Откат

 

Откат (бытовое, в словарях пока отсутствует, широко распространено среди новых русских и чиновников) - возвращение части кредита, бюджетных ассигнований или иных денежных либо материальных средств, в виде благодарности за их представление, в заранее оговоренном проценте или сумме, лично кредитору или распределителю бюджетных средств, сверх официальных выплат процентов по кредиту.

Моё собственное, возможно, не исчерпывающее, определение на основе объяснения предпринимателя средней руки, крайне удивленного моей неосведомленностью: "Ты что, про Мишу два процента не слышал?"

 

Итак, я оказался во Всесоюзном Институте повышения квалификации руководящих работников и специалистов Госснаба СССР, снова на кафедре экономической кибернетики, возглавляемой A.Л. Аршиновым, бывшим к тому же ещё и проректором.

Идеальным этот выбор, конечно, не назовешь: Госснаб считался, и являлся на самом деле, в глазах сторонников рыночной экономики (а большинство представителей математического направления, и я в том числе, были именно таковыми) наряду с Госпланом наиболее ярким олицетворением централизованной и неэффективной системы хозяйствования, где господствует волюнтаризм в принятии решений, некомпетентность и коррупция.

Никогда не забуду, как, будучи зеленым студентом второго или третьего курса, ещё самозабвенно верившим в неоспоримые преимущества плановой системы организации общества, я случайно оказался в автобусе, ехавшем в Тарасовку на госплановские дачи, где жили мои друзья Таня и Саша Моухи. Сидевшие впереди меня двое солидных мужчин беседовали между со-

 

бой на производственные темы. Я особенно к их разговору не прислушивался, но одна фраза меня потрясла:

— Ну, Михалыч, гад, обещал мне банку краски забор покрасить и надул, побегает он теперь у меня за блюмингом по своей разнарядке!

Наивный студент никак не мог понять, как связано плановое распределение основных фондов с покраской собственного забора, хоть и на государственных дачах, кстати, потом благополучно за бесценок приватизированных.

К моменту начала работы в госснабовской системе моя наивность давно улетучилась и сменилась обдуманным и твердым неприятием всего творящегося в экономике, как, впрочем, и в политике, хотя это чистейшей воды марксизм - ведь по Марксу политика и есть концентрированное выражение экономики. Это никакие облегчало моего положения и состояния, хотя кафедра экономической кибернетики занималась разработкой АСУГосснаба и обучением работников, её обслуживающих, - это было единственное перспективное направление в той мертворожденной и косной системе.

Но я опять отвлекся.

Воровать в институтах повышения квалификации было нечего - разве что спирт, выдававшийся для протирки ЭВМ, но это святое дело, за которое никто не осудит, тем более что пили-то все вместе. Взятки брать не с кого - московские слушатели приходили, а иногородние приезжали по плановой разнарядке, и поставить им двойку, а тем более потребовать взятку за её исправление, было бы самоубийством: вылетишь вмиг с волчьим билетом. Защит тоже никаких не было. Словом, тихая заводь для предпенсионного отдыха при всех преимуществах вузовской работы и полном отсутствии её недостатков, таких, как картошка, овощные базы, кураторство, постоянные дежурства в институте и пр.

Но, увы, скучно и неинтересно.

Нет, не следует думать, что здесь не было своих интриг, склок и подсиживаний. Как раз вскоре после моего прихода в институт ректор (хотя он здесь назывался директором), некто В.П. Черных, решил "съесть" моего Аршинова. Как всякий советский руководитель, директор не любил, когда его замы долго засижива-

 

лись на своем месте, особенно если они были молоды и энергичны. Не хуже Мочалова Черных вел "кадровую политику"- за пять лет сменил б замдиректоров, 6 заведующих кафедр (из 8), 6 деканов и 10 их замов (при трех деканатах!!!) и теперь подбирался к Аршинову. Не зная, что я его протеже (я подал на конкурс как бы со стороны, по объявлению в газете), Черных решил сначала снять его с заведования кафедрой, т.е. оставить без тылов, а затем и вовсе убрать из института. Для этого он подыскал в плешке какого-то профессора вроде по нашему профилю и решил, что если мы оба из одной конторы, то должны быть друзьями. Он подошел ко мне во время лекционного перерыва и спросил

— Ты такого Селезнева знаешь?

За, без малого, сорок лет преподавательской работы я ни разу не обратился на "ты" ни к одному студенту или слушателю, терпеть не могу фамильярности, особенно со стороны старших по возрасту или положению. Поэтому, не задумываясь, ответил:

— А тебе-то зачем он нужен?

Помните у Маяковского "...и лицо вытянулось как у груши...", так и у моего директора. Он сразу все понял, что к чему, и я превратился в его врага.

В институте создали "тройку", которая, как в старые недобрые времена, стала копать и копить компромат на Аршинова. Ну, я-то был уже тертый калач, и просто послал горе следователей - предъявите свои полномочия, тогда я буду с Вами разговаривать. Черных был тоже не промах, приказ о создании комиссии по расследованию "античерныховской" деятельности был напечатан, но не подписан. А вот некоторые сотрудницы нашей кафедры буквально рыдали, выходя с этих форменных допросов. Я тут же написал возмущенную телегу в партком и райком с требованием разобраться в этих безобразиях, и от меня отстали. Приходила, правда, одна дамочка с угрозами, но я её и слушать не стал.

К счастью, в это время Черных надоел уже всем, кроме своих клевретов, в институте сплотилась оппозиция, подвернулся удобный случай - он хотел протолкнуть в партию свою любовницу, которую к тому времени сделал уже деканом и завкафедрой. Против неё дружно проголосовали на партсобрании, появилась

 

статья в "Московской правде" и руководство Госснаба было вынуждено Черныха снять.

Мы стали ждать новое начальство.

Обидно было то, что в ходе этой склоки Аршинов в пылу борьбы бросил на стол заявление об уходе из замдиректоров, и его кандидатура уже не рассматривалась.

Два или три месяца продолжалось безвластие, наконец, главный госснабовский кадровик созывает собрание и представляет нового директора.

— Филимонова Наталья Николаевна, прошу любить и жаловать.

Наталья Николаевна, кандидат наук, выпускница МГУ по экономической, кстати, кибернетике, любимая ученица Гаврилы Харитоновича Попова, молодая интересная дама, пользовавшаяся несомненным успехом у мужчин и этим успехом, несомненно, пользовавшаяся. Филимонова давно работала в институте, но единственный опыт руководящей работы у неё был плачевный - несколько месяцев она была замдекана и с работой не справилась. А в институте было несколько докторов и профессоров с опытом работы и замдиректора, и декана, и завкафедрой, поэтому решение Госснаба всех удивило. Таки осталось загадкой, что послужило причиной такого выбора. Поговаривали о романтической подоплёке, дескать, к ней неровно дышит один из госснабовских зампредов, но точно никто ничего не знал.

Особенно не расстроились, так как больше всего боялись прихода варяга: уж он точно приведет свою команду и разгонит половину института, а эта - вроде своя.

Нужно сказать, что работа ректора института повышения квалификации в те времена не требовала особых дарований - достаточно было не портить отношений с министерством, регулярно ходить на коллегии, чтобы знать, откуда ветер дует, и не допускать оппозиции внутри. Все остальное - контингент, зарплата, деньги на оборудование, ремонт и пр. - шло автоматом.

Между прочим, одним из любимых тостов академика Аганбегяна был такой: "Выпьем за то, чтобы над нашей экономической наукой всегда развевалось знамя!", и, после короткой паузы - "Чтобы знать, откуда ветер дует!". Сколько здесь шутки, а сколько правды — поди узнай.

 

Так спокойно проработала Наталья Николаевна до самой перестройки, но уже с 90 года институт начал рассыпаться: закрутилась инфляция, зарплата катастрофически уменьшалась, у нас отобрали прекрасное здание на Таганке и переселили в недостроенный, точнее недоремонтированный бывший жилой дом постройки едва лине прошлого ХIХ-го века.

Большой коллектив (в институте работало полторы сотни человек, в том числе свыше 70 преподавателей) начал разбегаться. Особенно после путча. Дело в том, что буквально накануне его, не к ночи будь помянутый, премьер-министр Павлов подписал приказ о ликвидации Госснаба, подробности (в том числе, куда нас девать) должны были уточняться позже, но тут поднялось, сами помните что, и про нас просто забыли.

Филимонова бегала по инстанциям, искала, куда бы приткнуться, институт тем временем таял на глазах. К тому времени, когда нас подобрали Роскадры (было такое мертворожденное дитя многочисленных административных начинаний Бурбулиса), нас осталось не больше трех десятков, включая добрую дюжину декретниц, которые по новым законам сидели дома, пока ребенку не исполнялось три года, но в штате числились.

В феврале 1987 года вышла разгромная статья в "Московской правде" под громким заголовком "Уроки мочаловщины", которая заканчивалась словами:

"Лишь в условиях широкой гласности, бескомпромиссной критики и самокритики (узнаёте стиль совсем недавней эпохи?), четкого соблюдения норм законности и нравственности сможем мы добраться до корней различных мочаловщин. А, добравшись, вырвать их раз и навсегда".

Куда там...

Мочалова, правда, сняли, дали выговор по партийной линии и все. Ушел он обратно в свой университет.

Назначили нового ректора, но никаких радикальных изменений в духе и стиле институтской жизни не произошло. Из двух с лишним сотен уволенных при Мочалове преподавателей, кажется, только я рискнул попробовать вернуться и дважды подавал на конкурс. Оба раза меня благополучно прокатывали. Больше желающих, чтобы их повозили фейсом об тейбол, не нашлось.

 

Филимонова, подписывая мне характеристику на конкурс, искренне, как мне показалось, выражала сожаление о моем уходе из института. Я её успокоил, сказав, что шансов у меня практически нет: как в воду глядел. При этом я её заверил, что кроме как в плешку, никуда не уйду. Да и уходить в это время было особенно некуда - и наука и высшее образование находились в одинаково плачевном состоянии.

Работы было мало: во-первых, никто не знал, чему учиться, во-вторых, мы не знали чему учить, наконец, в-третьих, ни у кого не было денег за это обучение платить.

Наша кафедра Компьютеризации оказалась в выгодном положении по сравнению с остальными социализм ли, капитализм ли, или какой-нибудь доморощенный третий путь - все равно без компьютеров никуда не денешься. Мы практически за весь институт и работали.

С Филимоновой в то время отношения были наипрекраснейшие: мы выполняли едва ли не всю институтскую нагрузку, разрабатывали компьютерные системы по исследованию конъюнктуры рынка, лизингу, маркетингу малого бизнеса, т.е. по наиболее актуальным экономическим проблемам, писали книжки и учебные пособия, выпускали статьи в периодической печати.

Филимонова назначила меня заведовать кафедрой, предлагала должность проректора, отчегоя категорически отказался, словом, мы были бесспорными её любимцами. К тому же, кафедра, хоть и осталось на ней всего четверо преподавателей (правда, на других было и по два), была дружной, веселой и компанейской.

На все праздники, а часто и просто в явочный день или в получку, мы устраивали чаепития и более серьёзные пития.

Нужно сказать, что я неплохой кулинар и к тому же на даче выращиваю множество экзотических овощей и зелени, готовлю разные соленья и маринады, делаю наливки и вино. Поэтому собрать быстро аппетитный стол – для меня не проблема. Кафедра наша находилась в соседней с кабинетом директора комнате и Филимонова постоянно паслась у нас, да и весь институт тоже - осталось-то всего с десяток преподавателей.

Поэтому, когда Филимонова взяла меня с собой на месячную учебу в Германию, это всеми было воспринято как должное.

 

В Германии мне впервые пришлось общаться с ней в неформальной обстановке, и я был просто поражен крайне узким её кругозором. Хотя это была уже третья моя поездка в Германию, я старался ни минуты свободного времени не терять даром и утром, вставая в 5-6 часов, гулял по бывшему Западному Берлину пешком, осматривал окрестности и искал достопримечательности (так, случайно обнаружил около моста через маленькую речушку возле Тиргартена мемориальную доску на месте, где была утоплена Роза Люксембург), и вечером старался сходить то в театр, то на концерт (меня поразило новое здание Берлинской Консерватории - я впервые видел круглый зал, где часть зрителей сидела за оркестром), а то и просто в кино.

