Рузаевский киномонтаж
— Хейфец, на выход, с вещами!
Вызова не ожидал, думал промчат быстро до Казани. Но прошло несколько часов — и вечером 22 апреля меня уже высаживают в Рузаевке.
Станция Рузаевка — распределительное зэкдепо Мордовских зон, ее не миновать. Предупреждали же еще опытные зэки в зоне...
Вечер. Юный грабитель не выдержал, умолил купе и стыдливо мочится в углу. Нам что, нам на выход. А как тем, кого погрузят в Рузаевке?
На платформе ночной автозак. Арестанты за решеткой напоминают карандаши в связке. Удивительна игра тьмы и какого-то зловещего электросвета, просачивающегося через боковое стекло от ворот тюрьмы.
Здесь остались только мы — зэки. «Химиков», действительно, увезли в общежитие.
* * *
Длинный, метров на пятьдесят коридор рузаевской тюрьмы. Десятки солдат и прапорщиков. Перед каждым стоит, повернувшись к нему задом, совершенно голый зэк. Феерическое все же зрелище.
Ночной обыск.
* * *
Рузаевская камера. Живу, как испанский гранд, — один в восьмиместном трюме. Есть туалет! Есть кран! Неслыханная роскошь. Кто-то даже забыл обмылок. Кто-то забыл обрывок тряпки, могущий служить полотенцем. Это воля, это уже «Хилтон»!
* * *
И бюрократизм на что-нибудь полезен.
Каждый вечер на камеру положена порция чая. Сколько конкретно в камере сидит зэков — того «баландерам» (зэкам из хозяйственной обслуги) знать не положено. Тайна следствия! «Баландер»
открыл «кормушку» моей камеры, всунул в нее коленчатую трубу, я подставил бачок — и он бухнул в него чуть не полведра чаю. На восемь обитателей такой камеры!
Господи, какое наслаждение, наконец, одеть на тело отмытое в горячей воде белье! Как славно я постирался тогда в Рузаевке... Вы, бедняги на воле, давно позабыли про такие внезапные радости жизни.
* * *
И еще наслаждение зэка, которого «вольняшки» лишены. Рузаевская тюрьма расположена в котловане между холмов. И каждое утро, когда меня выводили на прогулку, на склонах этих холмов паслись коровы. Господи, зрелище, как на Марсе! Вот и грузовик пыхтит по дороге. Грузовики-то я не раз видел за эти годы, но чтоб вот так, просто по дороге, пыля... Матросы Магеллана, наверно, вот так глядели на кастильские соборы после трехлетней кругосветки.
* * *
Вообще— какая у них теперь жизнь на воле? Что изменилось за четыре года?
Пока гуляю по прогулочной камере, часовой на стене, наверху, отвернувшись, болтает с кем-то невидимым:
— В шесть утра поехали в Саранск. За мясом. Ну че тут, двадцать кэмэ, успели. В двенадцать я уже с мясом — будет что на Май пожрать. А она? Ворчит, ей, суке, костей много. Да где я ей мясо без костей достану!
— Долго в очереди стояли?
— Долго. Все инвалиды войны, сволота е...я. То один участник войны без очереди лезет, то другой. Им положено... И бабы беременные, суки, тоже все вперед... Стоишь, дрожишь, хватит ли, а она с пузом — вперед! Я ведь и сам из-за костей там поругался, так продавцы вовсе отпускать товар перестали. Ушли от прилавка, и все. Уж так очередь просила вернуться, не обижаться...
Вернувшись в камеру, записал их разговор для памяти.
* * *
24 апреля — вызов на этап.
На станции колонну зэков ведут куда-то далеко — через пути. Солдаты держатся за кобуры.
Я не выдерживаю: по нервозности могут ударить отставшего, а у меня вещи, мне тяжелее, чем другим: «Перестаньте психовать. Никто же не убежит, неужели сами не видите.»
— Побежит — так пуля догонит.
— Дурак, разуй глаза: все в гражданском платье, в робах никого нет. Люди едут на освобождение — кто ж побежит?
Он поднял на меня глаза, которые ничего не видели: выпуклые пуговицы.
К слову — о солдатских глазах. Товарищ по зоне, бывший солдатик Миша Карпенок, убежавший в Турцию через южную «неприступную» границу, рассказывал:
— Начали турки допрашивать меня про армию. Я отвечаю: про это говорить не буду. Я не изменник, а беглец. Родину люблю, только плохих людей в ней не люблю, оттого ушел. Они поставили меня спиной к стене, приклепали руки над головой (показал — как именно), вроде ничего особого, а постоишь несколько часов — выключаешься. Они обольют водой, и снова стоишь, пока голова на сторону не упадет. Опять отольют. Глаза жестокие, посверкивают. Видно, веками народ пытками занимался и с удовольствием, Ну, не выдержал я пытки, сказал, что буду говорить. В Советской армии, рассказываю, солдаты питаются кашей, вооружены автоматами Калашникова — а что я еще знаю, всего 17 дней служил, даже присяги еще не принял.
