Нет, ребята, нужно ездить поближе...

 

И вся жизнь их заграничная — лажа...

Извините, даже хуже, чем наша.

Александр Галич

 

Побывать за границей я мог еще в 1 95 7 году, когда Локтевский Ансамбль впервые выпустили в Чехословакию - до этого мы ездили только по Союзу. Но я заканчивал школу, нужно было поступать в институт, а получу ли я медаль и тем самым освобожусь от вступительных экзаменов, было неясно до середины июня, выездные же документы оформляли еще с весны. Так я первый раз не съездил в Чехословакию.

А впервые я попал за границу в 1969 году. Все разговоры про курицу, которая не птица, и (в зависимости оттого, кто где был) Болгарию, Польшу, Румынию и так далее, мол, они не заграница - полная чушь.

Даже в Прибалтике, Западной Украине, Средней Азии, да в той же Одессе на Привозе и то я себя чувствовал совсем как в других мирах: люди, одежда, язык, формы общения, архитектура, кухня, элементы быта, которые удается увидеть или подглядеть, словом, все ново, необычно, интересно.

Годом раньше на Кубу преподавать меня не пустили, а в Польшу со студентами по обмену - пожалуйста.

В поезде ближе познакомился с командирам (я считался вроде как комиссар, хотя по существу - все наоборот) Иосифом Исааковичем Конником, профессором политэкономии с кафедры Л.И. Абалкина. До этого я знал, что есть такой профессор, что он большой зануда, но мужик неплохой.

Обмен это вот что. Наша кафедра - экономической кибернетики - заключила договор с кафедрой эконометрии Главной школы планирования и статистики в Варшаве, и каждое лето по десять студентов и по два преподавателя-надсмотрщика (на двоих настояла наша сторона, полякам хватило бы и одного, а поездку к нам, когда можно спокойно поехать на Запад, они считали вроде ссылки) ездили обмениваться знаниями и впечатлениями.

 

Обмен назывался безвалютным: мы за рубли покупали билеты туда и обратно, собирали со студентов и с преподавателей по стальнику и клали в сберкассу. То же самое делали и поляки, По приезде в Варшаву нам вручались злотые, собранные их студентами, им в Москве - рубли. Жили и они, и мы в общежитии: следовательно, государство (или институт) ни копейки валюты не тратило.

Конник, как и я, выезжал за пределы отечества впервые, хотя ему было за пятьдесят, страшно волновался и даже трусил. Мыс ним ехали водном купе, и он постоянно бубнил про дисциплину, возможные провокации и прочую ерунду, которой его как руководителя группы напичкали в иностранном деканате.

Постепенно, однако, стал он расслабляться - поезд сближает людей, да еще после долгих уговоров он согласился выпить пару рюмок коньяка, которого я в большом количестве набрал по совету Aндрюши Орлова, годом раньше ездившего с такой же группой.

Первое впечатление после переезда границы - чего-то необычного, даже не сразу осознаваемого: а просто - как по линеечке прочерченные межи и полное отсутствие васильков и прочих сорняков в полях. Это в детской песенке. ...василек, василек, мой любимый цветок…, а в поле это обыкновенный сорняк.

Разговаривали мыс Конником о том, о сем, и, конечно, не обошли политики. Больше всего его поразило мое отношение к Сталину - как это я, грузин и ругаю его. Удивлен он был и моим знанием истории. А вот политические убеждения он счел не вполне марксистскими и посоветовал бородатого еще раз перечитать. Что с ним интересно было бы, выложи я все, что думаю обо всей этой бородато-картово-усатой своре. Еще удивился он тому, что я не антисемит. Словом, мы остались довольны друг другом: могло быть много хуже.

Приехали, разместились, ознакомились с программой пребывания. Здорово: две недели в Варшаве, неделя в Кракове, день в Закопане и еще несколько дней в Варшаве!

Группа подобралась нормальная, все студенты кибернетики с четвертого курса, я у них вел занятия, и тянувшаяся за мной слава жестокого преподавателя, ставившего по четыре-пять двоек в группе, значительно упрощала многие проблемы. Только по-

 

ловой состав оставлял желать лучшего - на девять девчонок, вопреки песенной статистике, всего один парень, зато после армии, постарше всех и член партии, значит дисциплинированный.

Тут же произошла первая стычка с Исакиевичем (так его называли между собой девчонки, как меня - так и не узнал, наверное, просто рыжим, тогда еще было за что): по программе три раза в неделю проводились занятия для студентов, на которые я категорически отказался ходить - программа лекций согласована заранее, в квалификации польских коллег я не сомневался, ну а сам я все это и без них знаю. Конник встал на дыбы: для чего, мол, мы тогда здесь находимся? Но я не внял его доводам, приходил вместе со студентами к началу занятий, и, убедившись, что все в порядке, шел гулять по Варшаве. На остальные же мероприятия - музеи, поездки, экскурсии и пр. - я, конечно, ходил неукоснительно.

Конник же, бедняга, просидел на всех занятиях, немало потешая и студентов и польских коллег: ведь будучи политэкономом, он ничего не понимал в этой проклятой эконометрике, еще каких-то пять-семь лет назад бывшей лженаукой и прислужницей империализма. Представляю, каково ему было слушать дикие для нормального человека слова: дисперсия, среднеквадратическое отклонение, симплекс, градиентный спуск, кривые Пирсона, уравнения Валъраса, оптимум по Парето и прочая и прочая. Но он мужественно это выдержал - коммунисты не боятся трудностей, особенно, придуманных ими самими.

Я же гулял по Варшаве, балдел от книжных магазинов, полных русских книг, которых в Москве не только не достанешь, но даже и не увидишь, обилия повсюду продававшихся цветов и их разнообразия и какого-то неуловимого духа свободы. В первую же такую прогулку нашел Консерваторию и с сожалением узнал, что концертный сезон уже закончен. Грустно стоял я посреди большого холла, когда ко мне подошел высокий мужчина и заговорил. Когда, извинившись, я сказал, что не говорю по-польски, он на вполне сносном русском спросил, мол, кто он и как зовется. После моего ответа он представился:

— Владислав Кабалевский, профессор Консерватории.

 

Оказалось, что через пару дней состоится выпускной экзамен его курса, ион вручил мне контрамарку на этот концерт. И тут же посоветовал.

— Музыку Вы и в Москве послушаете, а здесь есть кое-что, чего у вас нет, и не скоро будет. Идите в Залу Конгрессов и купите билет на стриптиз. Получите удовольствие.

Объяснив как туда пройти, он откланялся.

Зала Конгрессова, место заседаний то ли Сейма, то ли Госсовета, находилась в стоявшей в самом центре Варшавы высотке, подаренной нами и выглядевшей как Дворец Съездов в Кремле (московский стиляга среди бояр). Поляки терпеть не могли это архитектурное новшевство, но делать нечего: дареному коню от старшего брата в зубы не дашь, то бишь не посмотришь.

Шел 69 год, и еще не вполне ясно было, чем кончится заварушка в Чехословакии. Поляки чехам страшно завидовали, и во всех общественных туалетах Варшавы на стенах было написано или нацарапано: Польски чека своего Дубчека - Польша ждет своего Дубчека.

Действительно, в этом советском небоскребе нашлось место и для ресторана со стриптизом. Купить билет заранее посоветовал тот же Кабалевский. Билеты дорогие 150 злотых, по тогдашнему курсу красненькая, то есть десятка. Но это не просто плата за вход: на эти деньги ты заказываешь выпивку и закуску. Перебрал - доплачивай, недобрал - денег обратно не вернут. Сегодня этим мало кого удивишь, даже если ты от безденежья не ходишь по кабакам, клубам и казино, подобная практика всем известна. А тогда все это было в новинку.

Приглашать Конника и даже говорить ему о своем походе я не стал: пойти он все равно не пойдет, а вдруг где стукнет.

Запасшись двумя фляжками коньяку, к десяти вечера отправился, сказав Коннику (начальник, все-таки), что пошел гулять. Мы жили в соседних комнатах общежития, но он рано ложился спать, и я был уверен, что мой поход сохранится в тайне.

Хотя представление, коронным номером которого и был вожделенный стриптиз, начиналось в полночь, к десяти часам зал был почти полон. Не зря я купил билеты заранее. Меня усадили за столик с двумя поляками, чуть постарше меня, как потом оказалось, врачом и юристом, и сунули меню.

 

Видимо, это был в то время едва ли не самый дорогой ресторан в Варшаве, как сейчас в Москве, скажем, Метрополь или Кемпински, потому что цены по сравнению с московскими были фантастическими. В Москве в то время, во-первых, во всех ресторанах цены были примерно одинаковыми (как, впрочем, и кухня - одинаково дрянной), а, во-вторых, на червонец можно было наесться и напиться до отвала.

Здесь же на этот червонец, выбирая все самое дешевое, я смог заказать крошечный салатик, какую-то отварную рыбу с двумя картофелинами на гарнир и два бокала красного вина. Когда официант начал бубнить что-то про бяло вино, я сделал вид, что его не понял. Как будто я без него не знаю, что к рыбе красное вино не подают, зато каждый бокал на десять злотых дешевле! Официант ушел с презрительно-возмущенной рожей, посылая, наверное, про себя в мой адрес нелестные эпитеты про этих невоспитанных москалей. Ну, у меня с этой халдейской братией всегда напряженка, они всегда меня не любят, как и я их, так что я и бровью не повел.

Кстати, два моих соседа весь вечер тянули полбутылки Выборовой и две бутылки пива, закусывая только татарам (бифштекс по-татарски из сырого мясного фарша с яйцом и сардинкой). О существовании такой прекрасной закуски я в то время и не подозревал, а узнав, много способствовал распространению ее популярности среди своих знакомых в Москве.

Соседи тоже недоплатили ни копейки, полностью уложившись в первоначальную сумму. А вот предложенный коньяк они выпили с большой радостью, поражаясь моей смелости: принести в такое место выпивку с собой! Ох уж эта дисциплинированная Европа.

Начавшееся шоу ничего особенного собой не представляла: певичка, клоуны, фокусник, акробаты и прочая эстрадная муть, которой за время выступлений с Локтевским Ансамблем на правительственных концертах я насмотрелся на всю оставшуюся жизнь, и, наконец, апофеоз: тощая девица с субтильными формами медленно под музыку разделась до трусиков и убежала. Всего-то...

После концерта студентов Кабалевского он пригласил меня в буфет выпить по рюмочке коньяка, и я сказал, что его воспитан-

 

ники произвели на меня большее впечатление, чем стриптизерша (дурацкая все-таки машина, которую я, тем не менее, люблю и жизни без нее не представляю; но кто составлял ей словарь - вроде простое слово стриптизерша, а подчеркивает красненьким, значит, грамматическая ошибка; из принципа лезу в словарь: никто никогда не угадает, чем предлагается заменить - стриптиз ерша!). Профессор по-нашему покрутил пальцем около виска, хотя явно был польщен. Тут же он сказал мне, что послушать хорошую музыку я могу в парке Лазенки, где по субботам и воскресеньям на открытом воздухе возле памятника Шопену играют его фортепьянные произведения.

В первую же субботу я отправился в Лазенки - Банный парк, потому что лазня по-польски баня. Это громадный старинный парк посреди города, центром которого является прекрасный памятник Шопену работы Ксавери Дуниковского. Кабалевский был прав: такого я еще не испытывал. Когда играли Первую Балладу, у меня по всему телу бегали мурашки. После этого я не пропустил ни одного концерта.

Гуляя в районе, где теперь стоит восстановленный Королевский дворец, а тогда стояла большущая копилка, куда все бросали деньги на восстановление этого самого дворца, я наткнулся на улицу Пивна. По-нашему - это даже не переулок две машины не разъедутся. В одном из окон стояли и висели картины, по большей части абстрактные. Насколько я понял из написанного на вывеске, это мастерская-магазин какого-то художника, собственно не какого-то, а вполне конкретного абстракциониста - Владислава Папелярчика.

Я зашел внутрь. Как на картинах старых мастеров с названием вроде «В мастерской художника», кругом валялась, стояла, висела всяческая художественная атрибутика, а также были развешаны картины, рисунки и гравюры самого хозяина. Его, впрочем, не было, но средних лет женщина любезно со мной заговорила. К тому времени мы были в Варшаве больше недели, и я понял две вещи: первое, польский достаточно близок к русскому, и нужно вслушиваться в речь, а поняв процентов тридцать-сорок, остальное догадаешься по смыслу; второе, очень многие поляки вполне сносно знают русский и вполне доброжелательны. Во всяком случае, у меня ни одного недоразумения не возникло.

 

Словом, мы поговорили с пани Попелярчик и она пригласила меня зайти вечером, познакомиться с мужем и дочерью.

Я не преминул приглашением воспользоваться, и вечером с бутылкой коньяка для пана и цветами для пани был на Пивной.