Большинство же нашей группы сидело в гостинице или бегало по магазинам, хотя к тому времени в Москве можно было купить почти всё. Когда изредка мне удавалось вытащить с собой Наталью, она удивлялась, откуда я всё знаю, если в Берлине впервые.

Сама она была из семьи дипломатического работника (даже родилась в Боготе), закончила МГУ, всю жизнь прожила в Москве и достаточно много ездила по за границам, но была абсолютно зашорена и как специалист, и как личность. Про самиздат она прочитала в перестроечных газетах, Набокова не читала, про Довлатова и Юза Алешковского и не слыхивала, о Бродском знала, что это тунеядец, сбежавший на Запад, о существовании Губермана даже не подозревала. А вот раскинская "Энциклопедия хулиганствующего ортодокса", подаренная ей мною с авторским посвящением, вызвал а у Филимоновой и у всей её семьи неподдельный восторг. О том, что происходило в стране раньше и теперь, она не задумывалась, никаких твердых политических, экономических, эстетических и этических убеждений не имела

После возвращения она без конца рассказывала всем в институте о нашей поездке и расхваливала меня так, что некоторые решили: у нас с ней роман.

С развитием капитализма в России (надеюсь, не упрекнут меня в плагиате, да и вряд ли сейчас многие помнят, кто автор этого словосочетания) появилось одно дополнительное средство добывания денег: сдача в аренду помещений расплодившимся во множестве коммерческим структурам. Этим широко пользова-

 

лись практически все учебные заведения и научные учреждения, чтобы хоть как-то улучшить свое финансовое положение. Наш институт, переименованный ктому времени в Институт повышения экономической квалификации государственных и муниципальных служащих и подчинявшийся, вместо канувших в Лету Роскадров, Российской Академии государственной службы (РАГС) при Президенте РФ, не стал исключением. Без малого половина площадей была занята арендаторами.

Однако на нашей зарплате это никак не отразилось. На вопросы: "…где деньги, Зин?" Филимонова сначала отшучивалась, затем начала злиться. Да и сама зарплата устанавливалась ею совершенно произвольно: заведующие кафедрами, а их было четверо на десяток преподавателей, получали чуть больше остальных, дальше шла полная уравниловка - всем сестрам по одинаковым серьгам. Ни ученая степень, ни звание, ни стаж работы, ни выполнение нагрузки никак не учитывались. В институте появилось множество "мертвых душ", то есть душ живых и даже вполне упитанных, пребывающих в должностях завкафедрами и профессоров, но эдак виртуально: в ведомостях на зарплату они есть, а в аудиториях на занятиях их нет.

На вопросы об этого рода публике Филимонова сначала отвечала, что они пишут учебники, разрабатывают методические пособия, готовят программы новых курсов и т.п., а потом, когда ни того, ни другого, ни третьего не оказалось, и вовсе сказала, что это не наше дело. Так постепенно идиллические, почти семейные отношения в коллективе стали испаряться.

Ещё раз отвлекусь. Следует сказать, что к этому времени все общественные структуры (парткомы, профкомы, комсомолы) у нас, как и почти во всей стране, приказали долго жить. Единственно, что осталось, так это СТК - Совет трудового коллектива, председателем которого был я.

При советской власти иметь какую-либо общественную нагрузку было обязанностью каждого (впрочем, я, наверное, могу говорить только о высшей школе). Еще с плехановских времён я подвязался по профсоюзной линии и занимался самым бессмысленным делом - социалистическим соревнованием. Сейчас над этим можно сколько угодно смеяться, но тогда это воспринималось вполне серьезно, за успехи в соцсоревновании премирова-

 

ли, за постоянное отставание поругивали, а могли и крепко вломить, если нужно было, например, дать такую характеристику на конкурс, что прощай родной институт.

Моей голубой мечтой было разработать и реализовать компьютерную систему подведения итогов работы кафедр и факультетов, чтобы хоть как-то объективизировать этот процесс, а не решать его глоткой, как в песне Высоцкого (две проблемы мы решаем глоткой: где достать недостающий рубль, и кому потом бежать за водкой), или по указке ректора. Это натолкнулось сначала на резкое противодействие руководства профкома, но, в конце концов, махнули рукой и разрешили попробовать на одном отдельно взятом факультете.

Самым сложным вопросом оказалась разработка баллов, характеризующих вклад каждого преподавателя в общую копилку: действительно, что выше ценить - защиту диссертации, написание учебника или поездку со студентами на картошку? И, главное, как оценивать основную работу преподавателя - чтение лекций и проведение семинарских занятий? Опросы студентов, ставшие сейчас нормой, тогда показались бы жуткой крамолой, да и никто этого не предлагал.

К тому же в плешке были собраны самые разнородные специальности - экономические, торговые, товароведные, технологические (это приготовление той самой кислой капусты, но и не только её, представляете, на семинаре технологов жарят бифштексы, пекут торты, обязательно пропитывая их коньяком и т.п. – ходить мимо этих аудиторий было просто пыткой), механические (это которые придумывают новые кастрюли, котлы для общепита, микроволновые печи и пр.). Вот и решай, что важнее - усовершенствованная система бухучета, оригинальная компьютерная программа или рецепт уранового торта.

Я пытался убедить всех в отсутствии необходимости скрупулёзно высчитывать преимущества кислой капусты над разработкой деловой игры, ставьте любые баллы и сравнивайте разнородные виды деятельности не по абсолютной величине набранных очков, а по их динамике: у кого больше рост по сравнению с предыдущим периодом, тот и победил.

 

Методика с разработанной компьютерной программой не прошла, то ли из-за косности профкомовской публики, толи из опасения, что появится возможность объективной оценки деятельности (а кому это надо, мы привыкли сами решать - как бы продолжение старого спора: может ли машина мыслить), толи ещё неизвестно почему.

Меня, однако, за активность повысили в заместители председателя факультетского профбюро, объяснив при этом, что бы я не обижался: председателем сделать нельзя, ведь профсоюзы - школа коммунизма, а какому коммунизму беспартийный может научить. И то, правда.

Этим же делом я занимался и в ВИПКе. Здесь заидеологизированность была поменьше, и вскоре меня избрали председателем профкома. Большинство ушедших из института оставили свои билеты (через пару-тройку лет кое-кто приходил за ними, но таких было очень мало), а оставшиеся перестали платить взносы. Профсоюз тихо скончался.

СТК, тем не менее, вроде существовал, хотя законность, объём полномочий, сфера деятельности его были весьма туманны. Я собрал трудовой коллектив, предложив разработать и заключить с администрацией коллективный договор, который бы регламентировал наши взаимные права и обязанности Такой документно трудовому законодательству должен был существовать и обновляться каждый год но на него никто не обращал раньше внимания и найти хотя бы один экземпляр за любой прошлый год чтобы взять его за образец, не удалось (а, может, просто прятали?). Поездив по профсоюзам, которых тогда расплодились во множестве и все зазывали под свое покровительство, я набрал несколько образцов типовых колдоговоров и адаптировал их к нашей специфике.

Обсудив и утвердив проект на собрании, я отнес его Филимоновой. К этому времени она практически со мной не разговаривала, и от былой приязни не осталось и следа. У меня-то к ней особых претензий не было: давайте урегулируем вопрос с арендной платой, разработаем принципы оплаты труда, и всё. В её же глазах я сделался главным врагом, ибо не оправдал ожиданий сделаться помощником и проводником идей директора в коллективе и покусился на святая святых - распределение бесконтрольных денег.

 

Мои предложения были просты: давайте предадим гласности все существующие договора аренды, а новые будем заключать совместно - администрация и представители трудового коллектива. Установим, по взаимной договоренности, процент, который составит фонд директора, одному ему подконтрольный, остальное на повышение зарплаты. И непроизвольное, а в соответствии с выполняемой нагрузкой и другими видами работ. В институте были люди, годами выполнявшие нагрузку на 15 -20 процентов, но получавшие зарплату наравне со всеми.

Филимонова встала на дыбы. Пошла подковёрная возня: кого кнутом, кого пряником. Нужно отметить ещё один момент, сколько бы преподавателей ни работало в институте (хоть десяток, хоть сотня), параллельно и автономно существует управленческая инфраструктура - бухгалтерия, отдел кадров, учебная часть, библиотека, вспомогательный персонал. В ситуации, когда преподавателей осталось - кот наплакал, процентное соотношение между ними и "управленцами" резко изменилось в пользу последних. Для них разговоры о нагрузке, публикациях и пр. были едва ли не пустым звуком. Но при голосовании они явно превалировали.

К тому же Филимонова постоянно намекала на то, что моя активность связана только с желанием увеличить зарплату себе и своей кафедре. Попытки объяснить, что я хочу повысить зарплату тем, кто много и продуктивно работает, вызывали скрытое недоверие. Понятие самоуправления, возможность на законных основаниях контролировать деятельность администрации и влиять на принятие тех или иных решений для людей, всю жизнь проживших при советской власти, когда господствовал принцип: ты начальник, я - дурак, я начальник, ты - дурак, казались несбыточными мечтами и вызывали подозрение.

Короче говоря, мой вариант колдоговора на собрании провалили: разделы про подконтрольность аренды и дифференцированносгь зарплаты выкинули и в этом беззубом виде приняли. Я такой вариант подписывать отказался и тут же подал заявление с просьбой освободить меня от обязанностей председателя СТК Мою просьбу тут же удовлетворили, а заодно и ликвидировали сам пост, было решено избрать трёх сопредседателей, которые по очереди (?!) исполняли бы эти обязанности. С мечтами о са-

 

моуправлении было покончено, хотя директора обязали ежеквартально представлять план и отчет о финансовых результатах деятельности института. Но так как проверить достоверность этих данных документально было нельзя, то эти планы и отчеты были чистой проформой, хотя даже из этих подтасованных и не проверяемых цифр следовало, что свыше 80% доходов формировались за счет аренды, стыдливо называемой совместной деятельностью - легально сдавать площади в аренду институт не имел права.

Тут же начались мелкие пакости. Сначала Филимонова отправила нас с коллегой в Калугу читать лекции, оговорив заранее оплату. Когда нам выдали всего лишь половину полагавшейся суммы, сославшись на договоренность с нашим директором, по приезде в Москву мы потребовали объяснений. Филимонова сделала удивленные глаза и сказала, что скоро сама едет в Калугу и всё выяснит. Через неделю она привезла оставшуюся сумму, промямлив, что произошло недоразумение. В чем оно состояло, осталось для нас тайной, хотя предположение, что не подними мы шум, они бы просто поделили эти деньги, напрашивалось само собой.

Затем она отказалась заплатить преподавателям с моей кафедры за переработку сверх нагрузки, о чем была предварительная договоренность.

Наконец, когда я отказался вести новую группу, сославшись на полностью выполненную годовую нагрузку и нежелание больше бесплатно работать, Филимонова заявила

— Пишите заявление об уходе по собственному желанию!

Ищи дураков, подумал я, как мальчик из книжки про Буратино. Однако заявление написал:

"Прошу меня уволить по собственному желанию Филимоновой".

С чувством юмора у моей директрисы оказалось плоховато - она наложила резолюцию об отсутствии в КЗОТе соответствующей статьи (?!), зарегистрировала заявление и подшила в дело.

После этого мы с ней едва кланялись и общались только письменно, она мне - ценные указания, я ей - докладные и служебные записки, дав двух экземплярах, один из которых с распиской от секретарши, которая смотрела на всё это безумными глазами,

 

оставлял себе. Иначе доказать, что ты не верблюд, было невозможно, ибо директор, официальное лицо и прочее, вела себя как уличный наперсточник ни одному её слову верить было нельзя.

