Хитроумный Бабур и святые украинские старики
Почему-то в бараках проводить «отвальные» чаепития запрещено, а на открытом воздухе — дозволено режимом.
Человек непрактичный, я отдал все запасенные на этот вечер продукты тому, кто любит и умеет принимать гостей, — зэку Бабуру Шакирову. Невысокий, крепко сколоченный, каждое утро пробегавший кругами вокруг зоны по пять километров, тюрок по внешности, по темпераменту, пантюркист по убеждениям, 30-летний Бабур по-восточному щедр и одновременно хитроумен, гостеприимен и упорен — качества, незаменимые для устроителя большого лагерного чаепития.
Бабур — внук президента «самопровозглашенной» Республики Восточный Туркестан. До знакомства с ним я никогда не слышал, что на территории Западного Китая было такое «образование», и Али-хан Тюре считался ее главой. Некогда его люди воевали с Красной армией как исламские повстанцы-басмачи, и когда их движение было разбито, часть басмачей пересекла советско-китайскую границу и объявила на территории разорванного милитаристами Китая свою, исламскую республику. Потом Али-хан вступил в контакты с Кремлем (против Чан Кай-ши), и Сталин подписал с ним соглашение: упорный мусульманин считался неким козырем Москвы в дальневосточных делах.
После победы Мао Цзедуна Сталин изъял союзника-мусульманина из китайского обращения в делах, но — не уничтожил. Алихану выделили в Ташкенте двухэтажный особняк и персональную пенсию. Бабур рассказывал, что пенсию старик-президент принял, а дарованный дом пожертвовал на сирот (на детский дом?).
В Китае осталась семья дочери Али-хана с родившимся там же сыном — нашим Бабуром. После смерти супруги отец Бабура, коммерсант, решил покинуть Китай, уехать в Турцию. А 17-летний Бабур, по завету матери, обожавшей деда, своего отца, отправился совсем в другую сторону, в СССР — отыскивать знаменитого родственника. С компанией однолеток перешел границу, был задержан и предстал перед «судом». Прокурор громыхал: «Наши границы священны, ка
ждый, кто переступает их без должного разрешения, — преступник!», адвокат же просил суд «пощадить несчастных жертв маоистского режима». Юнцы солгали, якобы бежали в СССР от ужасов маоизма... Суд «оправдал» их и распределил по совхозам.. В итоге Бабур разыскал в Ташкенте дядю, начальника Главснаба (его дом с бассейном казался Бабуру символом неисчислимого богатства). Родные приняли «китайца» с почетом, по-восточному.
Вскоре выяснилось: учившийся в Китае в медресе Бабур казался сверстникам в деисламизированном Узбекистане светочем национальной образованности. Интерес к исламскому прошлому в республике был огромен. Бабур, внук национального лидера, знавший Коран и арабский язык, филологически одаренный необыкновенно (к моменту нашей встречи говорил на всех тюркских наречиях Союза, пассивно владел английским, немецким, французским — активное владение в зоне невозможно по определению, а вот по-русски он говорил безупречно) произвел на культурный слой молодых земляков немалое впечатление. Он создал и возглавил некую организацию тюрок-«культурников», а в 1968 году был наконец посажен на 12 лет как организатор знаменитого антирусского погрома на стадионе «Пахтакор» (по его словам, они думали использовать рупоры стадиона лишь для пропаганды, и стихийно возникшие хулиганские страсти ошеломили и потрясли самих организаторов беспорядков).
Для меня Бабур служил своего рода моделью для познания психологии восточного человека (я-то собирался в Израиль!). Конечно, в принципе по-восточному скрытен (и честолюбив), но ведь в совместной работе и борьбе долго скрытничать невозможно... А в зоне мы вынужденно стояли плечом к плечу против общего для нас противника.
Кое-какие типовые черточки его характера я отмечу пунктиром, хотя допускаю что экстраполирую слишком решительно...
