СЧАСТЬЕ

И однако в детском доме я был счастлив, ведь я не знал никакой другой жизни. И наша казалась мне замечательной. Кроме тяжелого труда, который я, конечно, оправдывал необходимостью помогать нашему государству в борьбе с капитализмом, в жизни детдомовца было много радостей. Помню летние походы. Для малышей — совсем коротенькие, куда-нибудь на ближнее озеро или лесную поляну, на которой — мы знали — бывает много земляники. Мы наедались ею до отвала. Для ребят постарше — подальше, на целый день, с обедом где-нибудь у речки. А в детском доме №4 мне запомнился самый дальний поход от Покрова до Петушков, это километров 20-25 примерно. Было это уже перед самой войной...

Натягиваешь палатку, разжигаешь костер одной спичкой, потом бежишь к речке за водой... Добываешь дрова для костра, чистишь картошку, варишь кашу, а после еды моешь миски и кружки, — в походе это почему-то никогда не казалось трудом, а только развлечением... И непременная пшенная каша, хотя она всегда подгорала, казалась у костра самой вкусной едой на свете. Пели мы песни: "Взвейтесь кострами, синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих!" И я смотрел на звездное небо, которое я всегда так любил, и думал о своем прекрасном будущем: как я стану астрономом, буду все знать о небе и звездах и обязательно сделаю какое-нибудь великое открытие. Книжек ведь я к тому времени начитался достаточно.

Были летом и менее чистые радости, ночные. Ночью дождемся, когда все воспитатели уйдут, останется один дежурный — а он за всеми сразу углядеть не может. Мы уже заранее сговорились небольшой компанией. Стараешься встать с постели совсем бесшумно да еще пристроить одеяло так, как будто под ним кто-то лежит... Вылезаешь из окна, перелезаешь через забор — и ты на воле. Эту свободу мы использовали, чтобы лазить в чужие сады и огороды. Отрясали яблони, набирали яблок, сколько могли унести. Или на ощупь

обирали грядки огурцов; больше потопчешь, чем соберешь. Сколько раз за нами гнались возмущенные хозяева, пытались поймать, но мы всегда убегали. Это казалось нам романтикой и большим молодечеством. Впрочем, когда мы стали постарше, эти "набеги" частично восполняли недостаток еды в детском доме. Наворуем яблок, огурцов, картошки, испечем ее в костре — наедимся... Хлеб, который я ел в Покрове, — простой черный хлеб, но такого вкусного хлеба я больше никогда в жизни не встречал! Все это и было обыкновенное человеческое счастье.

А уж когда нас возили зимой на елку в Москву в Колонный зал — какая это была радость! Собирали только отличников (а я всегда был отличником). На улице мороз страшный. Нас одевали потеплее, закутывали и на санях — на лошадях, потому что автобусов в Покрове не было, а до станции 4 километра — везли на станцию. Потом мы на поезде до Москвы ехали часа 3. Покров от Москвы около 110 километров, но поезда тогда были медленные, с паровозом. Для нас и это было замечательной поездкой, нам ведь редко доводилось ездить поездом. В Москве нас кормили в буфете на вокзале, а потом на автобусе везли в Колонный зал. До войны эта елка была самой большой и главной в стране — и мы были на ней целый день. Там подарки давали: конфеты, яблоки, мандарины. И это для нас было редкостью — подарки! А вечером, на ночь глядя, мы тем же путем возвращались в детский дом. Сколько здесь было и гордости — побывать на самой лучшей елке в стране! — и радости, и впечатлений: поезда, автобусы, Москва, подарки... Как же нам было не считать себя самыми счастливыми детьми на свете? И много ли надо мальчишке, чтобы почувствовать себя счастливым? Вот такой случай. Приехал как-то к нам в школу писатель Дрожжин. Не дореволюционный поэт, а другой. Этот писал о технике, о технических достижениях. У него была книжка про роботов, называлась "Разумные машины". Я, конечно, ее прочел и очень хорошо знал. Приехал он к нам на своем автомобиле — наверное, был состоятельный человек, тогда автомобиль был редкостью. Во время встречи я проявил не только интерес, но и понимание его книги. Наверное, он удивился, что я ее так хорошо знаю, и обратил на меня внимание. И когда встреча с Дрожжиным кончилась, он меня пригласил прокатиться и довез от школы до детского дома. Я был горд и счастлив — на машине меня прокатили! Да еще настоящий писатель! Правда, недалеко от Покрова

был аэродром — травяной аэродром, там были одномоторные самолеты конструкции У-2. В День авиации 18 августа они катали публику над городом, и некоторым городским мальчишкам удавалось полетать. Но нам такого счастья не перепадало, мы могли только мечтать об этом. Зато на машине я прокатился, на М-1, "эмке", это у нас Форд так назывался.

Никто не хотел нас специально ущемить, причинить зло — если не считать, что нас лишили родителей. Зло было не физическое, а нравственное, когда в человеке закладывается нечто, противное его естеству. В чем это выражалось? В том, что нам постоянно повторяли, что мы, советские дети, самые счастливые в мире, ни один ребенок на свете не живет так счастливо, как мы. А все потому, что о нас заботится советская власть и товарищ Сталин лично. Нас кормят, одевают, обувают, учат, даже возят в пионерские лагеря и на елки — и все это товарищ Сталин. Наш дорогой и любимый вождь, самый лучший и справедливый человек на земле. И от нас требовали благодарности за все, что у нас было. Каждый должен быть благодарен товарищу Сталину, он — наш отец, лучший друг советских ребят. Партия и правительство тоже присутствовали в этих лозунгах, но это было что-то неопределенное, безликое — партия и правительство. А товарищ Сталин был наш вождь, его портреты сопутствовали нам на каждом шагу, мы знали его в лицо. Так я постепенно уверовал, что если бы не товарищ Сталин, я, оставшись сиротой, просто пропал бы. Мне ведь никто не объяснил, почему и как я остался сиротой, а сам я не задумывался над этим. Окажись я сиротой в любой другой стране, я бы давно погиб. Там же нет таких детских домов, бездомные дети умирают прямо на улицах. Дети бедняков там совсем не учатся, а уж пионерских лагерей и подавно там нет! Капиталисты заставляют бедных детей идти на заводы и фабрики в 6-7 лет, вместо школы, потому что их труд дешевле, чем взрослый. И дети быстро умирают от непосильного труда, голода и холода...

У нас и книжки, и пьесы были про это. И про то, как дети помогают взрослым бороться с ненавистным капитализмом. Мы принимали все это за правду и радовались, что нам так повезло, мы родились в Советском Союзе. Мы же знали, что весь земной шар опутан цепями рабства, которые рабочий класс должен разорвать — такой был значок МОПРа. А в нашей стране эти цепи уже разорваны. И мы по каждому

поводу повторяли: спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Это лозунг многих поколений советских ребят. Ведь и у нас в России счастье началось только после революции. Живо помню, как в третьем классе, притворившись во время мертвого часа спящим, я взахлеб читал "Очерки бурсы" Помяловского и ужасался той жизни. Я мог понять только внешнюю ее сторону: все эти плевки, смази, щипчики, горячие, на воздусях... И не мог себе представить: как же люди выносили такое? Я страшно жалел Карася, мне казалось, что он похож на меня. Вот бы его сюда! Мы бы дружили, и ему в нашем детдоме было бы гораздо лучше, чем в бурсе.

А если говорить совсем честно, я теперь с трудом могу разобраться: действительно ли я был счастлив тогда или только знал, что я самый счастливый ребенок на свете...