один манер. Во всем чувствовалась старательная рука этого парня. Чистота соблюдалась максимально. Этому способствовало и имевшееся там центральное отопление.

В Абези я впервые увидел северное сияние, которое в том году наблюдалось весьма часто. Бывало, выходишь на двор и, подняв глаза вверх, видишь: сполохи,

 

- 151 -

извивающиеся «змеи», подымаются в чистое ночное небо, уходят к звездам и растекаются между ними. В воздухе словно проносится золотой ветер. Тут заключенные начинают гадать о причинах этого явления: один говорит – космическое излучение, другой – результат движения льдов в северных широтах, третий выдвигает свою гипотезу, но все, все до единого, как зачарованные, смотрят на это явление природы.

Из Абези, Инты и Воркуты в ясные дни можно было видеть хребт Северного Урала. Это тоже производило большое впечатление: громадные горы со снежными шапками на горизонте – иной мир по сравнению с плоской тундрой. Эти свободные горы-великаны молчаливо стоят под небом. Вот прошел поезд – стук колес, длинная лента угольного состава; стук нарастает, затем ослабевает и постепенно исчезает на юге. И опять видны величественные, тихие, спокойные, покрытые снегом Уральские горы.

Зимой что-то изменилось в столовой – еда стала лучше. Соленую кильку начали жарить, и можно было ее кушать. Даже Вайсман, получавший из дому жареных кур, стал ходить в столовую. С первого дня моего пребывания в Карагандинском лагере я не отказывался от питания, выдаваемого заключенным, съедал любую баланду, каши и черный хлеб. Эта пища, по-видимому, вылечила меня от моей болезни желудка, и сейчас, на воле, я не придерживаюсь никакой диеты.

В новом круглом здании клуба устраивались концерты силами заключенных. Среди певцов был профессиональный артист с хорошим голосом. Почему-то этого немолодого певца за какие-то «провинности» перевели на общие работы.

В Абези была камера хранения вещей и продуктовых посылок. Там работал то ли эстонец, то ли латыш – человек с приятным голосом, принимавший участие в концертах самодеятельности. В том же бараке, где находилась камера хранения, была организована кухня для приготовления пищи из продуктов, принадлежащих заключенным. Там

 

- 152 -

работали повара-заключенные, и это было весьма удобно. Мне присылали концентраты каш и еще что-нибудь для варки. Галкин, Николай Николаевич (шахматист, с которым часто играл Гохман), Калинин, Каргин захаживали сюда довольно часто. 3эк подходил к окну камеры хранения, подавал свою карточку и по ней получал свои продукты по весу. В карточке делалась отметка. В других лагерях взвешивали остаток продуктов и отмечали в карточке после каждой выдачи. Получив продукты, заключенный относил их в кухню повару. Для заключенных были поставлены небольшие столы и стулья, как в приличной столовой. Сюда любили захаживать получатели посылок. 

Снег, серость, сырость, уныние перемежались с народными песнями Галкина и Вайсмана, конструированием и черчением, северным сиянием и душевными переживаниями…

Перед тем, как меня отправили из Абези, я был вызван к начальнику лагеря, и он предложил мне заняться брикетированием углей Интинского месторождения. Полагаю, что он получил какое-то указание занять меня по моей специальности. Угли Инты близки к бурым углям и плохо поддаются брикетированию. Никакого связывающего материала под руками у меня не было, пресса тоже не было. Я пытался использовать лед как связывающий компонент, для чего отсеивал мелкие фракции, смешивал их с водой и делал из них шарики. На холодном воздухе они быстро замерзали и твердели. Кроме того, мы вместе с Калининым (он мне помогал) сделали ручной пресс и таким способом делали брикеты.

О предстоящем этапе мне сообщили в середине декабря 51-го года. Это опять вызвало плохое настроение: тут, в Абези, у меня уже был свой уголок, я сошелся с людьми, приспособился к работе. Но делать нечего. «Собирайсь со вшами!» – был приказ, и я собрался, успев попрощаться с близкими мне людьми. Забежал в барак Вайсмана, посидели на его нарах несколько минут молча. Перебросились ничего не

 

- 153 -

значащими словами. Возможно, что я больше не увижусь с ним. Еще и еще раз я пожал руку старого бундовца. Нам обоим было трудно расставаться. Я навестил также Галкина в его бараке. Посидели мы на его нарах, я впитал в себя еще раз его мощный – иногда веселый, иногда сдержанный – голос остриженного наголо льва. Во время нашего разговора подошел Брустерман, который, кажется, тоже жил в этом бараке. Он начал с чего-то весьма серьезного и важного в искусстве и закончил пайкой хлеба, которой угостил его Галкин. В бараке было серо и удушливо от людского скопища, но тут было куда лучше, чем в бараке для инвалидов у Вайсмана и Штернберга.

Попрощался с Борисом Ивановичем Локачевым, с Гохманом, близким и лучшим моим товарищем; пожал руки остальным знакомым, хорошим людям, братьям по несчастью. Закинул свою котомку на плечи, прошел положенный обыск и двинулся на этап.

Штаб Минерального лагеря был в Инте, мой путь в Воркуту лежал через Инту. Меня отправили в Инту одного в сопровождении конвоира. Из Абези меня вызвали по «спецнаряду». Было темно. Полярная ночь. Мы с конвоиром пошли пешком до железнодорожной станции. Было приятно ожидать, как и другие люди, в общем станционном зале, видеть мужчин и женщин, подходящих к кассе покупать билеты, дышать общим со всеми воздухом, без проволочных ограждений. Подошел поезд, и мы поехали.

В Инте меня опять ввели в 5-й лагпункт, где я лежал в больнице в мае-июне. Там я успел повидать давних знакомых. В бухгалтерии я встретил Алексея Николаевича, он там работал бухгалтером. Мне было приятно встретиться с ним, хотя он смотрел на меня несколько свысока – так обычно ведут себя «придурки». (Им доставляло удовольствие вести себя несколько вызывающе по отношению к рядовым заключенным.) Зато наша встреча с Михаилом Ивановичем была сердечной. Он

 

- 154 -

продолжал работать на кухне. В этом лагере еще продолжал отбывать наказание один знакомый ленинградский профессор-еврей, срок которого кончился, но из-за инвалидности его не освобождали.

На этот раз я пробыл в Инте всего два-три дня. В бараке я познакомился с венгерским евреем, тоже этапником. Впервые мне довелось встретить человека, сердце которого всегда обращено к Богу и который знал на память не только обычные молитвы, но и Библию, псалмы и многое из Талмуда. Он вплетал в свою обычную речь изречения наших далеких предков, мудрецов, читал наизусть, по моей просьбе, целые главы из Псалмов. Я как бы морально очистился в его присутствии. Этот человек был настоящим мудрецом. Он рассказал мне подробно о евреях Венгрии, иешиве, где он учился, и городе, в котором он жил.

 

21.9.57 В Инте мне выдали очень плохие валенки и отправили на Воркуту в столыпинском вагоне. На сей раз вагон был почти пустой, в моем купе был только один зэк – вор-рецидивист. Он все время косил глаза на мои вещи, но боялся ограбить меня из-за находившегося поблизости конвоира (тот был в коридоре). Я старался установить с ним нормальные отношения, угостив его топленым маслом, но парень был молчалив и угрюм.