Завхоз

 

Ночью к нам в камеру на Лубянке, 2 водворили новенького. В атмосфере полной изоляции от внешнего мира и происходящих в нем событий появление человека с воли представляло понятный интерес. Однако ночь есть ночь, особенно с тюремными порядками, и пришлось дожидаться утра.

 

С подъемом мы дружно насели на нового «квартиранта», пытаясь выжать запас последних известий. Но наши надежды не оправдались. При первых же вопросах, казалось бы, самых невинных, этот солидный с виду, уже в годах человек неожиданно расплакался.

Сидя на койке, ощупывая дрожащими руками стриженую голову и по-детски шмыгая носом, он лил слезы, катившиеся по небритым морщинистым щекам. Зрелище, когда не подвергающийся пыткам мужчина ревет, неприятно подействовало даже на нас, видевших здесь всякое. Так мы и не могли ничего узнать.

Прошло три дня, а положение не менялось. Эта неврастеничная баба, как презрительно отозвался о нем профессор, начинал молча плакать при любом обращенном к нему вопросе. Каждый вечер плаксу уводили на допросы, продолжавшиеся до утра. В первый же увод, едва за ним закрылась дверь, директор цементного завода, приподнявшись с койки, высказал предположение:

—  Это, возможно, матерый шпион, глупо попавшийся, сейчас терзается.

— Ну какой же это шпион, да еще матерый? — возразил заместитель директора военторга. — Он больше на хозяйственника похож, настоящий завхоз

— Вряд ли к нам шпиона или хозяйственника поместили бы, — заметил «холодильник». — По виду такие чаще в комендантах обретаются, обо всем и обо всех докладывают куда следует.

— Тогда не совсем ясно, за что его могли заарканить на Лубянку, — подал голос профессор, поеживаясь и натягивая на себя одеяло.

— Мне думается другое, — зло усмехнулся полковник. — Этот растяпа поделился своим мнением о причине нашего отступления со своим лучшим другом, а тот по дружбе его и заложил. Ведь сколько у нас в стране этой сволочи развелось.

Однако мы так и не пришли к заключению, кто же есть на самом деле этот чувствительный арестант.

Вместе с тем, с первого и последующих допросов Завхоз, это звание за ним закрепилось, возвращался перед самым подъемом. Не раздеваясь, ложился на кровать, обхватывал голову руками, закрывал глаза и не двигался до обеда. На десятиминутные прогулки в небольших загонах на крыше здания не ходил. Мы даже не знали его имя.

 

Однажды, возвратившись с прогулки, в камере его не застали. Получив вечером только пять чашечек с жидкой кашицей, поняли, что плакса больше здесь не появится.

Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и вечером к нам водворили редкостный экземпляр. Когда дверь отворилась, проем заняла фигура не менее двух метров роста и невероятного объема. Ввалившись, она, казалось, заполнила всю камеру. Вызывало удивление, как этот гиппопотам сумел пробраться через узкий проход. Но больше всего поразила его красная, пышущая здоровьем морда, короткие руки, свешивающиеся вдоль жирных ляжек и большого брюха, как окорока крупной свиньи.

Среди нас, выморенных до дистрофии, этот Гаргантюа вызвал невольное раздражение, а кое у кого и явную неприязнь. Но, памятуя о неудаче с Завхозом, профессор, как только дверь камеры закрылась, дипломатично представил каждого из нас, спросив затем, с кем имеет честь. Из отрывистых ответов следовало, что перед нами начальник «Рыбтреста», москвич, У «рыбника» никаких вещей не было, видимо, взят прямо с работы.

Тяжело поворачиваясь в узком проходе между койками, молча оглядев камеру и каждого из нас, туша уселась на указанную койку, заскрипевшую и прогнувшуюся под грудой дикого мяса и жира. Однако когда начались расспросы о положении на фронтах, о союзниках, «рыбник» неожиданно заявил, что ничего не знает, политикой не занимается и на задаваемые вопросы ответить не может.

— Но ведь мы просим поделиться тем, что пишут в газетах и передают по радио, — как можно спокойнее произнес профессор.

— Читать газеты и слушать радио мне просто некогда, — отдуваясь, ответил толстяк.

— Чем же вы тогда занимались? — иронически спросил «холодильник».

— В отличие от некоторых, — скривив губы, пробурчал «рыбник», — я работал, торговал.

— Ах, вы торговали, — перебил «рыбника» полковник.

— А можно узнать, как вы торговали — оптом или в розницу? — и, не дожидаясь ответа, выкрикнул, сживая кулаки: «Уж не родиной ли ты торговал, жирный боров?».