Хотя внешне победа досталась полностью Филимоновой, она ощущала явный дискомфорт. Дела в институте не улучшались, половина института по-прежнему не работала, а брошенные мною семена недоумения - куда деваются деньги, получаемые за аренду, и почему арендная плата так низка, постепенно начинали давать плоды: народ начал задумываться.

Действительно, поинтересовавшись у друзей и знакомых, я выяснил, что цена за годовую аренду квадратного метра площади в зависимости от удаленности от центра колеблется от двухсот до восьмисот долларов. Нам же, по её словам, платили всего 120. И это в пяти минутах ходьбы от Таганского метро!

— Не могу же я сразу в несколько раз повысить плату! - патетически восклицала Филимонова.

— Не нужно сразу и в несколько раз - возражал я. - Достаточно увеличить на 20-30 долларов, чтобы поднять среднюю зарплату преподавателей и сотрудников на 10-15 процентов.

Но даже подтверждения, что плата составляет именно 120 долларов, мы не получили - Филимонова категорически запретила главбуху (вечно плачущей даме, постоянно в коридоре жалующейся на самоуправство ректора, но, тем не менее, неукоснительно выполнявшей все нелепые и противозаконные указания) показывать кому бы то ни было любые финансовые документы. Кошка всё про свое (т.е. наше) мясо знала.

Задумалась и Наталья Николаевна. Рано или поздно всё тайное становится явным. Чувствовала ли она, что прежние времена, когда кокетливая миловидная дама на одном этом кокетстве могла сделать карьеру, заканчиваются, или опасалась, что её дела с откатом выйдут наружу, а может и то и другое вместе, но она сколь усиленно, столь и тайно занялась поисками отхода.

Настолько тайно, что, когда нас собрали в директорском кабинете, и впервые появившийся в институте проректор РАГСа Слепцов объявил, что Филимонову забирают в РАГС каким-то там начальником, все были в шоке. На вопрос, есть ли у РАГСа кандидатуры на пост ректора, прозвучал ответ.

— Пока нет.

 

— А как он будет назначаться?

— Почему назначаться? У нас демократия, ректора выбирает Совет института.

— А у нас его нет.

Жандарм, извините, проректор вопросительно смотрит на сыщика, то бишь на Филимонову, Филимонова на проректора.

Действительно, лет пять, если не больше, никакого Совета просто не было, конкурсные дела были заброшены, все преподаватели работали на птичьих правах. По существу, все проблемы решались как в Древней Греции: собирались все жители - преподаватели, благо помещались за один стол в ректорском кабинете, и обсуждали насущные проблемы. При таком количестве работающих разницы между заседанием дирекции и общим собранием преподавателей практически не было. Какой ещё при этом Ученый Совет?

Формально он должен, тем не менее, существовать, особенно теперь, когда надо выбирать нового ректора.

Срочно стали формировать состав Совета, куда вошли практически все преподаватели, ряд приглашенных из солидных организаций (Академии наук, Академии народного хозяйства и т.п.), несколько чиновников из разных министерств, подсунутых Филимоновой, и она сама, так как по должности теперь курировала институт от РАГСа.

Тут же начались судорожные поиски кандидатур на должность ректора. Я сразу же предложил Аршинова во-первых, его все знали, во-вторых, он имел солидный опыт подобной работы, пробыв в должности проректора несколько лет, наконец, в-третьих, к тому времени он пять лет работал в коммерческих структурах, т.е. уже окунулся в рыночную стихию и знал многие её подводные камни.

У Филимоновой же явного претендента не было, и она тянула с утверждением состава Совета (это теперь была её прерогатива по должности - она стала начальником управления подведомственных РАГСу организаций, в число которых входил и наш институт) несколько месяцев, пока не нашла подходящего кандидата.

Он появился в институте 8 марта, когда мы, как обычно, собрались поздравить наших женщин, подарить им какие-то безделушки и посидеть за бокалом кто чего.

 

Вошел невысокий лысоватый мужчина неопределенного возраста, достаточно помятый жизнью и, извините за штамп, с печатью тайных пороков на чисто выбритом лице. Какие, впрочем, тайны: возрасту него уже не для курева или ширева, значит, попивает втихую, что вскоре и подтвердилось - несколько раз, уже будучи ректором, он приходил в институт, в том числе, возвращаясь из командировок, с такими следами асфальтовой болезни, что на него было страшно смотреть. Я бы с таким фейсом не рискнул выйти из дома. А, в общем, мужик как мужик, хотя желание поступить с ним так, как Битов с Вознесенским в известной миниатюре Довлатова возникло сразу.

Представился:

— Горлопанов (ого! и опять компьютер подчеркнул фамилию, указав, что это слово с ярко выраженной экспрессивной (негативной или иронической) окраской; я-то здесь при чем?) Вячеслав Викторович, я подал документы на конкурс. Давайте знакомиться.

Поставил на стол бутылку коньяка и сел с краешку.

Восторга его приход ни у кого не вызвал, напротив, все как-то притихли и вскоре разошлись.

Когда я вышел покурить, он присоединился ко мне.

Я тоже представился, хотя, уверен, в этом необходимости не было - Филимонова наверняка всем дала характеристики.

Он рассказал, что заканчивал аспирантуру в плешке на кафедре политэкономии, у Абалкина, у него же защитил докторскую, но уже в Академии общественных наук при ЦК КПСС, куда Леонид Иванович был вынужден уйти из-за козней Мочалова. Всё-таки судьба играет человеком - не уйди Абалкин из плехановки, не видать ему директорства в академическом Институте экономики и не быть полным (чуть не написал генералом) академиком (из плешки академиков с роду не выбирали).

Исключение составил Хасбулатов, но он баллотировался, когда был всесильным Председателем Верховного Совета. Встретив в то время Шаталина (он тогда был академиком-секретарем отделения экономики), я спросил, за какие такие "выдающие" научные заслуги скромного плешкинского профессора, да ещё протеже Мочалова (Стас того терпеть не мог еще со студенческой скамьи – они учились на одном курсе в

 

МГУ) и хапугу (история с захватом "брежневской" квартиры величиной в целый этаж на трёх членов семьи была у всех свежа в памяти), двигают в член-корры, неужели мало действительно достойных ученых?

— Ну, Марк! Неужели ты не понимаешь, что это чистая политика?

Я-то понимал, почему Сталина и Молотова избрали Почетными академиками (кстати, а почему Берию забыли, он, кажется, тоже был "большой ученый" не хуже этих, особенно, если верить его сыну Серго), но, как холуйское избрание Хасбулатова вязалось с установлением демократических начал в стране в целом и в науке в частности, в толк взять не мог. Так и сказал Шаталину. Он махнул рукой, пробормотал что-то вроде:

— Вечно ты, Марк, впереди паровоза!

И убежал.

Я не люблю "чистых" политэкономов. В подавляющем большинстве это безнадёжные схоласты, закопавшиеся в Марксе и готовые на любой случай найти у него подтверждение в виде вырванной из контекста цитаты, которую, кстати, на следующий день могут использовать для доказательства диаметрально противоположного утверждения. Ученые творческие, не зашоренные и трезво мыслящие, среди них почти не встречаются.

Хотя в своей области они бывают совершенными уникумами. Я был знаком с Иваном Андреевичем Гладковым, крупнейшим специалистом по истории народного хозяйства, возглавлявшим отдел в Институте экономики АН СССР и по совместительству работавшим в ИМЭЛ (Институте Маркса, Энгельса, Ленина, а, когда-то, ещё и Сталина). С его сыном Андреем мы училисъ в одной группе, жил он неподалёку от института, и я частенько заглядывал к нему вместе готовиться к семинарам. У них была солидная экономическая библиотека при весьма скромной художественной, что меня крайне удивило, доктор наук, все-таки. И, кроме того, для вечно голодного студента подхарчитъся от профессорских хлебов было большой удачей (до сих пор помню, какие вкуснющие котлеты готовила Андрюшкина мама Ирина Яковлевна).

 

Так вот, как-то за обедом раздался звонок, Иван Андреевич снял трубку и начал с кем-то разговаривать по телефону. Из его ответов скоро стало понятно, что звонят с работы и просят подобрать цитату из Ленина для какого-то доклада или записки наверх. Спросили, видимо, сколько времени ему на это понадобится. Старик попросил подождать минутку, ещё раз переспросил название темы, чуть задумался и выпалил: ПСС Ленина, том такой-то, номер страницы, такая-то строка сверху. И повесил трубку. Если бы я сам не был этому свидетелем, ни за что бы не поверил. Я знал, что он принимал участие в редактировании этого самого ПСС и, конечно хорошо знал тексты основных работ "Кузьмича" (так между собой мы прозвали основателя советского государства), но не до такой же степени! Андрей, когда я высказал удивление, сказал, что это обычное дело: зная его редкую память, без конца звонят то с работы, то из ЦК, то ещё откуда-то.

Беседа наша с будущим ректором длилась ровно столько, сколько горит сигарета - не больше пяти минут, но я успел заметить одну особенность. У него была очень странная и неестественная улыбка. Обычно, когда человек улыбается, то это выглядит как некий процесс: сначала чуть раздвигаются губы, затем слегка прищуриваются глаза и, наконец, улыбка полностью заливает лицо. Также постепенно она сходит с лица и исчезает.

У Горлопанова же лицо напоминало мертвую маску, на которой никакие внутренние переживания не отражались, и улыбка мгновенно возникала, словно натягивалась новая маска, и столь же мгновенно исчезала с лица. Такого я ещё не встречал.

Не иначе, как новый Мочалов (кстати, и тот был политэкономом) на мою голову.

Аршинов тоже несколько раз приходил в институт зондировать почву и получил от многих преподавателей заверения, что голосовать они будут за него. Да что там преподаватели, сама Филимонова, когда он пришел к ней в РАГС посоветоваться и узнать, каковы его шансы, расцеловалась с ним (они давно друг друга знали - учились вместе в аспирантуре) и с ослепительной улыбкой заверила:

— Саша, знаешь, как называется новый мексиканский сериал? "Никто, кроме тебя"! Не волнуйся, все будет в порядке.

 

Не сомневаюсь, что, не будучи твердо уверен в итогах голосования в свою пользу, Саша просто не подал бы документы: он был достаточно самолюбив и не любил терпеть поражения, тем более, заранее легко прогнозируемые.

Но и с ним Филимонова сводила какие-то старые счеты и подставила в лучшем виде.

Совет подобрался такой, что из тринадцати его членов по четверо твердо стояли на стороне либо Аршинова, либо Горлопанова, четверо колебались, а один был сам за себя: без всяких шансов, но с дальней мыслью, выдвинул свою кандидатуру некто Белов, бесцветная личность, вечно не выполнявший нагрузку, и последний оставшийся в институте член той пресловутой тройки, расследовавшей ещё при Черныхе дело Аршинова. В итоге он и получил один голос - свой собственный. За то его теперь тронуть было опасно, чуть что станет кричать, что с ним сводят счеты. И не ошибся. Горлопанов его не выгнал, правда и не за что - с первого дня Белов принялся активно лизать ректору, ну сами знаете чего.

На этих четырех колеблющихся и обрушился шквал посул и угроз, который и решил дело: трое поддались на уговоры Филимоновой, один нет. И в итоге победил Горлопанов со счетом 7:5.

По своим агентурным, каналам в плешке я узнал, что Горлопанов длительное время работал там директором одного из многочисленных институтов повышения квалификации, расплодившихся входе перестройки. Этот институт находился как раз в нашей старой церквушке на Зацепе и, естественно, нуждался в солидном ремонте. Горлопанов угрохал на это какие-то бешеные деньги (конечно, не свои, а государственные), превратив совершенную развалюху в шикарное помещение с паркетными полами, бронзовыми ручками на всех дверях чуть ли не красного дерева.

Эта повсеместно возродившаяся привычка к купеческому роскошеству и великолепию, часто призванному закамуфлировать содержательною пустоту и навести тень на плетень, сейчас встречается повсеместно и являет собой резкий диссонанс с более чем скромным существованием подавляющей массы населения. Основная зарплата профессора в той же плешке – 900 р., со всякими доплатами набегает еще столько же, а студенты приезжают на занятия на мерседесах...