Первое бросающееся в глаза отличие восточного человека от современного европейца состоит в понимании проблем права. На Западе право есть свод установлений, охраняющий границы бытия каждого, в том числе существа неприятного, даже враждебного европейцу. Для незападного — право есть доставление преимуществ мне и людям мне близким. То есть по отношению к врагам или просто чужим употребляются совсем иные законы поведения, чем к друзьям или своим. Люди Запада называют такой подход «готтентотским» («Я тебя ем — это хорошо, ты меня ешь — это плохо»). Общение с Бабуром научило меня спокойнее относиться к подобной социальной практике.
Прежде всего: это все же система морали, а не аморальности. В отношении к «своим» незападный человек может оказаться более серьезным, чистым, преданным, чем европеец. Просто для незападного человека право и мораль не безличны и всеобщи, как, исходя из своего исторического опыта, склонны считать люди Запада, а на-
против — конкретны. Право есть привилегия не всякого, но только достойного! Если достоин — пользуешься преимуществами права, если нет — нет.
Вот почему палестинцы имеют право на родину, а такие же мусульмане, курды — нет. И евреи не имеют такого права... Потому что палестинцы свои. А евреи нет. Надо быть не правым, а своим.
Это не коварство, фальшивость, лживость восточного мира, как склонны судить люди для него чужие. Я бы определил это скорее как
— детство нации. Она всегда начинается с принципа кровной близости, с племени. А, взрослея, сплачивается на идеях государственного права. Пока идея кровного союза своих выше идей государственного права — перед нами нация-ребенок, с присущим детям своеволием, безрассудством, упрямством и агрессивностью — согласен! — но все же не с аморальностью.
Скажем, сойдясь с Бабуром, я узнал, что резня арабов евреями в Дир-Ясине есть фашизм и беспримерное злодейство, а резня евреев арабами в Гушэ-Ционе — «на то это война, а как на войне иначе». Он искренен в обоих случаях, возмутится, если кто-то обвинит его в двуличии — ничего подобного. Если бы евреи получали оружие от Кремля, то они «подлая кремлевская агентура», если это делают арабы — «что же нам делать, выхода-то нет!» Повторяю, это не лживость — это логика ребенка (к слову, евреев с такой логикой — миллионы... ). Когда имеешь дело с незападными людьми, надо всегда держать в уме эту их особенность.
Другая особенность ребенка известна всякому, кто помнит хотя бы собственное детство, — это культ силы. Сильный у детей выглядит правым.
...В курилке спорят Михаил Коренблит с Бабуром Шакировым. «Евреи — чуждый элемент в нашем регионе, — декларирует Бабур.
— Вы принесли к нам европейскую цивилизацию, а мы в этом не нуждаемся. У нас своя вековая культура». По правде признаться, Коренблит возражал не более убедительно. Наконец, Бабур не выдержал: «Мы вас перережем!» и сделал выразительный жест ладонью по горлу. Нос Коренблита вытянулся по-петушиному: «А мы на вас сбросим атомную бомбу!» Это был поразительный пейзаж: из Бабура будто воздух выпустили! В эту секунду он осознал, что уничтожить Израиль можно, только уничтожив весь мусульманский регион...
Я подумал, что в подобном споре никогда бы не додумался до такого аргумента, как сделал Коренблит. А он-то, оказывается, и есть самый убедительный?
И тот же Шакиров говорит: «Израильтяне пробудили наш мир, наш регион. Без них мы бы и до сих пор спали в этом блаженном климате...» И совершенно искренно.
Мне с ним интересно, вдобавок он на все руки мастер — умеет из ничего сделать лагерный пиршественный стол. Чай у него вкусный, как вино!
18 апреля он состоял при «запасах»: по указанию местного ГБ к нему на свидание явился знаменитый дядя из Главснаба. На встрече родственников присутствовал мощный, с головой барсука на толстых плечах майор ГБ Трясоумов. Щедрые восточные люди поставили в комнате свиданий совершенно запрещенный коньяк и невозможную закусь, которую бедный мордовский гебист не видел, наверно, глазами лет пять. Майор присел за стол, провел воспитательную беседу с Бабуром, как нужно жить в зоне, чтоб отсюда выйти досрочно, и — сделал ходку внутрь зоны с двумя сумками ташкентских продуктов. Запрятал их в нужном месте (к слову: такая ходка — вполне законная, в компетенции ГБ).