Сначала особой приязни со стороны хозяина не наблюдалось, я думаю он ругнул жену, пригласившую какого-то там москаля. Действительно, мухинского вида рабочие и колхозницы да партийно-комсомольские бонзы, составлявшие основной контингент официальных делегаций и туристских групп, вряд ли способствовали созданию представления о русских, как интеллектуальной и культурной нации. Да что там рабочие и колхозницы, мой профессор Конник был не шибко образован, а уж про современную живопись знал явно не больше их.

Кстати, при оформлении документов на поездку группы мне пришлось зайти в КМО - Комитет Молодежных Организаций и подписывать какие-то бумаги у Янаева, тогдашнего начальника над этим КМО. Конечно ни я, ни молоденький тогда, но уже шустрый комсомольский босс ни сном ни духом не могли предполагать как фантастического взлета его карьеры, так и ее бесславного конца

Однако мой искренний интерес к абстрактной живописи и неплохое знание основных направлений модернизма произвели на хозяина впечатление. Когда оказалось, что я не только знаю такие имена как Пит Мондриан, Джексон Поллак, Энди Ворхел, Сальвадор Дали и даже Ксавери Дуниковский, но и знаком с их работами, его отношение ко мне постепенно изменилось.

На дикой смеси русского, польского и английского под армянский коньячок мы вполне содержательно беседовали и об искусстве, и о политике (как же без этого, причем с поляками я был более откровенен, чем с Конником), просто о жизни. Я внимательно рассматривал его картины. Оказалось, что он достаточно известен, причем не только в Польше, но и на Западе. Его картины экспонированы в нескольких музеях и хранятся во многих частных коллекциях, например, Президента Эйзенхауэра и Никиты Хрущева. Сам видел их собственноручные благодарственные надписи в огромном альбоме, который он таскал по всем своим выставкам. Я там тоже расписался, приобщился к истории.

 

О покупке картин, конечно, не было и речи: самые дешевые тянули на несколько тысяч злотых. Однако, после выпитого коньяка пани подсунула мужу коробку с карандашами, альбом, и он, не особо ломаясь, довольно быстро нарисовал три моих портрета: один во вполне реалистической манере (на это у него ушло больше всего времени), второй - уже несколько стилизованный, и третий в своей абстрактной манере.

Я сидел ни жив, ни мертв, думая, как выцыганить у него эти три листа. Он это, конечно, понял, велел жене принести папку и вручил мне. Рассыпавшись в благодарностях, я сказал, что для меня большая честь иметь в личной коллекции (которой не было тогда, как нет и сейчас) такие работы и через них приобщиться к Айку и Никите.

Расстались мы все очень довольные друг другом, пани, прощаясь, призналась, что сначала даже не поверила, что я из Звенска Радецкого (так по ихнему называется Советский Союз). Я ответил, что очень рад разрушить не вполне справедливый стереотип, будто сфера интересов всех русских только тяжелая промышленность, автомат Калашникова и танк Т-62.

Конник, как я и ожидал, посмотрев на рисунки, скривился: что за мазня!

И, вообще, ему было тяжело - он привык к размеренной профессорской жизни, жена у него не работала, а обихаживала его. С утра он сидел за книгами и рукописями, вечером читал лекции, причем только вечером, чтобы не тратить плодотворное дневное время на пустяки - общение со студентами явно тяготило его. Книги свои про то, насколько социализм во всех отношениях лучше капитализма, он, конечно, пустяками не считал.

А здесь? Слушать дурацкие лекции, не вовремя питаться, да еще чем попало (кормили нас в студенческой столовке, много лучше, чем в нашей, но все-таки в столовке), ходить на какие-то экскурсии, да еще все время бояться: как бы чего не вышло. Один он в город практически не выходил, говорить не пытался и вообще чувствовал себя не в своей тарелке.

Из-за отсутствия языковой практики он оконфузился на приеме, который устроил для нас в своем кабинете ректор, он же заведующий нашей кафедрой эконометрии Академик Садовский. После приветственного слова хозяина кабинета с ответом

 

выступил Конник. Главная школа планирования и статистики по-польски звучит так Скула глувна планования та статистики. Вместо этого он лепит Скула гувна, что означает Школа говёная, а не главная. Поляки прыснули, но у них хватило такта и чувства юмора не поднимать из-за этой оговорки международный скандал. Конник же ничего не понял, хотя и удивился, чего это все так веселятся. Когда он сел и, спросив меня, узнал, в чем дело, конфузу его не было предела. Он вскочил и побежал к Садовскому извиняться. Тот сделал вид, что ничего не случилось, инцидент был исчерпан, и Конник успокоился, правда, просил меня никому в Москве об этом не рассказывать, чего я и не собирался делать.

Еще два варшавских увлечения - кино и пиво. Я не особый любитель кино (в отличие от пива), но не оценить, к примеру, Птиц Хичкока, о котором тогда я только слышал, было нельзя. С пивом в Москве и тогда и позже были постоянные перебои, да и качеством оно не отличалось, о чешском или гедеэровском можно было только мечтать, а про голландское, датское или там английское мы и не слыхивали. Здесь же на каждом шагу на улице продавали прекрасное охлажденное пиво, да еще с жареными колбасками с ароматнейшей муштаркой, то есть горчицей. Вкуснота!

А однажды мне случилось буквально облиться шампанским.

Дело было так. Во время одной из прогулок по Варшаве я наткнулся на красивый старинный особняк, на котором было написано: Дом австрийской культуры. На доске объявлений висел перечень мероприятий, в котором меня привлек концерт камерной музыки. Я зашел внутрь, спросил, где продаются билеты, и был весьма обрадован, узнав, что вход бесплатный. В день концерта я решил прийти пораньше: а вдруг послушать хорошую музыку, да еще бесплатно, набежит много халявщиков, и мне места не достанется. Опасения мои оказались напрасными — народу было совсем немного, публика солидная, в вечерних туалетах, один я босяк в джинсах.

Все чинно поднялись по роскошной лестнице на второй этаж, потолкались немного в холле и прошли в зал. На небольшом возвышении стояло четыре стула и столько же пюпитров. В самом зале не было рядов, стулья, принесенные обслугой в белоснеж-

 

ных официантских пиджаках, стояли в углу, и каждый брал себе стул и пристраивался где ему удобней. Вскоре вышло четверо австрияков и добросовестно, но без блеска сыграли два квартета Гайдна.

Одарив музыкантов аплодисментами, публика чинно вышла в холл и, разбившись на группки, стала обсуждать услышанное. Тут же засновали ребята в белых пиджаках, разнося на подносах шампанское. Все брали по бокалу, пригубливали и продолжали беседовать, держа бокал в руке.

Мне группку образовывать было не с кем, поэтому я быстро управился со своим бокалом и уже собрался потихоньку уходить, как ко мне подошел мальчике подносом и предложил еще бокал. Только я расправился с ним и поставил бокал на специальный столик, как передо мной вновь очутился поднос и вежливое предложение выпить шампанского. Публики было до полусотни, официантов человек пять-шесть, так что каждый раз ко мне подходил новый, решал, что меня еще не обслужили, и предлагал бокал.

У них был еще и старшой, наблюдавший, чтобы никто не оказался обойденным. После четвертого бокала, когда вся публика еще допивала первый, он с улыбкой подошел ко мне, поманил пальцем, отвел в какой-то закоулок этого холла, поставил целый поднос полных бокалов да еще какую-то соломку и шоколад. Столько шампанского мне не случалось выпить ни до, ни после этого. В конце вечера, когда я дотягивал не помню уж какой по счету бокал, старшой подошел ко мне, похлопал по плечу, показал большой палец и сказал по-немецки что-то вроде молодец русский. Интересно, как он догадался?

Время летит быстро, и вот мы уже в Кракове. В отличие от столицы, где практически все новосторой, Краков сохранился в первозданном виде (благодаря Штирлицу, как мы теперь знаем, а вовсе не какому-то там майору Вихрю, как мы раньше думали) и производил более сильное и цельное впечатление: Сукеницы, Дама с горностаем Леонардо в галерее Чарторыйских, Матейка, костелы, живописные окрестности, наконец, развалины крепости Барбакан, которые меня так впечатлили, что я даже придумал этимологию своей фамилии от этого названия.

 

Здесь я ближе познакомился с Яном Гузом, который должен был сопровождать польских студентов в Москву. Я прекрасно знал, что организация пребывания поляков ляжет на меня, а не на Конника, и поэтому заранее наводил мосты.

Ян был крестьянским сыном, что имело как свои преимущества - пролетарское происхождение и солидная материальная помощь от родителей-фермеров, так и недостатки - и он сам никогда не мог забыть, что он деревенщина, да и все остальные где-то в подсознании об этом помнили. Это не могло не отложить отпечатка на его поведение: он всегда был подчеркнуто аккуратно одет (первый раз я его увидел в джинсах в Кракове, в столице он всегда был в съюте и при галстуке), даже в студенческой столовке не позволял себе обходиться без ножа и т.п.

Мы с ним быстро сошлись. В первый же вечер мы вдвоем, Конника он почему-то невзлюбил сразу, обошли с полдюжины ресторанов. Начали с самой простецкой харчевни, где подавали только одно блюдо - галонку, отварную свиную голень с хреном и горчицей, к которой подавалась кружка пива и стопочка водки, которые, конечно, можно было повторить.

Дальше шло по возрастающей, в каждом кабаке мы заказывали одно фирменное блюдо и немного выпивки. Последним был ресторан с официантами во фраках, бархатными портьерами и рыцарскими доспехами по углам. Здесь мы выпили кофе с каким-то необыкновенным не то ликером, не то бальзамом под названием Trojanka Litewska, и на том закончили поход.

Я сразу заявил Яну, чтобы в Москве он на такое не рассчитывал: один-то кабак нужно заранее заказывать, иначе не попадешь, а уж обойти несколько - вообще нереально. Но пообещал ему хороший ужин в Арагви.

Он ответил, что прекрасно знает об этом и поэтому устроил этот поход. Это стало началом долгого спора: он утверждал, что у них свой путь и постепенно они достигнут уровня Запада, оставаясь социалистической страной. Про социализм с человеческим лицом тогда бубнили все, кому не лень. Я пытался его , убедить в обратном - все различия постепенно будут стираться и во всех странах лагеря будет одинаково, причем одинаково плохо. К единому мнению мы не пришли, но прониклись друг к другу симпатией и доверием.

 

Не могу не отметить, что очень рад, оказавшись правым в этом споре собственный путь Польша, да и все остальные (и мы сами в том числе) смогли избрать, только когда стало совсем плохо и Союз и лагерь попросту развалились.

Увы, все, а особенно хорошее, скоро проходит. Наше пребывание в Кракове закончилось, и мы отправились в столицу, но не прямо, а через Закопаны, куда мы приехали автобусом утром, а вечером - поездом в Варшаву.

Накануне Конник заявил мне, что из Закопан мы должны съездить в Новый Тарг, где чалился в 1914 году Ленин. Теперь в этой тюряге музей и не посетить его нельзя. В польской программе пребывания этого не предусматривалось, но Конника наверняка накачали в иностранном деканате. Я возражать не стал, но тут же пошел к девчонкам и предупредил о грозящей катастрофе. Тут же и решили, как с ней бороться: я предложил, чтобы все вместе пошли к Коннику и начали канючить, как они устали и пр. Коммунисту же нашему я приказал ехать с Конником хоть в Шушенское, если тот этого пожелает. Девочки все сделали как нужно, и Конник пришел со мной советоваться: как быть? Я ему спокойно ответил, что не вижу никакой проблемы - пусть он по приезде в Закопаны предложит на выбор: кто хочет с ним в тюрягу, а уж я скрепя сердце с остальными останусь в городе. Конник, не подозревая подвоха, остался доволен.

Утром его, правда, ждало разочарование. Когда на его предложение поехать в Новый Тарг бодро сделал три шага вперед наш единственный мужчина, а вся женская часть дружно осталась на месте, он понял, что его провели, но назад пути уже не было.

Прелесть Закопан состояла в том, что, кроме дивной природы, там находился лучший в Польше толчок, где можно было купить, все, что угодно. Об этом нам еще в Москве говорил Андрюша Орлов, особенно рекомендуя шерстяные изделия, весьма качественные и очень дешевые. Туда мы и отправились. Конник со своим спутником по другой стороне улицы, как шпионы или филеры прячась за деревьями и прохожими, двинулись за нами. Убедившись в низменности наших целей, они повернули обратно.