 

Внезапно в церкви случился пожар и в ходе расследования обстоятельств его возникновения выяснилось, я уж не знаю как, что действительные расходы на только что произведенный ремонт многократно меньше показанных в сметах: где-то чего-то не утеплили, использовали гораздо более дешевые материалы, фантастически завышали объёмы работ. Словом, даже привычное к таким делам плешкинское начальство посчитало, что это перебор и хотело завести уголовное дело, но потом отпустило Горлопанова "по собственному желанию", кто-то за него заступился, поговаривали, что чуть ли не сам Абалкин. Мне об этом рассказал один из проректоров, категорически запретив на него ссылаться.

В описываемое время Горлопанов работал на какой-то экономической кафедре в Бауманском институте профессором, причем дважды баллотировался на заведование кафедрой, и дважды предусмотрительные коллеги его прокатывали.

Когда во время Совета нынешний академик РАН В.И.Маевский, однокашник Аршинова, длительное время проработавший полставочником на нашей кафедре, потому и согласившийся войти в Совет столь не престижного заведения, как наш ИПЭК, спросил Горлопанова, почему он ушел из аналогичного института в плехановском, тот заявил, что институт был его детищем, в который он вложил много сил и энергии, и когда пошли слухи о передаче здания Московской Епархии, он не смог этого выдержать и уволился. Всех членов совета чуть слезой не прошибло, но церковь и находящийся в ней институт благополучно существуют до сих пор, а прошло уже больше пяти лет. У Булгакова это называлось - "поздравляю вас, гражданин, соврамши".

Сразу после совета новый ректор пригласил всех в теперь уже свой кабинет и устроил лёгкий фуршет. Настроения никакого не было, но идти пришлось: не вступать же в афронт с первых дней, тем более, что сам Горлопанов рассыпался в любезностях и говорил о том, как дружно мы все вместе будем работать.

До конца учебного года оставалось чуть больше месяца и прошло это время вполне спокойно.

Когда мы вернулись из отпуска, то институт не узнали. Заново отремонтированный ректорский кабинет с "предбанником" и сидящей там молоденькой секретаршей вместо пожилой пенси-

 

онерки, которая к тому же одновременно была кадровиком, курьером и кем-то ещё, два кабинета для двух новых проректоров - по учебной части и по хозяйственной.

Теперь на дюжину преподавателей приходились: ректор, три проректора и четверо заведующих кафедрами! Причем, заведующие входили в число преподавателей, и если их исключить, то восемью преподавателями руководило восемь же управленцев! Если учесть ещё, что одна кафедра - природопользования - давно функционировала как малое предприятие и никаких занятий по проблематике института не вела, не платя при этом за аренду кафедрального помещения, а рассчитываясь чистым налом (или, наоборот, черным?) сначала с Филимоновой, а теперь с Горлопановым, то начальников оказывалось больше, чем работников. Если же приплюсовать все административные и вспомогательные службы, то на одного преподавателя (а именно они зарабатывали для института законные деньги) приходилось по три нахлебника.

Откуда брались на всё это деньги, было ясно: количество арендаторов увеличилось, а многие старые оказались не в состоянии платить по новым ставкам, которые Горлопанов взвинтил до предела (или до беспредела). Ставки нам арендаторы не называли, но качали головами и с ностальгией вспоминали в курилке филимоновские времена, она хоть и обирала их сверх мизерных 120 баксов (это и есть пресловутый откат: она им невысокую арендную плату, а они ей в карман не облагаемые налогом чистые денежки - и всем хорошо), но это даже близко не лежало с Горлопановским грабежом.

О возможности контроля за арендными договорами или другими финансовыми потоками никто и не заикался - ректор быстро поставил всех на место.

Следует ещё раз подчеркнуть, что вся эта аренда была нелегальной и, по существу, незаконной - мы не были собственниками здания, а сами арендовали его, кажется, у Правительства Москвы, но, как образовательное учреждение, пользовались льготами и платили копейки. А уж субаренда и вовсе была запрещена, и, чтобы кому положено смотрел на это сквозь пальцы, также приходилось платить. При Филимоновой это хоть как-то камуфлировалось договорами о совместной деятельности с арен-

 

даторами, писались отчеты, составлялись акты сдачи-приёмки работ - всё как положено. Теперь даже эти фиговые листочки были отброшены, ведь иначе мы хоть как-то могли знать о масштабах аренды.

Институт быстро наполнялся новыми людьми, которые занимались чем угодно, только не чтением лекций и проведением практических занятий. Хотя свадеб вроде не намечалось, появился генерал, целый год просидевший в своем кабинете, получавший зарплату и ни разу не вышедший к слушателям.

Поменялся и состав Ученого Совета, в него вошли неизвестные в институте люди, не имеющие никакого отношения к государственной службе и практически на заседаниях не появляющиеся, но в любой момент готовые проголосовать как Горлопанову угодно. Среди таких был даже бывший министр финансов, а в то время, кажется, аудитор Счетной Палаты Пансков. Его назначили заведовать кафедрой и его я 1 (один) раз видел, но не в аудитории со слушателями, а на Ученом Совете.

На первом же собрании я понял, что избран новым руководством первой мишенью для атаки, наверняка Филимонова предупредила, что я самый горластый (а что делать двум горлопанам в одной берлоге?) и пользуюсь авторитетом в коллективе, недаром меня выдвигали в 1990 г. в депутаты Моссовета по одному из округов на Таганке, и меня нужно нейтрализовать, либо убрать. Сама она этого сделать не смогла, так как администратор была никудышний. Эти же были ассы.

Началось с мелочей. В августовскую жару ректор заявил, что лето кончилось, нечего ходить в джинсах и рубашечках, извольте, как положено - костюм, галстуки всё остальное (платочек, что ли в карман?).

В плехановке, особенно первые годы, когда я по возрасту мало отличался от студентов, а на вечернем отделении и вовсе большинство их было значительно старше меня, я сознательно одевался подчеркнуто официально, чтобы хоть чуть-чуть выглядеть солиднее. Это вошло в привычку, и все 22 года я не снимал галстук. В институтах повышения квалификации обстановка свободнее, тут порой после выдачи удостоверений об окончании и выпивали со слушателями, чего никогда не допускалось со студентами. И к внешнему виду относились про-

 

ще. Так что на свитера, джинсы, куртки и другие подобные фривольности особенного внимания не обращали, ну разве что, когда отправляли на коллегию Госснаба.

А тут летом - надевай костюм и галстук. Да ещё мы ведем занятия в аудитории с полудюжиной персоналок, там стоит безумная жара и впору одеть купальники.

Указание начальства я посчитал неудачной шуткой, пропустил мимо ушей и в следующий раз явился как обычно: форма одежды летняя, свободная.

— Милейший, - обратился ко мне ректор, встретив в коридоре, - Вы, что не поняли, в каком виде следует являться в институт?

От такого обращения я настолько опешил, что, не говоря ни слова, прошел мимо него, не оборачиваясь.

На следующем собрании дирекции, куда я должен был ходить по должности, и явился, не сменив формы одежды, Горлопанов разразился громовой речью о недопустимости и прочее. Я встал и заявил, что сначала он должен научиться разговаривать с сотрудниками, что обращение "милейший" уместно в пивной к половому или в бане к пространщику, а не в государственном учреждении к заведующему кафедрой. Что касается внешнего вида, то я тут же его сменю, как только ректор издаст приказ, регламентирующий униформу преподавателя, и заодно выдаст деньги на покупку оной. Вышел из кабинета, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась. Горлопанов такого не ожидал и стал, заикаясь, извиняться за неуместное обращение. И тут же пообещал издать приказ об униформе, но хватило ума не сделать этого, а то уж я повеселился бы.

Весть об этой фронде быстро разнеслась по институту, многие, озираясь по сторонам, поздравляли и радовались, как я осадил "горлопана", но и мне и всем было ясно, кто в конечном счете окажется в этой неравной борьбе победителем.

Горлопанов же сменил тактику: на меня не обращал никакого внимания, а поручил "изловить и повесить" строптивца двум своим клевретам-проректорам.

Эти проректора были полной противоположностью друг другу, но этим они и дополняли один другого.

Первый, кажется, по работе с регионами, хотя никаких региональных филиалов в ИПЭКе и не было (точно мы ничего не

 

знали, ибо вопреки всем правилам приказы по институту не вывешивались для всеобщего ознакомления, а уж получить их для прочтения или, упаси Господь, для снятия копии было совершенно невозможно), Валентинов Владимир Валентинович - высокий, интересный мужчина, с вечно брезгливо-недовольной полуулыбкой на лице, доктор технических наук неизвестно по какой специальности (известно было только, что он был замдекана в Институте связи, а потом работал в Минвузе, куда стоящий доктор никогда не пойдет).

Второй, по общим вопросам, а попросту завхоз, Козар Михаил Иосифович, простоватый отставной военный, затурканый жизнью, впервые попавший в образовательное учреждение и не имеющий ни малейшего представления о специфике его работы

Если общение с Филимоновой закончилось перепиской, то здесь сразу с неё и началось. Понеслись бесконечные служебные записки, причем на дирекции зачитывались только записки, заполненные бесконечными пустяковыми упрёками Валентинова в мой адрес, мои же ответы или требования, сколь серьёзными и обоснованными они ни были, просто игнорировались.

Как-то, через две недели после окончания занятий в группе, я получил служебную записку от Валентинова с приложением письма слушателя на имя ректора, написанного будто бы на второй день после начала двухнедельных курсов. На записке стояла дата, но никаких данных о регистрации её или визах ректора не было, словом, это не документ, а чистая липа. В письме слушатель высказывал совершенно вздорные претензии, а я должен был писать объяснения и оправдываться, когда от группы и след простыл. Слава Богу, у нас на кафедре был налажен компьютерный входной и выходной контроль, и я мог представить отзывы группы после окончания обучения. Никаких претензий слушатели, в том числе и пресловутый критик, не высказывали. Но это, как всегда, никого не интересовало, а компромат между тем копился.

То от меня стали требовать компьютерную программу, описание которой было опубликовано в одном из журналов, причем Валентинов собирался ею торговать без моего ведома (из какой-то фирмы, прочитав статью, пришли поинтересоваться условиями приобретения программы, так на эту беседу меня даже не

 

пригласили), не признавая за мной авторских прав. Я отказался бесплатно дарить результаты своего труда и вновь получил нагоняй.

Затем, при подведении итогов научно-исследовательских работ, Валентинов пишет абсолютно безграмотную и просто лживую рецензию на мою рукопись, но, когда я приношу два положительных отзыва на туже работу от двух докторов экономических наук из МГУ и Финансовой Академии, их просто не рассматривают: мы никуда ничего не посылали и сами в состоянии разобраться и оценить.

Последней каплей стал мой отказ от хоздоговорной работы на следующий год. Ко мне на кафедру зашел коллега и дал для ознакомления и в качестве образца проект договора с РАГСом. Внимательно прочитав его, я понял, что это кормушка для дирекции и Филимоновой. Действительно, наряду с тремя сотрудниками кафедры в качестве исполнителей фигурировали Горлопанов, Валентинов и... Филимонова. Самое забавное заключалось в том, что Филимонова и выделяла эти деньги, и подписывала процентовки, и осуществляла приёмку работы, и получала за это приличную зарплату! Вот уж где откат, так откат.

В плешке часто приходшюсь включать в договора лаборанток, аспирантов, а то и студентов, чтобы как-то их подкормитъ, но хоть какую-то работу они выполняли - сверяли текст после перепечатки, вписывали формулы, рисовали графики и таблицы. Порой случалось, что заказчик просил (именно просил, а не требовал) включить его в число соавторов при публикации результатов работы. И это всё. Ни о каких деньгах и разговору не было. Слышал я, что иногда делились чуть-чуть с заказчиком, но чаще всего это был поход в ресторан или что-то в этом роде. Но чтобы подставляться так, в открытую, выступая одновременно и заказчиком и исполнителем и фиксируя это документалъно, да никогда.