— А если еще ходку, начальник?
— Не наглей! — огрызнулся Трясоумов.
И теперь каждый наш праздник в зоне напоминает восточный пир! Однажды надзиратели застукали-таки нас за бабуровым угощением — как у них затвердели мышцы на щеках! На столе — колбаса!!! Надзиратели видели ее только в московских магазинах, когда кто-то из них ездил в столицу «отовариться»... Да, честолюбив наш лихой Бабурчик!
Кто еще, кроме него, за моим прощальным столом?
На «больничке» лежат Владимир Осипов, редактор русского «патриотического органа «Вече», американский десантник Юрий Храмцов, руководитель Украинской Хельсинкской группы Микола Руденко, британский инженер и «изменник —невозвращенец» Николай Будулак-Шарыгин. Остальной лагерный «верх» здесь. Сергей Солдатов и Борис Пэнсон, и несгибаемый боец Украинской повстанческой армии Петро Саранчук (12 лет каторги при Сталине и 8 лет особого режима при Брежневе) — к нам на строгий его перевели всего за полгода до окончания срока. Солдатов и Саранчук проводили в эти сутки очередную голодовку протеста, но по просьбе товарищей согласились посидеть за общим столом без еды, попить несладкого чая (это разрешено голодовочным уставом).
Среди ветеранов выделялись сроками (27-28 лет в зоне!) двое. Первый — пан Николай Кончаковский, мощный, кряжистый зэк, в прошлом один из сотрудников СБ («Службы безпеки») УПА. В украинскую армию он вступил в 1939 году, после разгрома первой армии в его жизни — Польской. «Потом тягались с немцами, — рассказывал он, — наших двенадцать тысяч, активистов ОУН, посадили в Заксенхаузен...» Пришла Советская армия, и основной корпус УПА прорвался через Чехословакию на Запад. А партизаны, в их числе Кончаковский, воевали еще несколько лет. Пана Николая схватили в 1951 году. Приговор — смертная казнь. В камере смертников он спал... в гробу. Такие были у гебистов театральные придумки! Потом в тюрьме появился хромоногий еврей-адвокат, написал кассационную жалобу, и Кончаковскому заменили «вышку» 25-ю
годами (примечание 1987 года: поразительно, но я встретил этого адвоката... в Израиле! Опознал по хромоте... — М.Х.). На тринадцатом году срока ему добавили два лагерных года — «за спекуляцию чаем». Чай в зону, действительно, подбрасывали двум бытовичкам. Попавшийся с поличным при передаче «вольняшка» назвал получателем Кончаковского... По чьей рекомендации? Главным доказательством преступления служило как раз отсутствие улик, т, е. то, что чая у Кончаковского вовсе не нашли. Раз нет чаю, значит — что? Правильно, успел продать. По спекулятивной цене. А в нашем пане под этакой медлительностью высверкивает взрывной темперамент Тараса Бульбы: он таки плюнул в лицо лжесвидетелю на допросе. Срок соответственно увеличился с 25 до 27лет! «Что я могу дня тебя сделать! — не выдержал укора старика земляк-прокурор. — Мне приказали...» Свои 27 лет Кончаковский кончит через полгода после меня. Сидит он за моим столом, пьет за мое здоровье чай, и никому не ведомо, что вернется он в родную Рудню на Львовщине («как Моисей, — напишет мне в ссылку Саранчук, — 40 лет шел на Родину»), и на 13-й день увезут его в больницу, а через 18 дней после освобождения станет он, как Мартин Лютер Кинг, «свободен, свободен, наконец-то свободен».
— Як жити, пан Михаил, — спрашивает. — Бо в зони я чоловик вильный, а там може хто брехать на меня начнет... Где украинцу вильнее жити — в табори але в Украини?