Побродив по рынку (кстати, купленный там свитер до сих пор валяется где-то в шкафу, он прекрасно сохранился и такой

 

теплый, что одевать его я могу только в самые трескучие морозы) и погуляв по Закопанам, к вечеру собрались на вокзале. Конник был чернее тучи. Как только мы остались одни, он мне шипящим голосом заявил:

— А представляете, товарищ Барбакадзе, как отреагирует партком, если я на нем скажу, что вы вместо того, чтобы отправиться со студентами по ленинским местам, повели их на барахолку и это в преддверии столетней годовщины со дня рождения Ильича?

Что делать? Сгорел Марик. Тут меня осенило.

— А я скажу, что вы вели среди меня сионистскую пропаганду.

— Но ведь это неправда!

— Во-первых, это почти правда: утверждать, что в нашей стране существует на государственном уровне антисемитизм, это и есть сионистская пропаганда, а во-вторых, мне в таком вопросе поверят больше, чем вам, не спасет вас и многолетний партийный стаж.

Такого подлого удара Конник никак не ожидал, и до конца поездки больше со мной практически не разговаривал. В Москве по необходимости мы вместе написали отчет, сводили Гуза в Арагви и больше не общались, только кланялись, когда изредка встречались в институте. Но про этот эпизод он, видимо, ни в парткоме, ни в иностранном деканате не упоминал, иначе меня больше никуда не пустили бы, тем более что защищаться таким способом я бы, разумеется, не стал.

Мир тесен. Много лет спустя, как-то после очередной защиты в ЦЭМИ Петраков с Ясиным потащили меня на пьянку, которая была организована не в ресторане, как обычно, а дома, где выяснилось, что жена соискателя - дочь моего Конника. К этому времени он давно скончался, и я не стал рассказывать дочери о давнем знакомстве с ее отцом.

 

* * *

 

Вторая поездка через два года прошла спокойнее и веселее. Я настоял в деканате, чтобы меня назначили руководителем группы, а комиссар пусть и будет комиссаром. Кроме того, я потребовал своего участия в комплектовании группы - мне с ней работать и мне за нее отвечать. Помимо этого, вполне разумного довода, у меня были и собственные вполне корыстные интересы:

 

я хотел включить в состав группы свою будущую жену - Люду, с которой у нас в то время начался безумный роман. Однако два бдительных мерзавца, член парткома Корчагин и комсомольский босс Панков, зарезали ее кандидатуру. Панков, позже сам женившийся на студентке, комсомолке, красавице Зареме Касабиевой, хоть через несколько лет промямлил, что, мол, по молодости, дурак и так далее. А Корчага так и остался в уверенности, что поступил, как полагается настоящему коммунисту, а вероятно, так и было.

Комиссаром мне назначили Александру Яковлевну Полякову, доцента с кафедры истории партии. Мужем ее был член-корр. историк Юрий Александрович Поляков, что определяло ее привилегированное положение на кафедре даже заведующий, мой давний знакомец Шамиль Мунчаев, ходил перед ней на цирлах. У нас с ней сложились ровные отношения, она никуда не лезла и лишь изредка жаловалась на бытовые неудобства, к которым не приучена: путешествуя по заграницам с мужем академиком, она привыкла жить в приличных отелях, а не в студенческой общаге.

Самым большим подарком судьбы оказался руководитель польской группы Оскар Старжинский. В прошлый приезд я его не встречал, он манкировал всякими мероприятиями, не имеющими к нему прямого отношения, и, хотя еще не был кандидатом наук, держался очень независимо. Все называли его Храбе, и я думал, что это какая-нибудь студенческая кличка. Вскоре оказалось, что это никакая не кличка, а Храбе по-польски означает граф, каковым Оскар и являлся.

Мы с ним как-то сразу почувствовали взаимную симпатию, и это предчувствие нас не обмануло - вот уже три десятка лет мы постоянно общаемся, переписываемся и считаем друг друга едва ли не самыми близкими друзьями.

Он тут же сунул мне первый том карманного шеститомника Солженицына и пришел в восторг, когда я ему сказал, что Круг читал в самиздате еще в середине шестидесятых Самое забавное состояло в том, что передал он мне книгу на площади Дзержинского, в Варшаве тоже такая была. Интересно, осталась ли сейчас?

Чуть не в первый день он пригласил меня в свою крохотную двухкомнатную квартирку, сплошь заставленную старинной ме-

 

белью, завешанную картинами и заваленную изразцами, которые он собирал всюду, где только мог.

Оскар рассказал историю своей семьи, трагичность которой столь характерна для прошедшего века. Его отец, Доменик Старжинский, до войны был воеводой (что-то вроде генерал-губернатора) в Кельцах. Немцы оставили его в прежней должности. В 1941 году его обожаемая красавица жена должна была принести ему наследника, которым и оказался Оскар. Счастье от рождения первенца было омрачено болезнью жены: у нее началась послеродовая горячка. Обезумевший воевода носился по всем врачам и аптекам, предлагая любые деньги, но все было тщетно.

Реакция несчастного графа была достаточно необычной: он связался с подпольем, вступил в компартию и, как мог, мстил немцам, считая их виновными в гибели любимой жены.

Когда пришли русские освободители, его опять оставили воеводой, теперь уже за заслуги перед подпольем.

Так Оскар, вступив в партию, чтобы остаться на кафедре, стал коммунистом во втором поколении, имея графскую родословную с XIV века. Положение его было достаточно сложным: с одной стороны, все относились к нему с уважением и даже с некоторым подобострастием, граф все-таки, с другой - официальной, непролетарское происхождение создавало определенные трудности даже в скромной академической карьере. Крестьянскому сыну Гузу было много проще, он дошел впоследствии до ЦК, став каким-то крупным функционером.

Оскару я обязан многими интересными встречами, про одну из которых не могу не рассказать.

В один из вечеров, когда мы сидели у Оскара дома, раздался звонок, и в квартиру зашел невысокого роста молодой человек.

— Юлик Жеймо - представился он.

— Знакомая фамилия, вы не в родстве, случайно, с нашей знаменитой Золушкой?

Оскар с гостем переглянулись и дружно расхохотались.

Оказалось, что он не только в родстве, но просто родной ее сын. Еще в середине 50-х годов не без трудностей Янина Жеймо совершила антипатриотический поступок, покинула пригревшую ее страну победившего социализма и вернулась на родину,

 

в Польшу, с двумя детьми. Теперь ее сын жил в одном доме с Оскаром.

Я совершенно не связан с кинематографическим миром и ничего об отъезде Жеймо не знал, не уверен даже, что в то время об этом где-либо писали. Словом, все рассказанное было для меня откровением

Юлик, проведший все детство на съемочных площадках, не мыслил себя без кино, но, не обладая артистическими способностями, подался в кинооператоры. К моменту приезда в Польшу он успел закончить какие-то курсы и благодаря авторитету матери был принят для начала на студию документальных фильмов.

Одно из первых заданий, которое он получил, было простое, но ответственное в ближайшее воскресенье должны состояться очередные выборы куда-то там, и ему было поручено запечатлеть, как голосует отец народа Гомулка. Узнав официальный адрес проживания генсека, он в шесть утра был на месте. Удивившую его тишину и безлюдность объяснила одинокая дворничиха: во-первых, живет он не здесь, а в загородной резиденции, во-вторых, сроду раньше десяти не встает.

Добравшись до указанного места на такси, Юлик понял, что старуха не обманула. Здесь слонялось множество праздношатающейся публики, среди которой половина была удивительно похожа на тайных и явных агентов, потому что все они таковыми и были. Не успел он присесть, как на скамейке напротив очутился какой-то тип, который стал делать вид, что читает газету, прожег сигаретой в ней дырку и стал наблюдать за ним. Вскоре ему это надоело, он пересел на скамейку к Юлику и бесцеремонно спросил, чего ему здесь надо. Долго разглядывал студийное удостоверение и, убедившись, что все в порядке, успокоился и угостил сигаретой.

Вскоре все пришло в движение, публика засуетилась и, как поется в песне

Кто сидел, все сразу встали, шум и вой, шум и вой,

Из кремля выходит Сталин, кормчий наш и рулевой...

Здесь вышел всего лишь Гомулка, но это и была не Красная площадь в столице всего прогрессивного человечества, а всего лишь старинный парк в окрестностях Варшавы.

 

Юлик тем временем исправно выполнял свои обязанности, то бишь запечатлял на пленку выход отца польского народа в сопровождении домочадцев и челяди.

Тут произошло неожиданное. Несмотря на всю свору охраны и прочего сброда, в кустах ухитрилась спрятаться какая-то старушенция и, внезапно выскочив, бросилась на колени перед отцом народа и стала совать ему в руки кукую-то бумажку. Старуху тут же оттащили в сторону, кто-то забрал у нее челобитную, а Гомулка, даже не взглянув на просительницу, как ни в чем не бывало проследовал к машине и уехал.

Юлик аккуратно все запечатлел на пленку и поехал на студию с чувством выполненного долга. Когда пленку проявили, поднялась жуткая суматоха - нет ли где еще одной копии. Дефензива (или что там у них было в то время) с пристрастием допрашивала незадачливого киношника, и только убедившись, что копий больше нет, на первый раз его простили, строго предупредив впредь таких фокусов не выкидывать.

Какое-то время все шло спокойно, но на очередном празднике ему поручили снимать демонстрацию. Следует сказать, я этого не знал и думаю немногим у нас это известно, что в Варшаве в то время демонстрации проходили иначе, чем в Москве. При отсутствии мавзолея (кому, Пилсудскому или Беруту, что ли?) на Маршалковской, в самом центре Варшавы, возле той самой высотки, где я в прошлый приезд смотрел стриптиз, сооружалась трибуна. Но сначала на ней никого не было. Все собирались в одном месте и дружно шествовали к трибуне сначала Партия-Правительство, затем силезские повстанцы (в 20-х или 30-х годах было восстание шахтеров в Силезии, разгромленное тогдашней властью; оставшиеся в живых считались героями и пользовались особым уважением), а затем уже рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция. В таком порядке они доходили до трибуны, демонстрируя единство партии и народа, затем Партия-Правительство поднимались на трибуну, повстанцы вставали вокруг нее, а народные массы проходили мимо, восторженно приветствуя тех и других.

Юлик со своим киноаппаратом шел вместе с колонной и добросовесгно все фиксировал. Правда, с самого начала ему показалось странным, что повстанцев выжило так много, а часть из

 

них прекрасно сохранилась и, видимо, день и ночь занимаются культуризмом, чтобы постоянно находиться в отличной спортивной форме. Когда подошли к трибуне и все заняли свои места, появилась стайка харцежей (пионеров по ихнему, правда с красно-синими галстуками, почти как у настоящих бойскаутов) с цветами для Партии-Правительства. Лестница на трибуну находилась сзади, и как только детишки начали по ней подниматься, здоровенные повстанцы стали осматривать букеты и ощупывать самих дарителей. Детки маленькие, повстанцы под два метра, для шмона приходится сгибаться в три погибели, и тут (о, ужас!) у одного из-за пазухи выпадает пистолет. Наш герой на свою беду оказался поблизости и машинально или из-за зловредности характера всю эту идиллию с цветочками и пестиками снял.

Взбешенные повстанцы взяли излишне любопытного и добросовестного корреспондента под белы рученьки и отвели куда следует.

В тот же день его отпустили, но карьера кинодокументалиста на этом закончилась. В описываемое время он пробавлялся рекламой шампуней и пены для купания, которую снимал в собственной ванне, приглашая знакомых девушек позировать и заодно помыться новым шампунем, а может и еще за чем-нибудь.

Ну, я отвлекся, хотя не вспомнить эти трагикомические эпизоды было бы грешно.

Программа поездки не отличалась от предыдущей, и я не буду ее описывать.

Упомяну только об одном забавном случае. На Маршалковской, рядом с дорогим варшавянам советским подарком, незадолго до нашего приезда американцы начали строить самую высокую, комфортабельную и дорогую гостиницу под названием Форум. По условиям контракта возводили ее польские строители на американские деньги, затем янки десять лет ее эксплуатировали и дарили польской столице. За две недели, проведенные в Варшаве, я обратил внимание, что стройка идет кое-как: польские строители оказались такими же халявщиками, как наши.

Когда мы возвратились из Кракова, я поразился - за неделю выросло несколько этажей, и работа на стройке просто кипела. На мой вопрос, что случилось, Оскар, смеясь, ответил: амери-

 

канцы выгнали в шею польских строителей и наняли шведскую фирму. Кстати, в мой следующий приезд в Польшу на конференцию нас поместили в гостиницу Солец. Оскар спросил, не знаю ли я, что это за гостиница? Я, естественно, не знал. Оказалось, что шведская фирма, прежде чем приступать к возведению Форума, построила барак дня своих рабочих. Теперь - это гостиница Солец, вторая по цене и комфорту после Форума. Вот так-то.