Здесь же было явное и неприкрытое вымогательство. Когда я отдавал коллеге его бумаги и спросил, надеется ли он получить от этих "соавторов" хоть строчку для включения в отчет, он в ответ только рассмеялся:

— Да ты что, это обычный откат, иначе Филимонова не выделит денег, а Горлопанов не подпишет договор.

 

Наотрез отказавшись участвовать в аналогичном договоре, я перешел всякие границы, и моя песенка была спета.

С начала января в институте закипела работа по реорганизации структуры. Она обсуждалась на дирекции, затем была утверждена на Ученом Совете. Отмечу, что за полгода работы нового ректора никаких позитивных сдвигов не произошло: ни один новый преподаватель, способный выйти в аудиторию к слушателям, не появился, новых направлений деятельности не возникло, весь груз преподавания тянули на себе прежние работники, да ещё на них постоянно обрушивался поток претензий, столь же частых, сколь и необоснованных. И вот разрабатывается новая структура, в которой было поименовано 30 (тридцать!) структурных единиц (это на десяток преподавателей-то).

Робкие попытки приземлить новое руководство, объяснить, что, сколько квадратиков ни рисуй на схеме, количество слушателей от этого не увеличится и качество преподавания не возрастет, что если кадры и решают всё, то это преподавательские кадры, а не многочисленные управленческие структуры, ник чему не привели.

Да и цель была совсем другая, о чем догадаться было нетрудно.

Моя кафедра - компьютеризации процессов государственного и муниципального управления (скажем прямо, название длинноватое и не совсем удачное, но зато точно отражающее характер деятельности) - в новой структуре отсутствовала, вместо неё стоял квадратик, названный: информационные технологии. И на дирекции, и на Совете я пытался объяснить, что это существенно не одно и тоже, вместо акцента на содержательную сторону - государственное и муниципальное управление новое название ориентирует на чисто технологические проблемы, от которых далек основной контингент наших слушателей, главным образом гуманитариев: экономистов, финансистов, плановиков, юристов.

Эти соображения не были приняты во внимание. Ректор заявил:

— Прежнее название длинное и неудобоваримое, новое короче, а направление останется без изменения.

 

Это публичное объяснение на Совете, в присутствии практически всего коллектива несколько успокоило, предполагать столь беззастенчивую ложь, которой всё это оказалось едва ли не через неделю, ни я, ни кто другой не мог.

Новую структуру Совет утвердил, через неделю появился приказ во исполнение этого решения.

Старая кафедра по приказу ликвидировалась, а новая — информационных технологий - ну, угадали? Правильно. Не создавалась. Чтобы это не выглядело совсем уж одиозно, одновременно ликвидировался ... редакционно-издательский отдел, который уже несколько лет не функционировал и в котором не было ни одного сотрудника.

Ректор тут же вызвал меня в кабинет и в присутствии Валентинова (наедине со мной он никогда не оставался, боялся, что ли?) предложил написать заявление об уходе.

— Мы с Вами не сработались, и Вам лучше уйти по собственному желанию.

Я ответил, что сечь самого себя, как гоголевская вдовица, не собираюсь и никаких заявлений писать не буду. Заодно спросил, куда же делась новая кафедра.

Не моргнув глазом, Валентинов ответил, что в решении Совета вовсе не сказано, когда новая кафедра должна быть создана, это, мол, на усмотрение руководства. Ну, а усмотрело руководство, что кафедру следует создать только через год, после того, как меня выгнали из института, причём, работали там те же две мои неостепенёные сотрудницы, а заведующего не было несколько лет.

То, что по приказу создавались три новые кафедры, три программы, несколько центров, в которых пока не работало ни одного человека, а ликвидировалась кафедра, где работало три преподавателя, причем, единственная в институте кафедра, на протяжении последних лет выполнявшая нагрузку и преподававшая дисциплины, пользовавшиеся постоянным спросом слушателей, не имело никакого значения. Главное, следовало добиться цели - убрать строптивого сотрудника, не желавшего играть в их не очень чистые игры. А здесь уж все средства хороши.

Валентинов принялся увещевать меня подумать о судьбе остальных сотрудников кафедры, у которых из-за меня могут возникнуть проблемы:

 

— Вы не мужчина, Барбакадзе, хотите доставить неприятности двум ни в чем неповинным женщинам!

Отказавшись обсуждать в столь не подходящей компании свои мужские достоинства, я напомнил Валентинову, как он несколько месяцев назад, когда они с ректором еще ко мне только приглядывались, предложил этих же сотрудниц уволить как бесперспективных и в этом случае обещал помочь мне и с подбором новых кадров, и с оснащением новыми компьютерами, и вообще.

Валентинов сделал удивленные глаза и сказал, что это ложь и клевета.

Меня хотели заставить подписать уведомление о ликвидации кафедры, я отказался это сделать, пока не получу полного текста приказа.

Тогда они устроили гнусную инсценировку: вызвали в кабинет трёх женщин (смотрите детективы? - там это называется "в присутствии понятых"), прочитали пункт приказа, касающийся лично меня, и заставили их подписать протокол о моём ознакомлении с приказом.

В более мерзкой комедии мне не приходилось участвовать, а на бедных женщин было просто жалко смотреть.

Начинается "принятие мер по трудоустройству".

Предлагают место доцента на кафедре "Экономика и финансы".

Что в институте мне больше не дадут работать - очевидно, до пенсии три года, в таком возрасте приличную работу не найдёшь, тем более в современных нищенских условиях, в которых находятся наука и образование. Возникает план: пусть увольняют по ликвидации подразделения, я встаю на биржу труда, отказываюсь от трёх предложений по трудоустройству и досрочно выхожу на пенсию, почти сравнимую с институтской зарплатой, а там видно будет.

Отказываюсь от предлагаемой должности. Тут же пригашают к ректору. Опять сидит знакомая сладкая парочка. Спрашивают о причине отказа.

— Это не по моей специальности.

— Как же так, Вы кандидат экономических наук!

— Странно слышать такое от двух докторов наук: неужто Вам не известно, что внутри экономики существуют отдельные на-

 

правления и специализации? Моя специализация - 08.00.13, экономико-математические методы, а последнее время я занимаюсь компьютерным обеспечением маркетинга малого предпринимательства, о чем вам прекрасно известно из внутри институтских и внешних публикаций - вы же их включили в годовой отчет о научной работе.

— Будете работать там, куда Вас пошлют!

— Кто? Уж, не любимая партия ли? Но извините, теперь времена не те (ох, те, те, ещё как те). Предоставьте мне штатное расписание, и я сам выберу из имеющихся вакансий подходящую.

— Нет, выбирать вы будете из того, что вам предложат, и никакого штатного расписания вы не получите.

На том и расстались.

Тут вспоминаю, что я всё-таки язвенник и в любой момент могу заболеть. Передохну-ка пару недель, чтобы хоть эти гнусные рожи не видеть. Вызываю врача, жалуюсь на боли в животе, морщусь и постанываю при пальпации. Врач смотрит на меня не то чтобы с недоверием, но чуть-чуть с сомнением. С другой стороны, взрослый вроде человек, да и больничными я не злоупотреблял, зачем они мне, если я всегда могу перенести занятия или поменяться с другими преподавателями? Так что я за всю жизнь брал бюллетень всего два-три раза. Тут она решает измерить мне давление и почти с ужасом смотрит на меня:

— А какое у Вас рабочее давление?

— Не знаю.

— А когда последний раз мерили?

— Не помню.

— Да Вы что! У Вас гипертонический криз, верхнее за 200, а никакая не язва!

Тут уж ни минуты не сомневаясь, врачиха выписывает больничный лист, лекарства и велит лежать, не вставая. Ну и спасибо. Язва, впрочем, тоже вскоре обнаружилась.

Звоню на работу: так и так, заболел, укатали сивку-бурку горлопановские горки.

Впервые в жизни я оказался в течение столь длительного времени дома. И скажу честно и откровенно, мне это понравилось - сколько давно отложенных непрочитанных книг проглотил,

 

скольким старинным друзьям позвонил, сколько вечно откладывавшихся дел переделал.

Заодно написал и, после некоторых колебаний, отправил письмо Ректору-президенту РАГСа Емельянову А.М.

Емельянова я лично не знал, но слышал о нем немало. Знал, что он из МГУ, что специалист по экономике сельского хозяйства кажется член-корр. ВАСХНИЛ, депутатствовал, входил в состав Межрегиональной группы, сидел в Думе, живет в одном доме с Ельциным и компанией на Осенней улице. Вполне приличная биография. Когда его не выбрали в очередную Думу, стал ректором РАГС.

Видимо, пора два слова сказать об этом заведении. РАГС – Российская Академия Государственной Службы образована в начале 90-х годов, унаследовав помещение, кадровый состав и, увы, во многом идеологию Академии Общественных Наук (АОН) при ЦК КПСС, которая, в свою очередь, была создана в 1978 г. на базе Высшей Партийной школы (ВПШ) при ЦК КПСС (1939-1978) и АОН (1946-1978). Задачей всех этих контор была подготовка высших партийных кадров в духе, прежде всего, преданности генеральной линии партии, а уж потом все остальное. Сделать приличную партийную или государственную карьеру, не закончив московскую или, на худой конец, областную партшколу, было немыслимо ни в центре, ни на местах. Для подавляющего большинства партийных кадров, особенно в 30-ые-50-ые годы, когда грамотных людей было на перечет, это была уникальная возможность хоть формально получить высшее образование и почти автоматически попасть в номенклатуру. Едва ли не единственными исключениями были Горбачев и Ельцин, ну так за это и поплатились государство рабочих и крестьян и их же родная партия. Пройди они фильтры ВПШ, глядишь, не додумались бы до перестроек и беловежских пущ.

После 1991 года Академия было закачалась, и Лужков чуть не отобрал прекрасный комплекс зданий на Юго-западе. Но потом, видимо, сообразили, что и при новой власти кадры тоже будут решать все и их придется где-то готовить. И, если Администрация Президента захватила помещения ЦК на Старой площади, то сам Бог велел обучать и переобучать кадры там же, в АОН, спешно переименованной в Академию госслужбы.

 

Когда я ездил на учебу в Германию, основной состав группы и был сформирован из преподавателей московской и областных ВПШа, то бишь Академий госслужбы, За исключением пяти-шести молодых ребят, причем, что любопытно, большинство из них было с кафедр так или иначе связанных с информатикой, которые как-то воспринимали свежие идеи, основной костяк составляли старые мастодонты, главной темой разговоров которых были ностальгические воспоминания о прежних золотых временах, когда они ногой открывали двери кабинетов партийных секретарей различных рангов. Был среди них и ректор Свердловского филиала, хорошо знавший в свое время Ельцина (Бурбулиса он за человека не считал, люто ненавидел и иначе как проклятым перевертышем не называл) и сокрушавшийся, что в этот раз из-за заварухи с Белым домом (это была осень 93-го года) отец родной его не принял.

Убедиться, что это впечатление не случайное, мне пришлось, проучившись там две недели на курсах повышения квалификации. Я, конечно, специализировался по проблемам информатики, но парочку лекторов гуманитариев нам всё же подсунули. Пахнуло знакомым и затхлым духом кафедр "марксизма-коммунизма", который постепенно стал забываться, а здесь всё ещё витал (кстати, знаете, как стала называться кафедра Истории КПСС в плехановке фазу после запрета оной - не истории, конечно, а партии - Социально Политическая История Двадцатого века, остроумные студенты, тут же окрестили её - СПИД!).

Когда лектор, рассказывая про историю государевой службы в России, стал обильно цитировать Маркса и Ленина, причем в старой манере - цитата, прочитанная по бумажке, том собрания сочинений, страница, - аудитория удивлённо зашумела и попросила перейти ближе к делу. Слушатели были в основном начальники вычислительных центров, технари и слушать этот бред не были намерены.

Аудитории, оснащение, общежитие, столовая и прочая обсуживающая инфраструктура были выше всяких похвал. Принцип Никулинского Балбеса "Жить - хорошо, а хорошо жить – ещё лучше" здесь неукоснительно проводился в жизнь.