Смеется, шутит, а, вижу, боится. Боится освобождения. ...На десять минут заскочил к столу с дежурства статный, величаво красивый пан Константин Скрипчук. Месяц назад у него кончились первые 25 лет срока, осталась добавка — еще четыре. Когда-то за рост, красоту и отвагу взяли гуцульского паренька в гвардию румынского короля! Потом он воевал в УПА, «был лихим пулеметчиком», как рассказывал мне тот же Саранчук, после ухода армии на Запад вернулся в село, женился, родилось трое детей (четвертая дочка родилась уже после ареста), крестьянствовал на земле, а в 1953-м году вспомнили и про него. Получил бандеровский мужской стандарт — 25 лет... Через три года Хрущев объявил амнистию: тех, кто воевал рядом со Скрипчуком и успел уже отсидеть 10 лет, их отпустили по домам, а его отправили добивать присужденный «четвертак» полностью — в Джезказганские рудники. Жена прислала туда письмо с просьбой — разрешить вторично выйти замуж, и он ей разрешил: «Где ж ей с четырьмя детьми ждать такой сумасшедший срок!», но я вижу — и сегодня, через 20 лет он унижен разводом до живой боли! Тогда и «принял веру» — вступил в Общину свидетелей Иего-вы. Вопросов веры не касаюсь (не моя, как говорится, парафия), но по-человечески обращение — это более чем естественный акт: он получил братьев взамен утерянных... И заплатил по счету. В 1958 году ЦК КПСС сделал новый прыжок на верующих, а уж где удобнее творить процессы над «религиозниками», как не в зонах? С «оперданньми» просто, и задержание не составляет труда, и оформление на
срок элементарно. Обыскали. Нашли в тумбочке переписанную от руки статью из «Сторожевой башни» (органа иеговистов) и добавили к 25 годам еще четыре. Итого сроку у Скрипчука — 29 лет. Как «рецидивиста» его водворили в камеры «особого режима»: это высосало даже и его железное здоровье. Почки... Все равно обязан «вкалывать» в кочегарке, однако как инвалид II группы получил право раз в год полечиться на «больничке».
* * *
Через три месяца, в ссылке я услышал западные радиоголоса. Например, как французская коммунистка Жанетта Вермерш на вопрос телекорреспондента о судьбах диссидентов ответила: «Но у них, в России, такие законы».
Проблема в том, что и советские законы в СССР не исполнялись. Судьба Скрипчука — тому живой пример. СССР подписал (и ратифицировал) Пакт о гражданских правах, согласно которому в Союзе считалась действующей такая элементарная норма: если после совершения правонарушения принят закон, по которому предусматривается меньшая норма наказания, чем раньше, то приговор пересматривается по новому закону. Логика простая и понятная — даже коммунистке: вот мы вдвоем совершили правонарушение, я попал в руки правосудия и получаю срок, скажем, десять лет (по моей статье 58-10), а мой подельник скрылся от правосудия и его достали только после 1958 года, когда за то же деяние (по статье 70-й) дают не более семи лет чистой зоны... Неужели подельнику положен приз в три года срока по сравнению со мной за то, что он скрывался от правосудия? А ведь в казусе тех же Кончаковского и Скрипчука (после 1958 года максимальный срок наказание в СССР считался 15 лет) разница достигала целых десяти лет!
Я несколько раз писал про них обоих во всевозможные инстанции, г-жа Вермерш. И — никакого ответа.
Или вот — чемпион мира по боксу Мохаммед Али, целовавшийся с главным патроном наших зон, с Леонидом Брежневым. Он посмел сказать, что наблюдал «свободу совести» в церквах Москвы, он, отказавшийся идти на фронт во Вьетнам по религиозным соображениям (что бы с ним сделали за это в Союзе!). А я в это время вспоминал старушек - «религиозниц», и «истинно православных» Надю Усоеву и Таню Соколову (пять лет за веру), и, конечно, Скрипчука, при мне кончавшего свой 27-й год заключения, господин Мохаммед Али, кончавшего их в кочегарке жилой зоны ЖХ 385-19.