В Кракове Оскар показал мне единственный оставшийся во владении их семьи дом (или дворец). Громадный трехэтажный дом не реквизировали только потому, что кузина Оскара ухитрилась на первом этаже организовать артистическое кафе, где сама работала вместе с мужем, на втором этаже был устроен музей, в который свезли все уцелевшие картины, старинное оружие, посуду, мебель и прочие семейные реликвии, и только на третьем этаже осталось несколько жилых комнат.

При отъезде в Москву, произошло ЧП.

Одновременно с нами по такому же обмену в Варшаве была группа студентов Ереванского Университета. Там, где это было возможно (музеи, экскурсии и пр.), поляки нас объединяли, и вскорости мы довольно близко познакомились. Объединили и отходной банкет, благо армяне не рассчитали расходование коньяка, и у них оставался еще целый ящик, в то время как мы свои запасы почти прикончили, группу я подобрал веселую и хорошо пьющую. Этот ящик нас и подвел. Все были хороши, а одна наша студентка Марина и вовсе потеряла паспорт. Девчонки его, правда, тут же нашли, но, не сказав Марине ни слова, отдали его мне - решили подшутить над подругой. Я взял паспорт и, придя в общежитие, куда-то его сунул. На следующий день отъезд, и я с утра убежал сделать кое-какие покупки. Вернувшись и глянув в то место, куда, как мне казалось, я положил паспорт, его не обнаружил. Тут же в комнату вбежала взволнованная Марина и сказала, что потеряла паспорт, но, по словам девчонок, он у меня.

— У меня паспорта нет, - ответил я ей, решив при этом, что теперь разыгрывают меня: двери открыты, они зашли, забрали паспорт и теперь шуткуют со мной.

Подходит время отъезда, уже подали автобус. Марина:

— Марк Шиович, у меня паспорта нет!

— Марина, у меня тоже.

 

Сели в автобус, приехали на вокзал, разместились согласно купленным билетам.

— Марк Шиович, у меня паспорта нет!

— Марина, у меня тоже.

Хотя я начинаю понимать, что шутка затянулась и начинает превращаться в ЧП. Отходит поезд. Я собираю всех посвященных и устраиваю допрос с пристрастием. Все отказываются, говорят, что в комнату ко мне не заходили и паспорт не брали. Маринка вся в слезах.

Подъехали к Белостоку, вошли пограничники:

— Ваши паспорта!.. Как это нет?

Польский полковник смотрит на нас ничего не понимающими глазами - с ним такое впервые.

— Девочка плачет, паспорт улетел! - шутит кто-то из ребят. Но время шуток кончилось. Полковник сказал, что если до границы паспорт не найдется, контрабандистку высадят и отправят в Варшаву, пусть посольство с ней разбирается.

Все собрались в моем с Поляковой купе, пани Александра (как звали ее поляки) глотает валидол с нитроглицерином, все смотрят на меня.

— Ну, нет, нету меня телевизора! - Кричу я им, как в известном анекдоте. Достаю с полки чемодан, открываю его, и... о, чудо! — в чемодане одни книги, и стопка их разваливается на том месте, где преспокойненько лежит паспорт.

Шок и радость одновременно.

Вновь появляется полковник. Когда Марина протягивает ему найденный паспорт, ничего не остается, кроме как вспомнить:

...берет как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую,

берет как гремучую в двадцатъ жал змею двухметроворостую...

Все точно, именно так он его и брал. Осмотрел, поставил нужный штамп, еще раз оглядел всех нас безумными глазами и почти убежал.

К чести группы, никто не прокололся, и в Москве об этом ничего не узнали. Ребята хорошо относились ко мне - я им давал полную свободу, не тащил в ленинскую тюрьму, хотя рассказал историю с прошлой группой, сквозь пальцы смотрел на некото-

 

рые махинации с валютой, словом они были мной довольны. Ну а Поляковой тоже ни к чему хвастаться: сама проглядела, комиссар все-таки.

В Москве мы тоже прекрасно проводили время. Программа была насыщенной и разнообразной: от Кремля и Третьяковской Галереи до Сандуновских бань и соседней с ними Узбечки, как ласково называли тогда ресторан "Узбекистан". С ресторанам и у нас теперь проблем не было: Оскар шел впереди и на чистейшем французском (поляка могли бы и не пустить, опять вспоминается Владимир Владимирович, не Путин, конечно: ...на польский глядят как в афишу коза, на польский выпяливают глаза..., ну а француза как не уважить!) спрашивал, открыт ли ресторан. На нас, шедших сзади, он небрежно показывал рукой - эти со мной.

А вот в бане Оскар чувствовал себя абсолютно дискомфортно и поклялся больше никогда на такую пытку не соглашаться. Как-то летом он ненадолго приезжал в Москву и заехал к нам на дачу, где только что закончилось строительство бани. При одном намеке на парную Оскар замахал руками и сказал, что того похода тридцатилетней давности в Сандуны ему хватит на всю оставшуюся жизнь.

Вот так, все люди разные несколько лет назад к нам в институт приезжал Главный казначей Кёльна Йоханнес Шмидт, с которым мы познакомились в Германии. Так он пришел от тех же Сандунов в неописуемый восторг и спрашивал, нельзя ли ему взять с собой в Германию березовый веник, не возникнут ли недоразумения на таможне.

На приеме у академика, который с шиком устроила пани Александра (теперь и мы звали ее только так), познакомились с ее дочерью Леной и зятем Мишей Ковальчуком. Молодые ребята тут же влились в нашу веселую гопкомпанию и даже поехали с нами в Питер, благо Миша был оттуда родом и оказался прекрасным гидом.

С прошлой группой я занимался только в Москве, а в Питер и Вильнюс, которые входили в программу поездки, не поехал, послав туда студентов. На этот раз мы не расставались целый месяц, причем, кроме Ковальчуков и Люды, с нами поехал еще и мой аспирант из Узбекистана Сайд Гулямов, благо билет на поезд стоил меньше десятки. Жили мы в каком-то общежитии бес-

 

платно, и культурную программу Миша нам организовал по высшему классу и очень недорого. Оказалось, что его отец известный в Питере человек будучи капитаном первого ранга, он, уйдя в отставку, всерьез занялся историей вообще и родного города в частности. Перелопатив городские архивы, он пришел к неопровержимым выводам, что число жертв Ленинградской блокады сильно занижено. В то время и общие потери в войне оценивались в 20 миллионов, то есть почти в два раза меньше истинных. Примерно в той же пропорции занижались данные и по Ленинграду.

Храбрый капитан пытался обнародовать результаты своих исследований, да куда там. Для властей он тут же стал персоной пан грата, зато научный и художественный мир проникся к нему симпатией и уважением. Так что стоило Мише где-нибудь с нами появиться, автобус без очереди и лучшие экскурсоводы нам были обеспечены.

А вот в Вильнюсе, последнем пункте нашей поездки, мы фазу вляпались в неприятную историю. У нас было письмо из иностранного деканата в Вильнюсский университет, в общежитии которого мы должны были поселиться. Все это было заранее обговорено, и нам нужно было только отдать письмо какому-то Кубилису. На конверте не было ни инициалов, ни должности — просто фамилия и все. Я решил, что это директор общежития и отправился сразу туда. Но тут выяснилось, что Кубилис-то ректор и академик. Предчувствуя большие неприятности, я взял на встречу с ним Оскара. В ректорском кабинете сидел невысокий, чуть седоватый, поджарый мужчина, который, взяв в руки письмо, разразился речью, от которой хотелось залезть под стол. По существу он был, конечно, прав: писать письмо ректору и академику и обращаться просто по фамилии, даже без инициалов полнейшее хамство. Хотя я не думаю, что у девчонок из деканата был умысел унизить Кубилиса, на чем тот настаивал, упрекая нас в великодержавном шовинизме. Обычная наша безалаберность и разгильдяйство. Я не уверен даже, что письмо видел и подписывал сам декан, на которого ректор и спустил всех собак девчонки напечатали письмо, подмахнули подпись декана и отдали письмо мне.

 

Я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Оскар. Я постепенно начал заводиться: чего на меня кричать, письма я не писал, подпись не моя, я передаточное звено и все. Оскар прочувствовал мое настроение и вступил в беседу, тут же переведя ее в плоскость исторических связей Польши и Литвы, восхищался Вильнюсом (он был здесь не впервые), а когда сказал, что хотел бы с группой съездить в Каунас в Музей Чюрлениса, ректор отошел, и они целый час разговаривали, как будто меня в кабинете и не было. Ну и слава Богу, лишь бы не отправили нас обратно в Москву.

Все утряслось, и мы провели три прекрасных дня в Вильнюсе. Оскар показал нам главную достопримечательность города Матку Боску Остробрамску, и свой любимый костел Швентой Ханны. (Святой Анны), который, действительно, своими изысканными точеными формами выгодно отличался от громадного, но аляпистового и простоватого костела Святого Павла, самого большого в городе.

Простились мы почти как родные, хотя тогда трудно было предположить, что это начало крепкой тридцатилетней дружбы.

 

* * *

 

Через год я оказался в Румынии, куда меня пригласил мой бывший аспирант Тудор Хобеану. Весной он защитил диссертацию и уехал, пообещав прислать приглашение. Я особо на это не рассчитывал, но он оказался человеком обязательным, и вот я в Бухаресте. Здесь меня встречали четверо аспирантов, которым я привез кандидатские дипломы. Мы проехали по Бухаресту, который называли вторым Парижем, чего я не мог ни подтвердить, ни оспорить, так как в первом не был, выпили в каком-то затрапезном привокзальном шалмане, и они усадили меня в поезд на Крайову, где жил Тудор.

Крайова небольшой городок, но со своим университетом, где мой подопечный и преподавал. Я страшно не люблю доставлять неудобства людям и предпочел бы остановиться в гостинице, но Тудор сказал, что это невозможно, и я поселился в его небольшой квартирке, где мне отвели одну комнату, а во второй расположился хозяин со своей очаровательной женой и забавнейшей дочуркой.

За день мы обошли все достопримечательности, и я сказал Тудору, что теперь я не заблужусь, и он может спокойно работать. Тот только замахал руками. Ну, хозяин - барин.

 

Мать Тудора жила в деревне, и это было большим подспорьем в хозяйстве. В первый же вечер меня угощали традиционными сормале (очень острые голубцы со свининой) и цуйкой фьярте (это сливовый самогон, который кипятится с пряностями и пьется горячим). Все это, так же как и двадцатилитровая бутыль отличной изабеллы, на которую я быстро перешел, отказавшись от тошнотворного горячего самогона, было из деревни, куда мы и поехали на Рождество.

Здесь я впервые увидел, как забивают свинью: зрелище не из приятных Зато испробовал жареные на костре поросячьи уши, которые подали тут же и снова с цуйкой, правда, на этот раз холодной, ну это, да на морозце вполне терпимо. Потом пошла буквальная обжираловка этой свининой: вареная, жареная на сковородке, жареная на костре, запеченная в тесте. Все это было очень вкусно, но после эгого на свинину я не мог смотреть несколько месяцев.

Самым ярким впечатлением от Румынии оказалась поездка в городок Тыргу Жиу, где находился музей Брынкуша. Я до этого читал где-то про румынского скульптора-модерниста, жившего в Америке, но работ его не видел. Это было открытие и откровение одновременно. Такой фантазии и изобретательности могли бы позавидовать Мур, Арп и Джиакометти вместе взятые. Особенно хороша было знаменитая Колонна Брынкуша. Глядя на ее изящные, скромные и в тоже время завораживающие формы, невольно вспоминалась недавно установленная на Большой Грузинской безвкусная, помпезная, переполненная массой излишних деталей поделка Церетели. Никакой патриотизм не заставил бы меня предпочесть это убожество шедевру Брынкуша.

Когда мы прощались, я спросил Тудора, почему за две недели он ни разу не оставил меня одного. Он оглянулся и, убедившись, что его никто не слышит, объяснил, что таково было условие выдачи приглашения в сигуранце или как теперь она у них называется. Мне стало его жалко, и я думал только о том, чтобы все для него хорошо окончилось. Но с тех пор, от него не имел никаких известий.

 

* * *

 

И еще раз через год случилось мне побывать в Варшаве, где проходила советско-польско-чехословацская конференция. Тут-то нас и поселили в знаменитый барак Сапец.

 

С точки зрения новых впечатлений от Варшавы эта поездка дала немного. Все ходили гуртом, а я люблю бродить по городу один: захотел - зашел полюбоваться очередным попавшимся по дороге костелом, захотел - зашел в книжный магазин, захотел - посидел в скверике попил пивка, захотел - заглянул на минутку в крошечную галерею, которых во множестве было в центре Варшавы.