 

Вот Ректору-президенту такого заведения я и отправил письмо. Письмо было вполне корректное и короткое. Это ещё Миша Завельский научил меня: сразу после защиты докторской он некоторое время был в большом фаворе у директора ЦЭМИ академика Федоренко Н.П., который и поручил ему подготовить записку в ЦК с очередными революционными предложениями по совершенствованию нашей экономики. Миша, человек писучий, накатал этак страниц двадцать и принёс их Феде (так между своими любовно называли академика). Тот поднял его на смех - никаких писем больше чем на одну страницу ТАМ не читают, не объяснив, правда, почему: то ли свято верят, что краткость действительно сестра таланта, то ли наша геронтократия просто читать разучилась. Близость Завельского к начальству, впрочем, скоро кончилась. Решив, что он теперь фаворит на веки вечные он набрал к себе в лабораторию диссидентов - Кристи, Телесина, Хохлушкина, за что быстро поплатился и вынужден был уйти из института вместе с отщепенцами, разумеется.

Памятуя об этом, не о диссидентах прошлых лет, конечно, а о краткости, я уместил всё на одной странице. Никакого хамства, спокойное изложение состояния дел в институте, выражение сомнения в целесообразности кадровой и структурной политики нового руководства. Единственно, в чём не смог себе отказать, так это высказать предположение, что свобода действий Горлопанова объясняется тем, что на одной из кафедр работает на полставки начальник управления подведомственных учебных заведений РАГС Филимонова Н.Н., получая зарплату и не имея практически никакой нагрузки.

И, в завершение, просьба разобраться в ситуации и принять меры к оздоровлению обстановки в ИПЭК

Через месяц меня выписывают. Только появился в институте, сразу же на ковёр. Действующие лица всё те же. Не справившись хотя бы ради приличия о здоровье, начинают с претензий:

— Вы ежедневно должны находиться на работе с 9-ти до 18-ти, а сегодня пришли в 10.

— Меня об этом никто не уведомлял.

— Вы сами грамотный, всё-таки кандидат наук, а потом, незнание закона, как известно, не освобождает от наказания. Будь-

 

те любезны являться на работу каждый день, в противном случае Вам будут записываться прогулы.

Так, наконец, было употреблено это сакраментальное слово прогулы, применительно к преподавателям, услышанное мной впервые за 35 лет работы в сфере высшего и послевузовского образования

Тут я вспоминаю, что мне и сидеть-то негде. Комнату, где находилась наша кафедра, давно отобрали, и мы ютимся, как бедные родственники, в комнатке какой-то древней бабули, работающей, кажется, кладовщиком. Там нам выделили один стол на троих. И компьютерный класс тоже для нас закрыт, ключ у секретаря дирекции, она сама должна отпирать и запирать аудиторию и как-то нас контролировать (чтобы компьютер не спёрли, что ли?).

Пытаюсь сыграть на этом - да куда там.

— Место и работу мы Вам найдём.

Дело труба. Сроду не ходивши на работу от и до, я и в нормальной обстановке долго не выдержал бы. А уж под постоянно недремлющим оком горлопановских холуев и подавно.

Делать нечего, звоню Крейндлину:

— Юлик, спасай!

— Ну что ж, приезжай, что-нибудь придумаем.

Юлий Зусманович Крейндлин работал заведующим хирургическим отделением 71 -ой больницы и лечил и консультировал массу знакомых "По совместительству" он был писателем Юлием Крелиным, романы, повести и рассказы, главным образом из жизни врачей, были достаточно широко известны. Как ему на всё это хватало времени, я никогда не мог понять.

Приезжаю, рассказываю, что хочу дотянуть до лета, там отпуск, может всё и обойдется, ну, а уж если нет, там со свежими силами что-нибудь придумаю.

Я, и правда, устал от этого постоянного прессинга: доказывать все время, что ты не верблюд, да еще людям, которые тебя и слушать не хотят, пропуская мимо ушей все твои аргументы, явно заинтересованным не в установлении истины, а в том, чтобы побольше измазать тебя в грязи и заставить уйти из института.

— Какие проблемы? Язва есть? Гипертония есть? Вот и ложись на обследование, надо же когда-нибудь посмотреть, что там у тебя внутри, а не только болтовню твою слушать.

Это у него шутки такие.

 

Уложили меня ещё на целый месяц, не столь, конечно, приятный как дома, больница, все-таки, есть больница. Но и здесь много читал, слушал "Свободу" по радио, вел приятные и интересные беседы с Юликом, в очередной раз убеждаясь, насколько он глубокий и содержательный человек

Чего стоят висящие в его, не помню каком по счету, кабинете дощечки с выжженными текстами.

Из Ницше:

"Грубая несдержанность, страстное самооправдание и черная завистъ - вот, что движет поступками плебея".

Из "Дхамманады":

"Он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня. У тех, кто таит в себе такие мысли, ненависть не прекращается. Ибо, никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Пусть смотрит он не на ошибки других, на сделанное и несделанное другими, но на сделанное и несделанное им самим. И не было, и не будет, и теперь нет человека, который достоин только порицаний и только похвалы",

И, наконец, без авторства:

"Интеллигентный человек отличается от прочих тем, что дает больше, чем обязан, и берёт менъше, чем имеет право".

Но и обследовали и подлечили меня всесторонне и основательно, хотя предупредили, что и язва и гипертония имеют один общий источник - нервы. Так что ведите спокойный образ жизни, не нервничайте, а лучше всего, поезжайте-ка сейчас отдохнуть. Всё это и написали в эпикризе.

Вашими устами да мёд пить, господа эскулапы! Ещё во время моего пребывания в больнице Юлик рассказал, что из моего института на имя главврача больницы пришло письмо за подписью Горлопанова, в котором высказывалось предположение о симуляции мной своих болезней и просьба внимательно со мной разобраться и сообщить ему. В практике больницы такого ещё не было, и главврач вызвала Крейндлина, как завотделением, выяснить, что к чему. Они посмеялись над письмом и ситуацией вообще, и отправили удивлённое письмо: какие основания есть сомневаться в компетентности врачей больницы.

— Ну и начальство ты себе выбрал, - съязвил Юлик.

 

Мне, конечно, было вовсе не до смеха Ничего не успокоилось, война продолжается.

Являюсь в институт, сдаю больничный в кадры и несу Горлопанову заявление на отпуск для проведения специального реабилитационного лечения, прикладывая копию эпикриза. Тот в ярости кричит, что я симулянт, что он выведет меня на чистую воду и выгонит из института за прогулы.

Вот тебе и не нервничайте. Ни разу в жизни со мной никто так не разговаривал, если вообще это беснование можно назвать разговором. Я повернулся и ушел из ректорского кабинета и из института, направившись сразу в поликлинику, где мгновенно получил новый бюллетень, так как давление вновь поднялось за 200.

За то короткое время, что я пробыл в институте, мне успели вручить письмо из РАГСа. Прочитал его я только дома на следующий день.

Проректор Н. Слепцов сообщал мне, что, внимательно изучив мои претензии и замечания к деятельности ректора ИПЭК, запросил справочные данные, которые и были ему предоставлены. После рассмотрения этих материалов ректору было рекомендовано, дальше не могу не процитировать дословно:

"...использовать целевой подход к формированию организационной структуры, обеспечивающий эффективность обучения государственных служащих..".

Если кто-нибудь в состоянии объяснить смысл этих строк, я буду ему очень благодарен.

И всё. О конкретных фактах, приводимых в моём письме, ни слова

Переворачиваю листок, там написано: исполнитель... кто бы Вы подумали? Совершенно верно, Филимонова Н.Н.и телефончик её.

Тут же пишу новое письмо Емельянову, теперь уже не такое спокойное, но почти корректное, и опять короткое.

Прежде всего, поблагодарил за ответ, назвав его типичным образцом бюрократической отписки. Выразил удивление, что проректор Слепцов не нашел лучшего исполнителя для подготовки ответа, чем Филимонову, которая в моем письме характеризуется как небескорыстная крыша нового руководства ИПЭК. Затем поинтересовался, что же это за справочные данные, и какие из приводимых мною фактов они опровергают.

 

Сообщаю: реакция руководства РАГС на моё первое письмо привела к тому, что Горлопанов окончательно распоясался, позволяет себе повышать голос на сотрудников и отказывается предоставить отпуск, необходимый для лечения, чем вновь спровоцировал у меня (из больницы я выписался с нормальным давлением) гипертонический криз.

Заканчиваю предложением поинтересоваться в плехановке деятельностью Горлопанова, приведшей к поспешному уходу по собственному желанию, какового у людей, занимающих подобные должности, никогда не бывает. Не случилось бы подобного и в ИПЭКе.

Больше РАГС меня ответом не удостаивал. Емельянов кажется в институт приезжал, но ни с кем, кроме ректора, не беседовал, а уж что тот мог наговорить легко себе представить.

Болезнь моя, меж тем, протекала своим чередом, за исключением того, что каждый раз, чтобы продлить больничный, приходилось ходить к завотделением районной поликлиники, богатырского сложения молодой даме. Она внимательно читала записи лечащего врача и сама осматривала меня, причём, в первый раз так варварски мяла живот, что я выразил откровенное недоумение и сказал, что пойду к главврачу жаловаться, если подобное повторится. Когда в очередной приход в поликлинику я поинтересовался у лечащего врача, в чем дело, тот сказал, что с моей работы поступило письмо, где содержалось сообщение о моей злостной многомесячной симуляции и требование принять меры.

Ну, симуляция - симуляцией, а объективные показатели вот они: язва рубцуется медленно, давление практически не снижается. Никуда не денешься, приходится симулянта держать на больничном.

Так ещё полтора месяца я провалялся дома.

В конце мая меня выписывают, и я сразу же прихожу в институт с заявлением о предоставлении отпуска без сохранения содержания и прикладываю необходимую для получения путевки справку, которую, несмотря на сопротивление завотделением, не могли мне не дать: три с половиной месяца на больничном, тут и до инвалидности недалеко.

Понял это, видимо, и Горлопанов, потому что в этот раз не вызывал меня, а через секретаря передал моё заявление с визой предоставить отпуск.

 

Я умышленно поставил конечной датой отпуска 4 июня, зная, что в этот день всех преподавателей единым приказом отправляют в очередной отпуск, и я, тем самым, могу не появляться в институте до осени. Но не тут-то было. В начале июля я пришел в институт, но меня в приказе не оказалось, а когда я написал заявление на отпуск, ректор его не подписал, мотивируя тем, что я не выбрал себе место работы.

— Мне, несмотря на неоднократные требования, не предоставляют штатное расписание, как я могу выбирать?

— Не положено, - ответствуют, - берите, что дают. А дают мне место заместителя начальника не существующего Информационно-аналитического центра.

— А кто начальник, и существует ли положение о центре, каковы его цели и задачи?

— Начальника нет, положения тоже. Вот этим Выи займётесь.

Это я беседую с Козаром. Чувствует он себя явно не в своей тарелке: я и старше его значительно, и недавний завкафедрой, и, вообще, он не такой прямолинейный и откровенный циник, как его начальство. Но работа есть работа. Горлопанов, видимо, получил карт-бланш на расправу со мной и поручил черновую работу своему заму. Козара даже немного жалко, но не в моём положении предаваться сантиментам. Пытаюсь объяснить ему, что я не администратор, что на заведывание кафедрой Филимоновой пришлось меня долго уговаривать, и я согласился только потому, что этот пост носил по сути дела символический характер: на кафедре было всего четыре преподавателя, и руководить ими просто не нужно было - каждый и так знал, что ему делать. А вот когда она же предложила мне стать проректором, я отказался наотрез: не умею я людьми командовать и приказывать им, я могу только просить - таким в начальстве не место.

Козар, несомненно, удивлён, кто же от такого отказывается?

Короче говоря, к консенсусу мы не пришли, я отказался покупать кота в мешке (этого центра в институте нет до сих пор, хотя прошло почти пять лет), а ему больше предложить мне было нечего.