Турецкое правительство выдало честного и упрямого Мишу своим коллегам из КГБ, причем в довесок передало заявление о предоставлении политического убежища, адресованное в турецкий МИД, — чтоб легче было судить. Он получил свои семь лет.
— Когда выдавали нашим, я глянул в глаза солдатам-пограничникам — и все понял. Эти завезут сейчас в темный лес и расстреляют... Глаза-то мне давно знакомые — не глаза, а дырки. Ими, кроме водки, ничего не увидеть. Я от этих глаз и убегал-то... Турки, они пытают — и ненавидят тебя, потому и пытают, а кончили пытать, — могут пожалеть, накормить... Ты для них человек, и к тебе относятся, как к человеку — или плохо, или хорошо, но все по глазам видно. А наши — это ж нелюдь какая-то, вроде к рыбам попал.
Вот такие рыбьи глаза я в тот день и видел у солдат на этапе. И тоже думал: вдруг споткнусь о какую-то рельсу — ведь стрельнет, ненормальный!
* * *
В вагонзак нас не принимают — нет мест. Вообще нет. Выводят меня одного — к общей зависти.
— Хоть этого одного возьми. Особо опасный государственный.
—Пятьдесят шестая?
— Шестьдесят вторая.
Это соответственно статьи «Измена родине» и «Антисоветская пропаганда», но не по российскому, а по украинскому уголовному кодексу (на самом деле у меня статья российская — «семидесятая»). Или украинец или часто возит украинцев... А скорей всего — и то, и другое.
— Зачем торопиться, — вмешиваюсь я в их разговор. — Могу остаться в Рузаевке...
— Май впереди. Этапов до десятого мая может не быть.
— Мне день этапа за трое суток ссылки засчитывают.
— И то верно. Значит, назад?
Так я задержался в Рузаевке на 14 суток. Значит, увижу Ленинград не в апреле, а в марте 1980 года. Хорошо.
* * *
Люблю одиночку.
Под следствием четыре с половиной месяца сидел один. Читал Шопенгауэра, какое-то сочинение, где он советует проверить собственную значительность одиночеством: если вам будет интересно с самим собой, значит, вы — личность. Что кокетничать — я обрадовался: мне много больше нравилась одиночка, чем камера с соседями.
* * *
Однажды вечером мое рузаевское одиночество было нарушено. Прапор впустил в камеру молодого офицера и запер за нами двери.
— Я пришел поговорить с вами о том, что нужно сделать в стране.
— Слушаю вопросы.
— Ну, я лично думаю, что вообще менять что-либо бессмысленно. Главное зло нашей жизни в насилии, а ведь власть, любая, вовсе не только нынешняя — это аппарат насилия. Хоть вас, хоть меня поставьте наверх — мы будем насильничать. Ничем не лучше нынешних.
(Да, в этом сила идеологической защиты КПСС! Крушение социалистического идеала, очевидное в нынешнем СССР для каждого, вызывает сомнение в любых иных переменах. В 1925 году Зиновьев и Каменев уговаривали коллег по партии не называть строящуюся модель общества «социализмом»: «Когда она будет построена, неизбежно наступит разочарование, народ обязательно скажет: за это стоило ли бороться? Все делается правильно, иного пути у нас нет, но не будем называть то, что получается, социализмом. Оставим массам светлую мечту». Примерно так... Их заклеймили за крамолу «оппортунистами, не верящими в победу социализма». И правильно!
Оппортунисты они, если не сумели придумать дивный термин — «реальный социализм».)
— Вы правы, — помню, ответил офицеру. — Попади власть нам с вами, вряд ли сможем стать исключением. Но, возможно, есть шанс не избежать насилия вовсе, а хотя бы уменьшить количество его в обществе. Вы из своего опыта знаете: все-таки начальник начальнику рознь. Разумно попробовать так организовать общество, чтоб в начальники попадали сторонники меньшего количества силовых действий и чтоб они по возможности, но вынуждены были считаться с другими людьми.
— Согласен, — отвечает он. — А что конкретно можно придумать? Интересный вышел разговор, часа на два. Так что полной одиночки у меня в Рузаевке не получилось.