Не хочу изображать из себя этакого эстета не от мира сего -не обходил я вниманием и магазины, как продуктовые (их в первую очередь: после каждой поездки дома появлялось множество разных экзотических приправ, пряностей и соусов, которыми нас в Союзе почему-то не баловали, а также всяких кухонных причиндалов), так и со шмотками. Помимо того, что всегда было множество заданий от близких и друзей, да и детей было уже четверо, и всех хотелось чем-то побаловать и обрадовать, было просто интересно в порядке частного спонтанного социологического обследования попытаться понять, как живут люди в другой стране.

Отмечу, что по сравнению с предыдущими поездками положение довольно заметно ухудшилось, полки магазинов опустели, появились очереди, любимую варшавянами шинку — ветчину нежнейшего розового цвета без единой жиринки - от одного вида слюнки текли, такой у нас и не бывало - я в магазинах не встретил ни разу. Чувствовалось нарастание напряжения и озлобления среди народа, которое должно было как-то прорваться. Так впоследствии и случилось.

Одной из задач конференции была подготовка к изданию совместных учебников и перевод уже написанных и опубликованных. Наши коллеги здесь находились в лучшем положении: они все прилично знали русский язык в отличие от нас. То есть русский мы тоже знали, а вот с польским и чешским у нас было туговато.

Наш учебник переводили Иржи Бек и Йозеф Лаубер. По переписке я их давно знал, и вот, наконец, довелось познакомиться Бек немножко выпендривался - он де ученик самого Канторовича (учился у него в аспирантуре), а вот Йошка оказался отличным парнем. По вечерам, когда все, перепившись, укладывались спать, мы с ним выходили на улицу подышать свежим воз-

 

духом и разговаривали не только на академические темы: он рассказывал, как на самом деле проходит у них гусаковская нормализация, я - о диссидентах и самиздате. Жаль, что вскоре эти конференции прекратились (всего их было, кажется, четыре), и с Лаубером не удалось больше встретиться.

Так случайно совпало, что в это же время, в Варшаве находился Нобелевский лауреат Томас Купманс, получивший премию вместе с Леонидом Витальевичем Канторовичем. Поляки, конечно, устроили нам встречу в Польском экономическом обществе (у нас такого в помине не было), где американец выступил с докладом. Ничего нового лауреат не сказал, да и никто этого и не ждал, гораздо интереснее было слушать его ответы на вопросы.

Здесь он показал себя с лучшей стороны: тут был и юмор, и весьма содержательные прогнозы развития компьютерных технологий и довольно жесткие критические высказывания в нашу сторону. Все, что с началом горбачевской гласности выплеснулось у нас на страницы газет, журналов и экраны телевизоров, за десяток лет до этого рассказал нам Купманс.

Для большинства наших это было откровением, и они полезли было с ним спорить. Но куда там. На банальные и бездоказательные рассуждения о преимуществах социализма он приводил конкретные фактические данные, оспорить которые наши талмудисты были не в состоянии, а стандартные аргументы типа этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, или а у вас негров вешают здесь не проходили. Вскоре наши спорщики заткнулись, хотя я допускаю, что они говорили больше друг для друга: я-то молчал, мне чего - я беспартийный, а вот они обязаны дать отпор буржуазным вылазкам и отчитаться об этом в парткоме.

Забавный эпизод произошел в конце встречи. Поляки решили заплатить Купмансу за доклад и сунули ему пачку злотых, которую он, поблагодарив организаторов встречи, сунул в карман. Однако, к нему кто-то подошел, протянул ведомость и попросил расписаться.

— В чем? — Не понял лауреат.

— В том, что Вы деньги получили.

— Но Вы же сами их мне отдали, что же Вы сами себе не верите?

 

— Вы не поняли, это для бухгалтерии.

— А что, они Вам не верят?

— Нет, просто у нас так положено.

Купманс вынимает деньги из кармана и отдает их обратно. Он, де, может расписаться в получении денег, которые должен вернуть, ну обычная долговая расписка, а если это его деньги, так и расписываться не в чем.

Назревает скандал.

После долгих препирательств профессору удалось всучить обратно, но расписываться он наотрез отказался. Как уж поляки вышли из положения, не знаю, но мы все повеселились вволю.

Конференция конференцией, но отдыхать тоже нужно. И вот как-то вечером мы решили пойти в ресторан. Вчетвером мы сели в такси и попросили отвезти в какое-нибудь злачное место. Таксист, не задумываясь, доставил нас в Аркадию. Что это такое, мы, естественно, не знали и спокойно прошли в зал, предварительно заплатив за вход. Сумма мне показалась незначительной, и я высказал предположение, что это именно плата за вход, а за все остальное придется выкладывать наличные. Гера Еремеев (в этом году, увы, исполнил ось уже десять лет, как он умер) со мной согласился, а двое других решили, что на эти деньги можно что-то заказать, как это было в Зале Конгрессовой, о которой я им рассказал. Метр усадил нас в разные места: мы с Германом оказались перед самой сценой, а тех двоих увели в конец зала, где они тут же начали изучать меню. Мы скромно ограничились пивом, а тем уже уставили тарелками весь стол.

Началось представление. Как обычно, ничего особенного. Наконец, появился фокусник, и, показав несколько трюков на сцене, спустился в зал и оказался рядом с нашим столиком. Он взял газету, свернул ее кульком и дал мне в руки. Надо сказать, что я всегда считал этих случайных ассистентов подставными, но про себя, конечно, так думать не мог.

Фокусник начал заполнять кулек всякой всячиной: салфетки, вилки, взял с соседнего стола яблоко, словом, набил почти до верху и после этого завернул газету так, чтобы ничего не было видно. Все свои действия он весело комментировал и теперь после нескольких фраз подошел ко мне, дотронулся полочкой до свертка и попросил развернуть газету.

 

Кулек я держал в руках, ко мне никто не подходил, фокусник находился в метре от меня, и, тем не менее, как вы догадались, в газете ничего не было. Все зааплодировали, а фокусник со смехом сказал - вот опять москали что-то отобрали у бедных поляков. Ну, шутки шутками, а я был в полном трансе, не взбодрил меня ни стриптиз, ни кислые рожи умников, выложивших таки приличные деньги за все, что заказали, ни обилие проституток всех цветов и объемов, сновавших в холле, когда мы уходили. Одна из них обладала невиданного размера бюстом и была гордостью всей Варшавы, все, кто узнавал, что мы были в Аркадии, спрашивали нас, видели ли мы эту достопримечательность.

А вот куда делись все вещи из газеты, я не знаю до сих пор.

Это была последняя поездка перед долгим перерывом: Попова уже вытесняли из ректората, на факультет и, особенно, на кафедру смотрели косо, как на рассадник неповиновения Мочалову, вынашивавшего планы как нас всех разогнать. Какая уж тут заграница. С несколькими вызовами на симпозиумы и конференции я заходил в иностранный деканат, но мне вежливо сообщали, что нет денег, нет возможностей, многозначительно показывали головой наверх, при этом трудно было понять, какой верх они имеют в виду: институтский в лице Мочалова или свой гебешный. Что все сотрудники деканата прямо или косвенно связаны с конторой, не вызывало сомнений.

Кстати, на этом прокололся Валя Федоров, широко известный бывший губернатор Сахалина и менее известный поэт Федоров-Сахалинский (не все знают, что это одно лицо). Мы с ним учились на одном факультете, вместе были на целине и хорошо знали друг друга. После института он уехал в Якутию, откуда был родом, затем вернулся в Москву и работал в ИМЭМО. Оттуда-то его и послали собственным корреспондентом институтского журнала Мировая экономика и международные отношения в Мюнхен, где он просидел чуть ли не десяток лет. Когда при встречах с сокурсниками я говорил, что такого не может быть, если человек не связан с ГБ, все упрекали меня в лубянкомании. И вдруг Валечка появляется в родном институте в роли... проректора по иностранным делам. Вот тебе и мания.

Ну, а после конфликта с гебешниками на улице Бахрушина я и рыпаться перестал.

 

* * *

 

Поэтому, когда Иосиф Раскин рассказал о предложении художника Левы Помянского поехать в ФРГ, я их обоих поднял на смех. С Левой я был шапочно знаком: у него было какое-то подобие мастерской возле ГУМа, в окрестностях которого постоянно обитал и Раскин. Любознательный Иосиф познакомился с Левой и даже заказал ему свой портрет на фоне дорогой его сердцу Красной площади.

Иосиф пригласил нас в ресторан Дома Литераторов для обсуждения проблемы и принятия решения и, как всегда, расплатился за всех. Я подробно рассказал о своих сомнениях в целесообразности моего участия в этом мероприятии из-за специфических отношений с компетентными органами, которые и решают, кому ехать, а кому - наоборот, нет.

На это мне Лева ответил, что в Ульмеу него организована выставка картин и какое-то общество тамошних учителей прислало целую кучу приглашений, так что, если несколько штуки пропадет, ничего страшного. А заодно и проверим - действительно что-то в стране меняется или это очередная болтовня. Это был 1989 год - разгул перестроечных разоблачений в распоясавшейся прессе при почти полном отсутствии реальных шагов в области экономики. Я и решил: чем черт не шутит, а ГБ после многократных переименований и преобразований уже спит, вдруг пустят...

Взял приглашение и отнес в районный ОВИР. Там оказалась громадная очередь, и у меня шевельнулась мысль: а что если правда с выездом полегчало, не могут же все здесь стоящие просто испытывать судьбу, как я. Выстояв очередь и сдав документы, стал ждать.

К моему великому удивлению и не меньшей радости по прошествии некоторого времени мне выдают загранпаспорт - езжай в свою Германию.

Я и поехал.

Больше меня, наверное, радовались мои сыновья. Это была первая моя заграничная поездка на их памяти, и оба долго и мучительно обдумывали, что бы мне заказать. Раздумья вылились в следующее.

 

Старший, Василий, которому было уже 15 лет, наслушавшийся Высоцкого, выдал напечатанный на недавно купленной пишущей машинке листок под названием Список на 8 (восемь) листов, включавший в себя 18 пунктов, где наряду с естественными рубашками, куртками, джинсами и кроссовками, были такие экзотические заявки, как форма сборной ФРГ по футболу, значки российского и германского орла, атлас или карты боевых действий второй мировой войны

Младший, Константин, будучи моложе на два года и один день, не скромничал, и в его списке, написанном от руки было 25 (!) пунктов, где содержалось все от мопеда сузуки и складного велосипеда до кассет и пластинок его любимого металлического рока. Завершался список скромной просьбой: ципочку золотую, посеребренную или наоборот (орфография подлинника).

В поезде мы оказались в одном купе с двумя студентами из Непала и я потряс как их, так и Иосифа и его жену Ирину знанием полного имени бывшего короля Махендры, состоящего почти из пяти десятков слов. Объяснялось все просто: в 1958 году этот Махендра приезжал в гости к Хрущеву, и в Известиях, официальном государственном органе (в отличие от Правды - органа ЦК КПСС), был напечатан, как положено по международному протоколу, полный титул короля. В день выхода газеты мы уезжали на целину, и это была последняя информационная связь с цивилизованным миром на три с половиной месяца. От нечего делать за неделю дороги в телятниках мы выучили имя короля наизусть, и эта абракадабра врезалась в память на всю жизнь: СустишриГирираджЧакрачудаманиНаранарайанетядаБидбихаБирутхабалиБираджаманманьината и так далее. И только через четыре десятка титулов МахендраБирБикрамШах ДеваМахаджипатти, а после этого еще фельдмаршал такой-то, главнокомандующий сякой-то и жена его Королева РатнаРаджияЛакшмиДевиШах.

Впрочем, особенно удивляться нечему: что, у наших меньше было? Дудки! Малый титул последнего российского императора состоял из пятнадцати слов (включая, правда, троекратное и прочая); средний титул включал в себя уже тридцать одно слово; и, наконец, полный титул всего трех слов не добирал до сотни!

 

Я уже не помню почему, но билеты у нас были не до Ульма, а до Штутгарта. Здесь нас встретила очаровательная Беата Фолькель, свободно говорившая по-русски, и повезла нас на своей машине, которая почему-то оказалась жигулями пятой модели, в Ульм.

Первый шок я испытал уже на вокзале. В отличие от наших грязных, вонючих, заплеванных и прокуренных вокзалов, этот больше походил на ГУМ накануне посещения его Генеральным Секретарем: чисто, светло, кругом цветы, лотки с фруктами и овощами такой красоты, что я не удержался, подошел к одному из них и ковырнул пальцем необыкновенной оранжевой расцветки перец - не муляж ли это. Нет, не муляж.

Пейзаж вдоль дороги также казался искусственным, игрушечным, нарисованным. Когда Беата сказала, что скоро мы будем проезжать деревню, я, конечно, не рассчитывал увидеть крытые соломой крыши, покосившиеся заборы и валяющихся в лужах посреди улицы поросят. Нет, такого не было даже в Польше. Но то, что мы увидели, совершенно не совпадало с нашими представлениями о деревне - каменные дома-особняки в два-три этажа, чистейшие улицы, типичные городские магазины, кафе и пивные бары.