Передо мной встал выбор либо окончательно испортить здоровье, пытаясь выполнять их требование ежедневно ходить на работу и ничего не делать, что формально может быть и следу-

 

ет из закона, но по существу является откровенным издевательством; либо плюнуть на всё и не появляться до сентября. В глубине души я ещё не верил в возможность реализации угрозы увольнения за прогулы.

Я выбрал последнее, оставил заявление на отпуску секретаря и уехал на дачу. Хотя с середины февраля я фактически не работал, отдыхом это не назовешь: если я на больничном, да ещё под пристальным контролем, уехать из дома даже на дачу я не мог, так как каждую неделю должен был являться на прием к врачу, да и в промежутках запросто могли нагрянуть с проверкой симулянта.

Июль я провел на даче, а в августе мы с женой улетели в Америку по приглашению друзей. Переполненные впечатлениями о самых разных сторонах жизни Нового Света - природе, людях, обычаях, городах, музеях, дорогах, кухне и так далее, мы вернулись в Москву.

Здесь обнаружилось несколько писем с грозными извещениями о моих постоянных прогулах и требованием срочно предоставить письменное объяснение причин отсутствия на работе Я даже успокоился - пока контора пишет, значит, ещё не уволили. С момента подписания приказа о закрытии кафедры прошло больше полугода, пусть теперь увольняют в связи с ликвидацией подразделения, и я двинусь на биржу труда. И первого сентября я пошел в институт. Ректора нет, захожу к Козару, спрашиваю, когда и где приступать к работе.

— А Вы уволены, разве не получили выписку из приказа?

Ректора нет, захожу к Козару, спрашиваю, когда и где приступать к работе.

— А Вы уволены, разве не получили выписку из приказа?

— Нет.

— Ну, ждите тогда, скоро должна прийти.

— Отдайте трудовую книжку.

— Не могу, мне нужно переговорить с ректором.

— О чем?

— А вдруг Вы представите документы, оправдывающие Ваши прогулы.

— Зачем тогда издавали приказ?

— Это вопрос к ректору. А они, кстати, у Вас есть?

 

— Нет.

— Тогда я проинформирую ректора и после этого выдам трудовую книжку.

— Так идите, информируйте.

— Его нет в институте.

— Так что же мне делать?

— Ждать.

Ничего толком не поняв, поехал домой - не в институте же мне сидеть неизвестно сколько времени. Пообщавшись с бывшими теперь уже коллегами, узнаю, что в июне состоялось собрание трудового коллектива, на котором меня дружно осудили. За что?

Оказалось, что ректору потребовалась защита трудового коллектива от моих инвектив. Коллектив, большая часть которого меня в глаза не видела, за год в институте появилась масса новых сотрудников, а о содержании писем было известно только со слов Горлопанова, был единодушен в своем возмущении и осуждении. Когда кто-то спросил, а почему не пригласили самого Барбакадзе для объяснений его возмутительного поведения, ректор, не задумываясь, ответил - для его же блага, он болен, и ему будет только хуже от присутствия здесь. Вот это, я понимаю, забота о советском, простите, российском, трудовом человеке. В РАГС протокол или стенограмму собрания, конечно, послали (иначе, зачем было огород городить), а мне даже не позвонили и формально не пригласили и не уведомили о результатах общего собрания.

О чьём здоровье больше беспокоился Горлопанов, ещё большой вопрос. Одно дело беседовать с глазу на глаз без свидетелей в своём кабинете, где можно безопасно и беззастенчиво врать и нагло хамить, другое дело на собрании, тут необходимо соблюдать хотя бы внешние приличия. Не могли же они не дать мне слова? Мне, конечно, это стоило бы очередного криза, но и Горлопанову бы не поздоровилось. Он, естественно, в этом не сомневался, поэтому и решил обойтись без моего присутствия, совсем как в старое недоброе время, и, как оказывается, не такое уж и старое.

На следующий день действительно пришло письмо с выпиской из приказа: уволить с 15 августа 1997 г. за прогулы без уважительных причин.

Звоню ректору, его на работе нет. Звоню Козару, тот тоже говорит - ректора на работе нет и, когда будет, неизвестно.

 

Ждите. Предупреждаю, что обращусь в суд за незаконную задержку трудовой книжки, которую они по закону были обязаны выслать вместе с копией приказа об увольнении. Ваше право, отвечает, правда, без всякого энтузиазма. Сходил к юристу.

— По поводу трудовой книжки можете не беспокоиться, заплатят как миленькие, начиная со дня подписания приказа, а вот с увольнением ничего не попишешь, прогулы есть прогулы. Вы, хотя бы, больничным запаслись.

Объясняю ситуацию, он разводит руками, ничем, мол, помочь не могу.

Проходит ещё неделя, вновь прихожу в институт. Ректора по-прежнему нет, секретарша говорит - в командировке, народ сообщает - в запое. Иду к Козару. Он начинает необычную беседу.

— Зачем Вам портить трудовую книжку, у Вас тут одни благодарности и поощрения, а тут такая запись.

— Простите, я и не собирался уходить, это Вы со своими начальничками гоните меня с работы.

— Ну, Вы сами должны понять, что Горлопанову тяжело терпеть все Ваши оскорбления в письмах к его непосредственному руководству.

— Вы передёргиваете, уважаемый Михаил Иосифович, во-первых, я стал писать после того, как мою кафедру ликвидировали, а мне стали подсовывать должности заведомо для меня неприемлемые, во-вторых, покажите хоть одно место в письмах, которое можно квалифицировать как оскорбление.

— Может быть, напишите заявление по собственному желанию, и Вам лучше, и нам спокойнее.

Вот, оказывается, где собака зарыта. Значит, в трудовой книжке запись ещё не сделана, и побаивается всё-таки чего-то Горлопанов.

— Писать заявление отказываюсь, а если Вы такие сердобольные, так увольняйте по ликвидации подразделения, и разойдемся полюбовно.

Он тоже отказывается.

А меж тем уже заканчивается сентябрь.

 

В начале октября приношу записку на имя Горлопанова с требованием выслать мне трудовую книжку, подписываю у секретарши, один экземпляр оставляю себе и ухожу.

Тут они решили, что дальше тянуть нечего, и выслали мне трудовую книжку по почте.

Формулировка та же, только с добавлением, что прогулы были неоднократные.

Сразу иду в суд и подаю исковое заявление. Сначала я потребовал изменения формулировки и даты увольнения, выплаты средней зарплаты за два месяца из-за вынужденных прогулов и компенсации морального ущерба, оценив его в 10 миллионов рублей (это был еще 97-й год, и почти вся страна ходила в миллионерах).

Судья иск приняла, дело возбудила, но посоветовала изменить требования: формулировку всё равно не изменят, и лучше, если в иске будут бесспорные претензии. Я согласился и переписал заявление, хотя до сих пор не уверен, не напрасно ли я это сделал.

По закону трудовые споры должны рассматриваться в течение двух недель, моя же тяжба длилась более полугода: то у детей судьи каникулы, и она сидит с ними дома, то они болеют, то представители ответчика не являются на заседание, то являются, но просят отложить заседание для более внимательного ознакомления с материалами дела и т.п.

Как себя вести в этой ситуации, не знаю, сужусь впервые. Все советуют вести себя скромно и не выступать - тебя же и засудят. И вновь неуверен, что выбрал правильную стратегию. Засудить меня нельзя, ну не выплатят денег за прогулы по их вине и не дадут компенсацию за моральный ущерб, так не из-за денег же я всё это затеял. Я за законность и справедливость, хотя всё больше прихожу к убеждению, что это совсем разные ипостаси, как пел Высоцкий - справедливости в мире и на поле нет, да и с законностью туговато.

Такое подвешенное положение стало уже основательно надоедать и мне и домашним. Жена давно уговаривала плюнуть на всё и успокоиться - здоровье дороже. Меркантильная сторона дела не очень нас волновала, так как и раньше главный заработок был не от основного места работы, a от разных халтур, да и

 

жена, сменившая научную карьеру на работу в коммерческих структурах, вполне обеспечивала семью, а вот на хозяйственные дела уже ни сил, ни времени у неё не хватало. Что бы она не сломалась, следовало её от этого максимально освободить. Как сформулировала жена в интервью, опубликованном в одном журнале, её семья - трое мужчин, не считая собаки, - её понимали и полностью поддерживали, и не только морально.

Словом, когда суд закончился, удовлетворив мои требования о компенсации за вынужденные прогулы, но отказав в возмещении морального ущерба, мы все облегченно вздохнули.

На суде возникали забавные ситуации. Дело не стоило выеденного яйца, задержали трудовую книжку - без вариантов заплатят. Они же готовились как к процессу века, как если бы на кону стояло не пара миллионов неденоминированных рублей, а хотя бы столько же долларов или сам факт существования института. На суд пришло чуть не десяток человек.

Главным, т.е. имеющим доверенность вести дело от лица ответчика, был Козар.

Хоть и не свадьба, но привели институтского генерала, который вел себя, как подгулявший прапорщик в солдатской казарме, без конца перебивал судью, секретаря и какую-то молодую даму, оказавшуюся прокурором. Успокоился, когда судья пообещала вывести его из зала заседания.

Привели главную бухгалтершу, которую я ещё с Филимоновских времён, ''терроризировал'' требованиями показать те или иные финансовые документы.

Пришел старинный мой знакомец Белов, представившийся "куратором отдела кадров" - такой должности просто не существовало.

Не обошлось без новой фаворитки дирекции Тахтаровой В.Н., которая ещё при Филимоновой перешла к нам из какой-то коммерческой конторы, арендовавшей помещение, быстро поняв, что здесь можно заработать большие деньги, но без потогонной системы капитализма. Она полностью соответствовала определению Баталова из знаменитого фильма: на мужчин смотрела внимательно и изучающе, хотя о её семейном положении я ничего не знаю, она вполне могла быть и замужем, но озабоченность во взгляде сохранила. Взяв на себя заключение договоров на обуче-

 

ние, она монополизировала связи с заказчиками и о ценах на обучение никто, кроме неё, не знал: откатывай, сколько сможешь. Кроме того, она с Валентиновым организовала в Подмосковье новый бизнес. Нашли несколько так называемых учебных центров, которые чему-то учили, но не имели лицензии и потому не могли выдавать документы: вот наши махинаторы и заключили с ними соглашение - вы учите, а мы даем дипломы за десять процентов от стоимости обучения и включаем всю вашу нагрузку в свои отчеты. Все довольны.

Тахтарова была главным свидетелем, подтверждавшим факт моих прогулов, которых я и не собирался отрицать. С подробностями она рассказывала о том, как ловили меня на прогулах, как будто это было рутинным делом в институте. Когда я спросил, как часто ей приходилось участвовать в подобных акциях, она чуть смутилась и ответила, что не очень часто. На просьбу уточнить, сколько все-таки раз такое случалось, она, потупившись, выдавила из себя: первый и последний раз. Ну, она в этой сфере человек новый и случайный, я не уверен даже, есть ли у неё высшее образование, но сам я, проработав преподавателем 35 лет, с таким курьёзом сталкиваюсь впервые.

Еще несколько совсем незнакомых мне людей составляли, видимо, группу поддержки, что-то вроде хора в греческом театре, но хора безмолвного.

За меня болела и даже выступила свидетелем только бывший проректор по научно-методической работе Надежда Николаевна Крайнева, но её слова были гласом, вопиющего в пустыне.

Эти столь массированные приготовления и действия навели меня на мысль, что зря, может быть, в обыденной жизни мы часто уступаем давлению сильных мира сего, боясь, что "хуже будет "; хуже-то будет в любом случае, а вот выстоять, показать им силу и независимость порой необходимо — они-то нас боятся не меньше.

Может быть, прав был Солженицын, когда писал в Архипелаге: схватись бы несколько раз люди, подлежащие аресту, за топоры, раскрои пару-тройку черепов, глядишь, гебешники поостереглись следующий раз так спокойно ходить на ночную "работу" Увы, чаще всего мы безропотно подчиняемся силе, не подозревая или не задумываясь о том, что она таковой вовсе не является.