Прекрасная дорога, 120 км - разрешенная скорость, словом через пару часов мы приехали в Ульм, маленький городок на границе Баварии и Баден-Вюртенбюрга, про который я до тех пор знал только то, что возле него происходило одно из сражений эпохи наполеоновских войн.

Всех нас расселили по разным хозяевам. Мои - Фортманы, Барбара и Диттер, как и все принимающие, были школьными учителями: она преподавала иностранные языки, он был историком. Вместе с двумя детьми, школьницей Фелицей и студентом медиком Леандром, который в то время вместо службы в армии работал санитаром в больнице (так впервые я узнал об альтернативной военной службе), они жили на окраине города (до центра - три остановки на автобусе, но я почти все время ходил пешком: 15-20 минут) в трехэтажном собственном коттедже с крохотным участком земли позади дома, на котором, кроме цветов и газона, не росло ничего. Зелень, овощи, клубника и все такое прочее круглый год продавались в магазине за углом.

 

Меня поселили в крохотную комнатку, главным достоинством которой для меня было ее расположение возле входной двери: уходить и приходить я мог когда мне угодно, не беспокоя хозяев - ключ мне тут же вручили. Вскоре они и вовсе уехали отдыхать в Италию, оставив на меня весь дом: Леандр дома только спал, уходил в семь и возвращался после десяти вечера.

Хозяева предупредили меня только о двух вещах: бережном расходовании воды - моясь в душе, не обязательно все время держать открытым кран (вода-то дорогая!), и сепарации мусора на пять (!) фракций - стекло, бумага, жесть, пищевые отходы и всякий упаковочный пластик. Для каждой фракции свой пакет, который выставлялся каждое утро на крыльцо, откуда их забирала мусорка.

Ульм — маленький городок, центром которого является площадь, на которой расположена главная достопримечательность: громадный собор Мюнстер, второй по высоте в Европе то ли после Ватиканского Святого Петра, то ли после Лондонского Святого Павла.

Я исходил его вдоль и поперек, благо ориентироваться было очень просто: практически с любой точки города виден Мюнстер, и ты знаешь, где центр. Постепенно я проникался прелестью этого маленького городка, по масштабам сравнимого с районными или областными центрами у нас, но абсолютно не похожего на них. В лучшем случае центральная площадь с неизменным памятником Кузьмичу в кепке или без нее, стоящим рядом с помпезным зданием обкома, бывала в них чистой и ухоженной, но по мере удаления от центра ты погружался в мерзость запустения, которую никак не могли смягчить или украсить кварталы новых жилых домов (местные Черемушки).

Здесь же никакого ощущения окраины не чувствовалось. Все дома одинаково ухоженные, улицы - замощенные и чистые, тротуары подметены и даже вымыты с мылом (сам видел).

Но, конечно, самым интересным были встречи и беседы с немцами, не без баварского пивка, ясное дело.

Кстати, о пиве. Я каждый день покупал три-четыре маленьких банки пива и выпивал их, конечно. Пиво каждый раз брал разное. Немцы спросили меня, почему бы не выбрать один-два сорта и на них остановиться. Я наивно ответил, что хочу пере-

 

пробовать все сорта, выбрать лучшие, и тогда на них остановиться. Все дружно засмеялись: да у нас больше двухсот сортов, сколько же времени ты намерен здесь провести? Легко подсчитать, что с моими темпами понадобилась бы не меньше двух месяцев, а виза была на две недели.

Вот Эмиль Левенхаупт: 83 года, воевал на Восточном фронте, инженер-строитель (на визитке дипломированный инженер), много лет работал на стройках в Союзе. Очень хорошо отзывается о русских инженерах, хуже - о рабочих. Про Гитлера говорит, что его политика в первые пять лет полностью поддерживалась практически всем немецким народом, и, остановись он в своих территориальных притязаниях на уровне 1938 года и обрати свою неуемную энергию на решение внутренних задач, он остался бы в истории как величайший лидер германского народа, затмив даже Бисмарка. Но, увы, славы узко германской ему было мало, а завоевание мирового господства оказалось делом непосильным для него, как и для его усатого друга-врага.

Замечу, что во всей Германии (я имею в виду ФРГ) нет ни одного памятника военным или политическим руководителям нацистской эпохи: не то, что города, улицы нет, названной в их честь или память. Единственным исключением является Ром-мель: его именем названы солдатские казармы, кажется, где-то на севере страны.

Эмиль - пенсионер, две тысячи марок он получает от государства, еще три – от фирмы, на которую он проработал более сорока лет. Понятно, что с такой пенсией можно купить новенький Ситроен, на котором он прокатил нас аж до австрийской границы.

Впервые вблизи вижу европейскую границу: ни распаханной пограничной полосы, ни колючей проволоки, ни пограничников с собаками и автоматами наголо. Тихо, спокойно, даже сонно. Лето, и разомлевшие от жары стражи границы сидят в тенечке и попивают холодное пиво из запотевших банок. Эмиль хотел проехать в Австрию и там перекусить, но мы на всякий случай отказались, поверив ему на слово, что никаких документов у нас проверять не будут.

Вернулись в Ульм уже к вечеру. Этот 83-летний пенсионер просидел за рулем восемь часов, и хоть бы что. Конечно, дорога прекрасная, автомобиль новенький и нафаршированный самыми со-

 

временными навигационными приборами и устройствами, облегчающими работу водителя, но возраст-то! А ему - хоть бы что.

Мы ездили с Иосифом, Ириной и Беатой и припозднились: все наши уехали кататься на пароходике по Дунаю, а затем к одной паре принимавших нас учителей - Клаусу и Сабине - на ферму. Едва ли не два часа болтались мы вокруг Мюнстера, пока не дозвонились туда и, узнав дорогу, взяли такси и добрались до фермы.

Во время этого двухчасового ожидания я впервые почувствовал в Иосифе какое-то внутреннее напряжение, которое порой начинало выливаться и наружу: он рычал и на меня и на Ирину, чего до этого себе никогда не позволял.

Наверное, пора рассказать о нем подробнее.

Познакомился я с Иосифом Захаровичем Раскиным случайно. Где-то в середине семидесятых годов старинный институтский приятель Валера Белов позвонил мне и сказал, что один его знакомый продает библиотеку, и, зная мои библиофильские, а то и библиоманские наклонности, дал телефон.

Я позвонил, Иосиф тут же пригласил меня к себе и показал библиотеку, оказавшуюся весьма большой и содержавшей много редких и трудно доставаемых книг, но абсолютно бессистемной. Чувствовалось, что хозяин располагает значительными средствами и имеет доступ к книжному дефициту, но берет все, что попало, по признаку рыночной ценности и дефицитности, а не по внутреннему интересу или профессиональной необходимости.

Разговорчивый Иосиф в скорости сообщил, что он ждет приглашение в страну обетованную, и с этим связана необходимость продажи библиотеки - все не увезешь, да и с деньгами туговато. Хотя главной целью была продажа всех книг одному покупателю, для приманки часть книг он продавал в розницу. Из того, что досталось мне, помню однотомник Кафки и "По ту сторону добра и зла" Ницше. Перебывали у него почти все мои друзья книжники: Данилов-Данильян, Завельский, Барбой, Рассадин, а может кто еще, сейчас уже забыл.

Выписав себе командировку, слетал с каталогом в Краснодар к Рассадину, но безуспешно - никто не хотел брать библиотеку целиком, так как пришлось бы долго возиться с продажей ненужных книг. Связываться же с книжными жучками мне не хотелось, да и не так много я их знал.

 

По какой причине Иосиф не уехал, я не знаю, но необходимость продажи вскоре отпала, а знакомство сохранилось. Я начал давать ему читать самиздат и тамиздат, за что он проникся ко мне большой симпатией. К тому же он по поводу прочитанного и просто так задавал тьму вопросов, и я оказался едва ли не единственным человеком, которому в силу профессии преподавателя доставало терпения как все их выслушивать, так и на значительную часть отвечать.

Я стал захаживать к нему на работу, благо это было в самом центре: в катакомбах зданий, окружавших ГУМ, у него была комнатушка, где хранились книги, которыми торговали с лотка либо он сам, либо кто-то из помощников, менявшихся с калейдоскопической быстротой Когда у лотка стояли помощники, торговля шла вяло: изредка они тихими заунывными голосами предлагали прохожим купить книги, но чаще всего на них не обращали внимания.

Картина полностью менялась, когда на арену выходил Йося. Громким, хорошо поставленным голосом зазывалы он тут же привлекал внимание толпы, выстраивалась очередь и часто люди, завороженные шутками, прибаутками и самой очередью (просто так очередей не бывает, нужно сначала встать в нее, а уж потом спрашивать - что дают?), покупали книги, вовсе им ненужные.

Вот самые яркие запомнившиеся мне случаи такого полугипноза или, как теперь сказали бы, агрессивного маркетинга и недобросовестной рекламы.

В переходе между метро площадь Дзержинского и Детским Миром Иосиф на очередь продавал книгу американца Льюиса "Космические полеты", сугубо научное издание, которое по зубам разве что аспирантам последнего года обучения МАИ: в каждой строчке было по пять тройных интегралов. Магия очереди, привлекательность названия и беспрерывные призывы Иосифа - следующий, следующий... - делали свое дело, и, даже не открывая книги, люди платили деньги и уходили, довольные ценным приобретением. Иосиф рассказывал, что вечером, закончив работу, он обнаружил несколько мусорных урн, заполненных выкинутыми книгами, но никто не подошел к нему с требованием или хотя бы просьбой вернуть деньги: все понимали, что сами виноваты, книга лежала на лотке - смотри, сколько хочешь.

 

Другому случаю я был непосредственный свидетель.

Не помню уже, случайно я там оказался или мы заранее договорились встретиться с Иосифом, но я проходил по длинному подземному переходу межу улицей Горького и Красной Площадью, где шла бойкая торговля.

Продавался "Евгений Онегин". Дивное издание - глянцевая суперобложка, едва ли не сафьяновый переплет, мелованная бумага, виньетки, заставки, словом, собрание высших достижений полиграфического искусства. Ну и, конечно, нескончаемая реклама энциклопедия русской жизни, не может быть в стране дома, в котором нет этой книги, мизерный тираж - через месяц книга станет раритетом, продается только у нас и тому подобное. И постоянные понукания - следующий, следующий. Толпящийся и торопящийся (а вдруг не достанется? - больше двух экземпляров в одни руки не давать!) народ держит в потных ладошках скомканные купюры, некоторые робко спрашивают, нельзя ли взять два экземпляра для друзей и близких.

— Конечно можно, лучшего подарка вы не найдете!

Нов каждой толпе найдется мерзкая личность из числа этих вечно во всем сомневающихся интеллигентов. Так и здесь. Какая-то дама, напоминавшая старуху Шапокляк из любимого детьми мультика, чуть ли не в пенсне, решила пролистать книгу, прежде чем выложить кругленькую сумму за этот несомненный шедевр.

— Так она же на английском языке! - воскликнула дама, открыв титульный лист.

Очередь замерла.

Я судорожно стал думать: мне тут же ретироваться, чтобы не быть побитым вместе с Иосифом, или попробовать защитить его от ярости обманутой толпы.

Но не тут-то было.

С невыразимым апломбом и презрением Иосиф бросает:

— Мадам! А Вы что же, не знаете английского языка?

Любопытная дама унижена, повержена, растоптана, уничтожена и ретируется под улюлюканье толпы: действительно, в наше время и не знать английского языка!

И вновь: следующий, следующий...

А как он торговал билетами книжной лотереи!

 

Эти билетики валялись во всех книжных магазинах и киосках, и никто их не брал. У Раскина - бойкая торговля.

— На рубль — четыре! На рубль - четыре! Кто больше играет - тот меньше болеет! Если не выиграете, то хоть посмеетесь! Пять минут смеха заменяют сто грамм сливочного масла. На рубль - четыре!

И странно. Никто не покупал по одному билету: все брали именно четыре. В случае редких выигрышей, о которых Иосиф громогласно объявлял, не называя суммы (тайна выигрыша охраняется государством!), практически все, в надежде на еще больший куш, не требовали денег, а вновь покупали билеты. Увы, как я узнал позже, этим наивным ничего не светило: все крупные выигрыши были заранее каким-то способом вынуты и являлись главным источником доходов как организаторов лотереи, так и ловких продавцов.

Одним из любимых развлечений Иосифа было такое.

На лотке раскладывалась книга, чаще всего богато иллюстрированная, но не очень ходовая. Выбрав наиболее привлекательные фотографии и разложив их по всему прилавку, Иосиф представлял дело так, будто бы вся книга полна такими материалами, и народ скупал эти книги на ура. Особенно хорошо шли книги, связанные с военной тематикой: имена Жукова, Рокоссовского, Конева и других прославленных полководцев делали свое дело, даже если в книге и была всего лишь одна фотография, а остальной текст не имел к войне никакого отношения. Часто, перечисляя известные всей стране имена, Раскин, увидев проходящего мимо знакомого, громко выкрикивал и его фамилию в числе выше названых. Случались порой и курьезы. Прозвучавшая моя фамилия привлекла внимание молодого человека, долго стоявшего около лотка. Я давно уже ушел, когда он решился спросить Иосифа, где же фотография Барбакадзе. Оказалось, что это был мой однофамилец. Пришлось Иосифу раскрыть ему причину упоминания такой редкой фамилии и дать мой домашний телефон. Когда он позвонил мне, мы битый час пытались найти родственные корни, но, увы, безуспешно. Такие вот шутки.

Словом, Иосиф был, несомненно, одной из достопримечательностей центра столицы тех лет и лучшим книгопродавцем и зазывалой Москвы.

 

Правда, у некоторых моих друзей, познакомившихся с Иосифом, возникали определенные подозрения относительно его личности: привилегированное положение монополиста книжной торговли на ближайших подступах к Кремлю, самом режимном месте Москвы, куда других книгонош (так официально называлась эта профессия) на дух не пускали, избыточное любопытство ко всем и вся, махинации с лотереей, нежнейшая дружба со всем отделением милиции по охране Красной Площади (было и такое, да и сейчас, поди, существует) - от начальника до последнего постового. Высказывались предположения, что он сексот, и следует быть с ним поосторожнее.

Я на это не обращал внимания и потому, что не считал себя персоной, заслуживающей сколько-нибудь серьезного интереса компетентных органов, и потому, что не разделял почти всеобщей сексотомании.

Иосиф, меж тем, ушел из семьи, оставив жену с двенадцатилетним сыном Мишей. Тут он ударился во все тяжкие и, как поется в песне, менял женщин дин-динядрим как перчатки. Молоденькие и не очень, блондинки и брюнетки, полненькие и субтильные, медсестры, студентки и парикмахерши промелькнули за несколько лет как в калейдоскопе, пока Иосиф не встретил Ирину. Уже немолодая (ее дочери было лет 15), но прекрасно выглядевшая, образованная и интеллигентная, она резко выделялась из круга обычных привязанностей Иосифа. Он и сам это понимал.

Вскоре они поженились, и Иосиф переехал жить в громадную четырехкомнатную квартиру, где жили еще Иринина мама и брат ее отца, вскоре умерший. Впервые за много лет он очутился в семейной обстановке, получив возможность оценить прелести размеренной упорядоченной жизни с ее покоем и уютом.

Конечно, как во всякой семье и здесь были свои скелеты в шкафу. Домашние, например, с трудом привыкали к, скажем помягче, необычному лексикону Иосифа: хулиганствующим, ортодоксом он был задолго до написания своей скандально известной книги.

Ирина оказалась женщиной не только более начитанной и лучше воспитанной, чем Иосиф, что он и сам понимал, но и более цельной и сильной, чем он, что, как мне кажется, далеко не сразу было им осознано.

 

Постепенно она стала отдалять от семьи наиболее одиозных приятелей Иосифа, которые поначалу дневали и ночевали в квартире, а вскоре там практически перестали бывать и почти все старые знакомые. Иосиф этим тяготился, и его экстравертность могла теперь реализовываться только вне дома.

К моменту поездки в Германию я достаточно часто виделся с Иосифом на его работе, но практически не бывал у них дома, хотя с Ирой у меня были ровные отношения, мы часто обсуждали прочитанные книги, нередко сходились в их оценке, но все это происходило чаще всего по телефону.

Если меня поселили у вполне демократических Фортманов, то Раскины жили у Роланда Цвизеле, который был женат на итальянке чуть ли не княжеских кровей (у итальянцев, как и у наших грузин, князья - через одного), имел коттедж за городом и был, как мне кажется, наиболее состоятельным из всех наших немецких знакомых. Сложивший мезальянс тяготил обе стороны: хозяева были шокированы Йосиными манерами, а его раздражала их чопорность, строгая регламентированность быта и полное отсутствие чувства юмора, в его, разумеется, понимании: они не воспринимали бесчисленного количества анекдотов, которые по всякому поводу и без всякого повода обрушивал на них гость.

Роланду я бесконечно благодарен за то, что он свозил меня с Раскиными на машине в Штутгарт, где в то время открылась первая ретроспективная выставка несколько месяцев назад умершего Сальвадора Дали. Несколько альбомов, попавших ранее мне в руки, давали, конечно, некоторое представление о масштабах дарования этого величайшего мастера XX века, но ни одного полотна живьем (а, где?) я до этого не видел.

Мы выехали из Ульма рано утром и через пару часов были на месте. Здесь довелось увидеть первую и последнюю очередь в Германии: за билетами на Дали. Роланд решил переждать очередь, мы позавтракали вкуснейшим омлетом с шампиньонами (которым я теперь часто мучаю своих домашних), выпили кто кофе, кто пиво, и вернулись к музею. Абориген оказался прав: очередь практически рассосалась. А из музея выходили счастливчики с пакетами, в которых лежал толстенный каталог. Я спросил у Роланда не бесплатно ли дают это сокровище. Тот только рассмеялся: книги у нас в Германии очень дороги. Кстати,

 

Роланд более чем сносно говорил по-русски, с большинством остальных, включая и моих хозяев, приходилось говорить на ломаном английском.

Я громогласно заявил, что если цена не превысит пятидесяти марок, то каталог будет мой. Через минуту, пойманный на слове, я выложил 47 марок и получил бесподобный по качеству печати и полноте (в нем были представлены репродукции буквально всех экспонатов выставки) каталог, и теперь иногда с ужасом думаю, что бы было, окажись его цена, скажем, 55 марок ведь я мог пожадничать и не стал бы обладателем редчайшего издания, сразу по окончании выставки превратившегося в раритет. Пару лет назад, не собираясь продавать, а ради любопытства показал его в нескольких букинистических. Во-первых, никто из товароведов этого каталога не видел, во-вторых, ни один из них не решился оценить его.

Выставка потрясла меня, я близко не мог представить себе бесконечного богатства фантазии этого гения разнообразия форм, выдумки и эпатажа. Но подробно об этом как-нибудь в другой раз.

В то время, как мы с Ириной и Роландом стояли, как приклеенные к полу, практически возле каждой картины, Иосиф быстро пробежал по выставке, откровенно скучал и постоянно торопил нас - пора домой. Однако соотношение сил было явно неравным, и мы ушли с выставки, только облазив ее вдоль и поперек.

Забавно, что, когда я вернулся домой, мои Фортманы с удивлением стали рассматривать каталог; они, объездив всю Европу и полмира, впервые услышали о Дали! И мне пришлось, собрав весь свой, увы, бедноватый словарный запас, прочитать им лекцию о сюрреализме вообще и Дали, в частности. Кстати, Фортманы знали английский прекрасно: они несколько лет проработали в Перу т Немецкой волне, а туда без знания трех языков просто не брали, так что, кроме испанского, им пришлось овладеть английским.

А вообще, наши хозяева (я имею в виду не только Фортманов) порой удивляли определенной узосгью кругозора. Не сомневаюсь, что все они были прекрасными учителями - профессионализм в Германии превыше всего, но как только случалось выйти за пределы их специализации, так они сразу теряли всякий ин-

 

терес и демонстрировали временами поразительную, на мой взгляд, неосведомленность.

Так, когда я, выполняя заказ сына Васи, попросил достать карты боевых действий Второй Мировой войны, они все были крайне изумлены: зачем русскому школьнику это нужно? Представить заинтересованность проблемами, утилитарно не связанными с профессиональными интересами, они не могли. В возникшем тут же разговоре о войне выяснилось, что я (а не то, что Василий, который в этих вопросах давал мне фору в сто очков) знаю больше фамилий немецких генералов тех времен и осведомлен о ходе боевых операций лучше наших хозяев.

Ну, ладно, пусть в топонимике Германии нет никаких упоминаний о прошедшей войне, нет монументов и памятников, но хронику событий и имена политических и военных руководителей можно было бы и знать (а Фортман, как я уже упоминал, был учителем истории, правда, древней, но все равно).

Я полностью согласен с тем, что с улиц и площадей наших городов убрали (правда, к сожалению, не везде) безвкуснейшие памятники свердловым-калининым-дзержинским и т.д. (хотя громить их, наверное, не нужно, просто собрать в одно место как свидетельство пусть и не славного, но все же прошлого страны) и возвратили городам и улицам их исторические названия вместо горьких-куйбышевых-брежневых-андроповых, но не знать историю своей родины, неважно древнюю или только что прошедшую, наверное, не тоже. Как слово из песни, нацизм не выкинешь из истории Германии, равно как коммунизм из истории России.

Меж тем состоялся Левин вернисаж, потихоньку стали распродаваться картины, и один из покупателей пригласил его с женой Наташей к себе в гости, а они за компанию взяли с собой меня.

Это был Александр Полешалъ, Шурик, как с его разрешения и к его же величайшему удовольствию я стал звать нового знакомого. Уже в машине по дороге к его дому выяснились причины его почти свободного владения русским: он родился и до войны жил во Львове, отец его был немцем, мать - украинкой.

Девятилетним мальчиком он был свидетелем освободительного похода Красной Армии по Западной Украине, и этих впечатлений ему оказалось достаточно, чтобы в 44, по приближении армии освободительницы, уйти в лес к бандеровцам. В 46

 

их отряд был окружен и полностью разгромлен, только несколько человек остались живы, и попали в плен, в том числе и Шурик

По какому-то наитию он назвался немцем, и в начале 47 года по указу всероссийского старосты дедушки Калинина был репатриирован, но почему-то в Чехословакию. Там он получил медицинское образование, стал гинекологом, женился на красавице словачке Ирэне (она тоже была врачом - стоматологом) и жил припеваючи вплоть до 68 года. Когда в Праге появились советские танки, к которым у него, видимо, была необъяснимая идиосинкразия, он с женой и дочерью махнул в Германию, где и живет по сию пору (пару лет назад он приезжал на несколько дней в Москву, и я заходил к нему в гостиницу Националь - выглядел он, несмотря на свои 70, прекрасно).

Прежде всего, он повел нас показать дом и похвастаться им. Хвастаться было чем: если наши учителя жили в скромненьких двух-трехэтажных домиках, то здесь был громадный домина с бассейном и сауной в подвальном этаже, винным погребом с электронным оборудованием для поддержания температуры, влажности и еще черте чего на полторы тысячи бутылок (сейчас не сезон, извинился хозяин, вин нового урожая еще не поступило, и у него всего бутылок 800-900), несчетным количеством спален и террасой на втором этаже такой величины, что пара трейлеров если и не разъехались бы на ней, то уж разместились запросто.

Показал он свою коллекцию картин, в которой причудливо сочетались несколько работ третьестепенных итальянцев и голландцев XVII-XVIII веков, полотна немецких художников XIX века (типа Винтергальтера) с современным абстракционизмом, сюром и поп-артом. Но впечатления мешанины стилей почему-то не создавалось. Лева остался доволен компанией, в которой ему теперь предстояло пребывать.

В гараже стояло четыре машины на троих - они жили с младшей дочерью, родившейся уже в Германии; старшая училась в университете в Западном Берлине. На наш вопрос, зачем на троих четыре машины, Шурик спокойно ответил: а, чтобы эти бабы (это его выражение - он получал удовольствие, бравируя простонародностью своей речи) не брали мою машину, когда их сломается.

Нас накормили нежнейшим стейком, который сам хозяин пожарил на решетке в камине. Ирэна при этом сидела и вела с нами

 

светскую беседу, причем по-словацки, но мы ее прекрасно понимали. Как потом выяснилось, она никакими домашними делами не занималась - все делала экономка, жившая в их же доме, а кулинарные изыски Шурика были знаком особого к нам расположения.

Темы в разговоре затрагивались самые разные: искусство, политика, проблемы перестройки, перспективы объединения Германии и т.п. Когда я попробовал заикнуться о некоторой узости кругозора отдельных образованных немцев, Ирэна отмахнулась: вам, русским, нечего делать на работе и некуда податься после работы, вот вы и читаете без конца; появись у вас нормальная индустрия развлечений, да заставь вас как следует работать, а не устраивать сидячие забастовки - живо перестанете читать и станете обычными людьми.

Честно говоря, мы не нашлись, что ответить. А может, она и права?

Перед уходом я спросил хозяйку: ну хоть какие-то житейские проблемы у вас есть?

— О, Марк, конечно, - тут же вмешался Шурики рассказал леденящую душу историю.