 

Не помню уже, сами они решили принести характеристику на меня или судья потребовала, не в этом суть. Мне не дали её даже подержать в руках, не то чтобы прочитать или снять копию. Так что, я её мог воспринимать только на слух, но и этого мне хватило, чтобы понять безграмотность, лживость и предвзятость этого текста.

Начиналось все с утверждения, что, являясь квалифицированным специалистом в области экономической кибернетики (куда уж тут деться -35 лет работаю, более полусотни публикаций), я в вопросах управления и программного обеспечения специалистом не являюсь. Тут сразу несколько ляпов, понятных даже не специалисту: во-первых, достаточно заглянуть в любой словарь, чтобы выяснить - кибернетика это наука об управлении в различных системах, и тем самым экономическая кибернетика (как ни неудачен, может быть, сам термин) наука об управлении экономикой; во-вторых, как можно обучать в течение десяти лет работе на персональных компьютерах, не будучи специалистом в программном обеспечении; наконец, в-третьих, как такого безграмотного человека избрали в Международную Академию Информатизации?

Как опытные психоаналитики они определили, что характер у меня по сути своей конфликтный: это если бы на все их выпады я отвечал, - кушайте меня, Ваше людоедство, приятного Вам аппетита, тогда, вероятно, мой характер им понравился. Ну, уж извините, господам не таков - увидев спящего над пропастью врага, как сказал величайший русский поэт, его не разбужу.

Дальше в лес, больше дров: к сотрудникам я отношусь с высокомерием и склонен к завышенной самооценке. Ну, самооценку оставим на их (ох, как не хочется писать, просто другого слова не подберу) совести. А вот как высокомерного, да ещё конфликтного человека избирали председателем профкома и председателем СТК, Козар объяснить не смог.

Про высокомерие мне ещё Мочалов твердил, мол, ходите Вы по институту, задрав нос, и думаете, что Вы самый умный. Ей Богу, это не так. Меня и в годы учебы в институте называли "гусаком" за то, что я ходил с прямой спиной. Причина была совсем в другом. Дело в тем, что моя бабушка училась в одной из лучших московских гимназий (сейчас на этом месте стоит ку-

 

кольный театр Образцова) Дочь скромных сельских учителей из Подмосковъя училась с детьми Рябушинского и многих других состоятельных и высокопоставленных родителей (там же, кстати, училась и Мариэтта Шагинян, постоянно ныне муссирующийся вопрос о "кавказской" национальности тогда мало кого волновал, а Московский генерал-губернатор Великий князь Сергей-Александрович, в отличие от нынешнего градоначальника, не искал повсюду какой-нибудь нацменский след, и бомбу получил, кстати, от самого натурального великоросса). Жила бабушка в пансионе при гимназии, и во время приготовления уроков классная дама ходила между партами и нещадно колотила линейкой по спине всякого, кто хоть чуть-чуть сутулился. Так до глубокой старости бабушка сохранила не только прекрасную осанку, но и привычку своей сухонькой, но вполне ещё крепкой ладошкой лупить меня по загривку, что бы прямо держал спину. За что я ей очень благодарен. Вот и всё высокомерие.

Забавно ещё вот что. Никогда о моем высокомерии не говорили коллеги или, тем более, лаборантки, секретарши и т.п. Напротив, со всем "вспомогательным" персоналом и студентами, а затем и слушателями у меня были прекрасные взаимоотношения, хотя либерализмом я никогда не отличался и в плехановском ставил двоек едва ли не больше всех других преподавателей на кафедре вместе взятых. И только высокое начальство упрекало меня в высокомерии. Что бы это значило?

Кульминацией характеристики было сообщение об осуждении меня коллективом за недостойное поведение, выразившееся в написании ряда оскорбительных писем в вышестоящие организации. И вновь на просьбы привести примеры оскорблений и на вопрос, почему же меня не пригласили на это судилище и не уведомили о его вердикте, вразумительного ответа никто не услышал.

Вообще же, все мои филиппики были тем самым бисером. Институтские все и так знали. Что до судейских, то они настолько крепко завязали себе глаза, что просто не представляли, как ведут себя чашки весов в их руках. Призыв поэта "хулу и клевету приемли равнодушно" они восприняли уж слишком буквально. Я

 

добивался не столько справедливости для себя, ибо мне уже никакие припарки не помогли бы (в смысле работы в институте, конечно), но хотел добиться хотя бы минимального морального осуждения действий руководства института и облегчения положения оставшихся там коллег. Я далеко не горьковский Данко с его горящим сердцем, нов сложившейся ситуации мне терять было нечего, а острастка горлопанам была крайне необходима. Увы, мои надежды оказались иллюзорными: эмоции, этика, просто нравственная чистоплотность не входили в компетенцию суда.

Пока тянулась эта тяжба, в институте началась травля ещё двоих сотрудников: проректора по научно-методической работе Н.Н. Крайневой и заведующего кафедрой государственного и муниципального управления (центральной кафедры института, как следует из её названия) А.И. Семенихина.

Саша Семенихин, на редкость спокойный, рассудительный и уравновешенный человек (в отличие от меня, я гораздо быстрее завожусь, может быть, грузинская кровь всё же дает о себе знать), был доведен до того, что отказался получать заработную плату и написал открытое письмо Горлопанову на четырех страницах Заканчивалось оно так

"Вы даже нравитесь мне своей открытостью и непосредственностью в отстаивании Ваших, извините, абсурдных идей. Но откуда у Вас, доктора наук и профессора, такая неприязнь к творчеству, научной оценке ситуации, странное доверие к поверхностным суждениям? Почему Вы так катастрофично не разбираетесь в людях?".

Ну, здесь Семенихин явно не прав. Ректор прекрасно разбирался в людях, только критерии оценки у него и у нас полярны: чем менее компетентен человек, чем сильнее его зависимость от начальства, тем легче им управлять и заставлять его закрывать глаза на всякие непотребные художества руководителя.

Все повторялось по сценарию, отработанному на мне. Столь же громогласные (таки хочется написать горлопанные!), сколь и необоснованные обвинения на заседаниях дирекции, мелочные придирки, откровенная грубость и желание унизить человеческое достоинство. Втроем мы написали развернутое письмо Еме-

 

льянову, подчеркивая, что два (из четырех) заведующих кафедрами и проректор вряд ли решились бы совместно обратиться к нему, не будь на то веских причин. Вновь отмечалась сомнительная роль Филимоновой, причем подчеркивалось, что ни она, ни Горлопанов, ни Валентинов ни одной строчки в отчете не написали, исправно тем не менее получая деньги. Ответом Ректор-президент нас вновь не удостоил. Крайнева вскоре не выдержала всего этого и уволилась. Через некоторое время за ней последовал Семенихин, и очень тяжело заболел.

После этого мы обращались с письмами и в Администрацию Президента, и в Минвуз, и в Налоговую инспекцию и полицию, и в Прокуратуру, и в Счетную Палату, посылая каждому адресату копии документов, из которых неопровержимо следовало, что, находясь в сговоре и друг друга покрывая, Филимонова с Горлопановым и компанией присваивают бюджетные деньги. Любая непредвзятая проверка финансового состояния института без сомнения могла выявить многочисленные нарушения, а то и откровенную уголовщину. Однако письма, адресованные в любые инстанции, пересылались в РАГС, а там попадали прямёхонько на стол Филимоновой, которая и писала ответы. Когда всё-таки комиссия была образована, то возглавил её всецело зависящий от Филимоновой ее подчиненный. Когда нас вызывали в инстанции, чтобы ознакомить с ответами, мы пытались объяснить, что они написаны именно той самой Филимоновой, которую мы с документами в руках обвиняем в коррупции. Никакого впечатления.

Один раз, случайно увидев по телевизору, как Лев Новоженов берёт интервью у АЛ. Лившица, тогдашнего заместителя главы Администрации Президента по экономике, я набрал номер телефона, обозначенный на экране и, к удивлению своему, довольно быстро дозвонился. Дело в том, что Саша Лившиц - выпускник нашей кафедры экономической кибернетики в плехановском и, несомненно, должен был меня помнить. В прямой эфир я не попал, но Новоженов заверил, что все вопросы будут переданы Лившицу, обещавшему на них ответить. Вопрос должен быть коротким, и я просто сообщил, что недавно обращался в Администрацию с письмом о коррупции в РАГСе и просил обратить на него внимание.

 

Вскоре меня вызвали на Старую площадь, и я впервые попал в святая святых управленческой структуры страны. Оказалось к тому же, что сотрудник, занимавшийся моим письмом, раньше работал в ЦЭМИ и хорошо меня знал. Но и он принялся меня убеждать, что если РАГС считает что все в порядке, то так оно и есть. И показывает ответ, вновь подписанный... ну, конечно, Филимоновой. Я пытаюсь объяснить: это не РАГС считает, что все в порядке, а Филимонова, которая и занимается откатом, что неопровержимо следует из документов, лежащих здесь же на столе. Нет, она официальное лицо и не верить ей он не имеет права. На вопрос, где же он видел коррупционеров, добровольно соглашающихся с предъявленными обвинениями, чиновник только развел руками, давая понять, что здесь мне искать правды дальше нечего.

Самое страшное, намой взгляд, состоит в том, что речь идет о РАГСе, кузнице, как сказали бы совсем недавно, кадров чиновников разных рангов на всю страну. Как раньше ВПШ, так теперь Академия госслужбы, является как бы пропуском в высшие эшелоны власти, этаким необходимым (но недостаточным, конечно) условием успешной государственной карьеры. И вот часть (очень хочется верить, что только часть) руководства либо сама занимается сомнительными делами, попахивающими коррупцией, либо прикрывает своих коллег во имя чести мундира

История моя подошла к концу. Резюмировать её вроде нечем. Правдоискательство далеко неблагодарное и даже небезопасное занятие в нашей многострадальной стране.

Мне пришла в голову мысль, - а вдруг всё дело в отставании лингвистики от жизни.

Если коррупция является атрибутом развитого капиталистического общества, которое мы ещё не построили, то, следовательно, её у нас просто нет по определению. С другой стороны, в недавнем политическом шоу на ОРТ Генеральный Прокурор, поморщившись, указал ведущему, употребившему слово откат, что негоже нам использовать бандитскую терминологию, тем самым давая понять, что раз нет слова, то нет и понятия, им обозначаемого. Следовательно, у нас нет ни коррупции, ни отката, а есть что-то третье, для чего пока не придумано названия, и пока таковое не будет изобретено, то и бороться как бы не с чем.

 

Перечитал, и понял, что написал чушь - есть ведь старинное русское слово взятка, возникшее, когда ни капитализма, ни социализма, ни того, что сейчас у нас постперестроилось, не было и в помине, а взяточничество, мздоимство, воровство прекрасно существовали и процветали, как и, увы, в наше время. Значит не в словах дело. Они инвариантны социально-экономическим системам. А в чем тогда? В этой самой загадочной что ли русской душе? Ну, ладно, хватит, а то обвинят ещё лицо кавказской национальности в русофобии.

Закончить хочу всё же, на оптимистической ноте.

Можете Вы себе представить Крыленку, Вышинского, Руденку и кто там был ещё, сидящих перед телекамерой и отвечающих на провокационные вопросы журналиста сомнительного происхождения, желающего выяснить, на какие это денежки Генеральный Прокурор справил себе такую шикарную квартиру? Нет? Вот и я - нет. Что-то движется всё-таки, хоть и не так быстро, как нам хотелось бы. Но мы, кажется, уже насмотрелись, дайне только насмотрелись, к чему приводит торопливость.

Так, может, наберемся терпения и подождем?

Но ждать не значит молчать. И все случаи хоть коррупции, хоть отката, хоть взяточничества, хоть воровства следует делать достоянием гласности, чтобы если вор, сколь бы на высоком кресле он не находился, и не будет сидеть в тюрьме, то хотя бы все знали, что он вор.