Оказывается, Ирэна и младшая дочь - любительницы верховой езды, и он купил для них пару скакунов. Лошадки стоят в конюшне, и за ними ухаживает старичок-конюх. Каждый день их нужно объезжать, чтобы они не застоялись. Круглый год этим занимаются Ирэна с дочерью. Но летом, когда они всей семьей уезжают отдыхать в экзотические страны, объезжать их некому: конюх слишком стар. Так вот, найти на месяц человека, который бы этим занимался, очень сложно, даже за большие деньги. Это и есть самая большая проблема!

Мы втроем переглянулись и, улыбнувшись, промолчали. Воистину, у богатых людей — свои причуды.

Посоветовавшись с Левой и Наташей, я пригласил Полешаля с женой к себе на ужин, благо Фортманы уже уехали отдыхать в Италию. Шурик согласился тут же, Ирэна отказалась, сославшись на занятость.

Конечно, мы были в полушоке от пребывания в этом доме, по всем статьям многократно превосходившем наши представления о комфорте, хотя, повторю, хозяева были всего лишь врачами, а

 

не воротилами крупного бизнеса. Но и то, что мы видели, ставило между нами некую невидимую преграду, перейти которую, несмотря на все старания явно расположенного к нам хозяина, никак не удавалось.

Гораздо свободнее чувствовали мы себя в один из следующих дней, когда в той же компании Беата повезла нас в гости к своей знакомой родом из Риги, жившей на окраине Ульма, почти в лесу. Фрау Марта, милая старушка, сносно говорившая по-русски, также показала нам свой маленький уютный коттедж, где мы сразу почувствовали себя как дома.

Лева перепробовал все музыкальные инструменты, в изобилии находившиеся в гостиной: клавесин, лютню, скрипку, несколько разных дудок - то ли флейт, то ли свирелей. У него была поразительная способность: из любого инструмента он мог извлечь звук и сыграть хотя бы самую простенькую мелодию. Через год он ездил в Индию и привез оттуда (никогда не угадаете что) - настоящий ситар, старинный и крайне сложный индийский струнный музыкальный инструмент, этакую помесь лютни, гитары и гуслей. Обложившись английскими самоучителями и без конца слушая кассеты с записями Рави Шанкара, самого известного индийского ситариста, Лева через некоторое время научился вполне прилично играть и в шутку хвастался, что из европейцев на ситаре кроме него играют только трое: Леннон, Хариссон и Гребенщиков. Самое забавное, что я, много лет игравший в оркестре на щипковых музыкальных инструментах, к своему стыду, не смог извлечь из этого ситара ни одного сколько-нибудь благозвучного аккорда.

Хозяйка была в восторге от Левиного импровизированного концерта, напоила нас чаем с каким-то необыкновенным тортом, тут же ею испеченным, и никак не хотела нас отпускать, уговорив поиграть с ней в крокет. В маленьком садике (опять никаких грядок и плодовых деревьев, лишь несколько кустов малины и смородины, ягодами с которых фрау Марта и украшал а свой торт) мы словно дети веселились, вспоминая, как играли в крокет в пионерском возрасте.

Заехав на часок, мы просидели до вечера, когда вернулся с работы хозяин дома - пастор местной кирхи. Узнав, что мы

 

сидим здесь уже несколько часов, а нас только чаем поили, он сел на машину и возвратился через несколько минут с двумя упаковками пива, бумажным мешком с древесным углем и двумя здоровенными пакетами со всякой снедью.

Тут же в саду в специальном мангале развели костер и стали жарить белые баварские то ли сосиски, то ли колбаски. Были ли мы на самом деле уже прилично голодны или обстановка у костра придавала дополнительную пикантность, но казалось, что ничего вкуснее этих пахнущих дымком румяных колбасок с ароматной горчицей и только что испеченным белым хлебом, обсыпанным какими-то семенами и орешками, нам в жизни есть не приходилось.

Мыс Левой быстро освоились с технологией и вскоре сами жарили колбаски, благо в пакете их было нескончаемо много. Пиво, напротив, почему-то довольно быстро кончилось. Пастор зашел в дом и вернулся с двумя рейнскими бутылками вина. Мы попробовали и в один голос заявили, что это очень сладкое вино, с мясом предпочтительнее более сухое. Обескураженный хозяин вновь пошел в погреб и принес еще две бутылки, которые мы также забраковали. Вконец расстроенный пастор в третий раз отправился на поиски сухаря. Тут, наконец, мы смилостивились и признали вино достаточно сухим. Нужно ли говорить, что к радости хозяев мы не ушли, пока недопили все шесть бутылок.

Через несколько дней я устроил у себя, то бишь у Фортманов, порти, как они говорят, или пьянку без танцев, по-нашему. Попросил Леандра позвать его сверстников, чтобы пообщаться с молодежью и узнать, чем она дышит. Были все наши, кроме Раскиных, и Полешаль.

В ближайшей лавчонке я купил овощей и пару мороженых курей (они вдвое дешевле парных, а мне для чахохбили какая разница; к тому же, как поет Галич, - хоть дерьмовая, а все же валюта, все же тратить исключительно жалко — а тут и валюта не дерьмовая) и приготовил чахохбили и аджапсандал, любимое мое блюдо из баклажан, помидор, лука, чеснока и зелени, которая в их магазинах, не в пример нашим в те времена, здесь была в изобилии. Кто-то принес здоровенный пирог, Леандр без конца таскал из подвала бутылки, не такие изысканные,

 

как у Полешаля, но зато в изобилии. От аджапсандала и чахохбили все были в восторге - такого они не едали. Шурик тут же пригласил меня к себе домой в повара, обещая две тыщи марок чистыми: жить буду у него в доме, и питание бесплатное. Я с достоинством отказался, сказав, что это мое хобби.

Все были очень довольны вечером. Иосиф же, узнав про это событие, стал мрачен, как туча, и тут же обрушил на меня шквал претензий. Я оправдывался тем, что не знаю ни его телефона, ни адреса и поэтому не могу иметь с ним оперативной связи. Он этих оправданий не принял, а когда узнал, что Лева берет меня на какие-то сепаратные встречи с немцами без него, вовсе рассвирепел.

Его состояние, отчасти, можно понять и объяснить.

В Москве он привык быть в центре внимания: большинство общавшихся с ним людей жаждали книжного дефицита и заискивали перед ним; деньжищ у него была куча, и он чуть ли не ежедневно ходил в рестораны, но не любил делать это в одиночестве, а халявщиков, готовых смотреть ему в рот, всегда хватало; знание бесчисленного количества анекдотов на все случаи жизни также придавало ему известный шарм. Так или иначе, он привык быть центром внимания и поклонения

В Германии ситуация радикально изменилась. Денег у всех было одинаково мало. Не владея языками, он практически был отрезан от общения. Главный его конек анекдоты - здесь не работал: немцы не могли понять их соли из-за незнания реалий советской жизни и вовсе не признавали мата, которым Иосиф густо уснащал свою речь. К тому же его манеры шокировали аккуратных и чопорных немцев. Ирина мне пожаловалась, что жена Роланда с ужасом спрашивала ее, как она, интеллигентная женщина живет с таким чудовищем. Да и круглосуточное пребывание с Ириной, видимо, тяготило его: в Москве их общение ограничивалось двумя-тремя часами вечером, когда Иосиф возвращался с работы, что редко бывало раньше десяти часов.

Словом, из лидера он превратился в аутсайдера, что не могло его не тяготить. К концу пребывания он являл собой комок нервов, не очень это скрывал и, порой, выходил за всякие рамки приличия.

 

Во время поездки в Мюнхен, вместо похода в Пинакотеку, Иосиф был занят поисками магазина Нейманиса, в котором продавался тамиздат и литература всех волн эмиграции, и приобретение значительного числа недоступных в Москве изданий несколько умиротворило его.

Книг, о которых в Москве можно было только мечтать, было там видимо-невидимо: от Гумилева с Ахматовой до Солженицына и Бродского. Но цены были приличные и при нашем безденежье не по зубам. Но в углу стоял здоровенный шкаф, забитый старыми, неходовыми книгами.

Буржуи недорезанные и зажравшиеся! В Москву бы такой неходовой товар!

Короче говоря, мы с Иосифом набрали "макулатуры по ихнему" два большущих ящика, напихав туда все, что можно и не можно, от Розанова (про которого тогда большинство и не слыхивало), Нью-йоркского трехтомника Мандельштама и "Доктора Живаго" до Конквеста, Авторханова и Ивинской.

В Бресте пограничники хотели отобрать оба ящика, но мы начали качать права и пошли к начальству. Усталый майор просмотрел несколько безобидных книжек сверху: какие-то "Опавшие листья", "Жатва скорби" и тому подобная сельскохозяйственная муть (самую крамолу мы положили на дно) и сказал, что издания "Посева» ввозить в Союз запрещено. Мы к тому времени обнаглели настолько, что потребовали показать бумагу. Порывшись в столе, майор, огрызнулся:

— А, суки, сами не знают, что делать - каждую неделю присылают новые списки, что пропускать, что не пропускать, а мы тут отдувайся. Валите вы со своей макулатурой в...

Посчитав это за разрешение, мы быстренько свалили в... Ну и времена пошли.

Умиротворения Иосифу хватило, впрочем, ненадолго. В поезде мы практически не разговаривали. Моя попытка разобраться в сложившейся ситуации и хоть как-то урегулировать отношения была достаточно грубо им оборвана без каких бы то ни было объяснений. На вокзале в Москве Иосиф был просто невменяем: кричал на Ирину, на носильщиков; встречавшая меня жена смотрела на все широко раскрытыми глазами, ничего не

 

понимая. Я тоже разумного объяснения происходящему дать не мог.

После этого мы не общались с Иосифом пять лет, вплоть до издания его книги.

В целом, за исключением неприятной и непонятной до сих пор истории с Иосифом, поездка произвела на меня неизгладимое впечатление. Я впервые увидел мир, о котором столько читал, смотрел в кино, размышлял и беседовал с друзьями-единомышленниками и людьми, придерживавшимися противоположного со мной мнения о формах и методах государственного, политического и экономического устройства общества

Экономическое процветание, политическая устойчивость, демократичность всех институтов власти - и все это в побежденной и разрушенной войной стране, где до этого правили кровные братья наших большевиков (расшифруйте для примера РСДРП и NSDAP - разница в одном слове; кстати, в довоенной литературе писали национал-социалистическая партия, а после войны придумали нечто вовсе невразумительное национал-социалистская!). Как не задуматься, вспоминая достижения реального социализма, о которых у нас до сих пор кое-кто тоскует. Я не испытывал никакой зависти, только какое-то уныло-мерзкое ощущение упущенных возможностей: не были мои немецкие собеседники ни суперменами, ни сплошь яйцеголовыми, напротив, скорее обычные люди, а то и.... А вот поди как живут.

За годы, прошедшие после этой поездки, я еще дважды побывал в уже объединенной Германии. С женой мы слетали за океан, погостив по неделе у старинных друзей: в Бостоне у Липы Смоляра и в Нью-Йорке у Бори Барбоя. Отдыхали в Испании, Греции и Египте, осмотрели Лондон и Париж. Но та первая поездка - незабываема.

И все-таки шок от несопоставимости уровней экономического развития, политических свобод и просто ощущения чисто человеческого спокойствия и благополучия, не смог убить въедливости и духа вечного сомнения гнилого русского интеллигента. Да к тому же, я какой ни какой экономист по базовому образованию.

 

Все эти блистающие стеклом и алюминием супер и гиперсамы и маркеты, наполненные и переполненные товарами так, что порой для поиска простейших вещей требуется чуть ли ни несколько часов, чистые улицы и нарядные дома, прекрасные автобаны с несущимися по ним лучшими в мире машинами не смогли убить червячка сомнения: а скоро ли будут, если вообще когда-нибудь так будут жить и не только у нас в постсоветском пространстве, а везде в Азии, в Африке, в Центральной и Латинской Америке?

У меня есть большое сомнение в двух вещах

что ресурсов планеты хватит для обеспечения всех ее обитателей жизненным стандартом, сравнимым с уровнем сегодняшних мировых экономических лидеров;

что страны аутсайдеры будут долгое время спокойно взирать на многократный разрыв в уровне потребления, и не найдутся ли в них отдельные лица и целые группы, готовые силой заставить поделиться богатых близких и дальних соседей.

Больше десяти лет прошло, как я задал себе этот вопрос и стал задавать его друзьям и знакомым, хоть как-то сведущим в политике и экономике. Увы, однозначного ответа не нашлось.

А то, что произошло 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, показывает наличие в мире сил, готовых этой дележкой заняться, не брезгуя при этом самыми варварскими средствами.

Дай Бог, чтобы у обеспеченной части человечества сначала хватило сил и решимости остановить грядущий хаос, а затем хватило ума и опять же решимости к раскаянию и самоограничению, к которым Солженицын призывал еще в Глыбах.