Красная рожа толстяка, как у хамелеона, сначала

 

побагровела, затем стала белеть. Он нелепо замахал окороками, силясь что-то ответить.

— Зачем же так, — попытался сгладить конфликт «военторг». — Мы же ничего не знаем.

— Я это так не оставлю, — выдохнул, наконец, «рыбник». — Кто вам дал право!

Он посоловелыми глазами оглядывал полковника, готовый, как петух, броситься на оскорбителя.

— Давай валяй, не оставляй, — презрительно бросил полковник. — Стучи в дверь, вызывай дежурного.

Наступила гнетущая тишина, нагнув голову, каждый думал свое. Так прошло время до отбоя. Затем «рыбника» увели, назад он не вернулся.

—Вор и мошенник, — было заключение профессора. — Этот от всех откупится и вылезет из грязи чистым.

— Но все же что он натворил? — задумчиво повторял «военторг». — С такими возможностями — и влипнуть.

— Видимо, кому-то не услужил балыком, икрой или на сторону без меры сплавлял, — предположил «холодильник».

— Как вы считаете, сколько этот бегемот продержится на тюремном довольствии, прежде чем подпишет все, что ему продиктуют? — поинтересовался «цементный завод».

— Думаете, этот тип сядет на бериевские харчи? — едко заметил полковник. — Держи карман шире. Он как обжирался, так и будет. Здесь у него тоже много друзей — выпустят.

— Вообще странно, — пожал плечами «холодильник». — Затолкнули в камеру на три часа, а затем на выход с вещами.

— Ну да черт с ним! — заключил профессор. — Но каков подлец, «политикой не занимаюсь, радио не слушаю», — передразнил он «рыбника».

Дальнейшая судьба этого торгаша так и осталась нам неизвестной.

Однако вернемся к Завхозу, с которым неисповедимые тюремные дороги свели меня еще раз. В одну из ночей доставленный «черным вороном» в Бутырскую тюрьму, был помещен в громадную камеру, оборудованную под куполом бывшей при царе церкви.

Сплошные голые нары в один этаж вкруговую опоясывали стены. Посредине располагались в два ряда одноэтажные нары. У входа большая параша завершала меблировку. Камера вмещала около 240 человек, но при

 

необходимости содержалось в ней до 500. Тогда заключенные лежали сплошными рядами на нарах, под ними и на полу.

Это была пересыльная камера. Все дни проходили в непрерывном движении — одних уводили, на смену поступали другие — всех национальностей, возрастов, неизменно худые, голодные, издерганные.

Моими соседями на нарах оказались с одной стороны — красивый парень лет 25 в разноцветных шерстяных носках. Под голову он подкладывал армейского образца ботинки с оторванными при обыске подошвами. Как выяснилось, чистокровный немец, арестованный в Иране. Русского языка не знает. С другой стороны — такого же возраста ростовский еврей, без обиняков заявивший, что взят по ошибке и в самое ближайшее время выйдет на свободу — не то что этот фашист, который спит и видит победу Германии. Признаться, молодой немец мало походил на фашиста из нашей официальной пропаганды.

Так как заключенных лишь один раз утром выпускали в уборную и затем никаких проверок и обысков не делали, люди могли только что лежать. Я и мои соседи тоже лежали, закрыв глаза или уставившись в куполообразный потолок, с которого ранее изображенные небожители были тщательно соскоблены и закрашены белой краской.

Разнообразие нарушалось прибытием пополнения или вызовами с вещами. Тогда в разных местах начиналась суетня. Вызванные торопливо собирали свои скудные пожитки, обувались и проталкивались к двери. Вскоре их уводили.

Прошло несколько дней, и вот в одном из очередных пополнений среди толпившихся у входа арестантов я заметил Завхоза. Он осунулся, сгорбился и, переминаясь с ноги на ногу, растерянно оглядывался по сторонам. Увидев и узнав меня, что было более чем удивительно, казалось, обрадовался, сразу подавшись в нашу сторону. Пришлось потеснить немного антиподов, и Завхоз втиснулся между мной и немцем.

Оказывается, все это время он провел на Лубянке в одиночке, и вот сегодня привезли сюда.

— Каждую ночь напролет у следователя, где одно и то же, — морщась, ответил на вопрос. Я подумал, что сейчас он заплачет, но, видимо, поняв неуместность здесь слез, лишь тяжело вздохнул.

 

Несомненно, начавшееся общение с людьми, будущее которых определялось перспективой 15-20-летнего пребывания в концлагерях, не могло не сказаться на «завхозе». Он заметно приходил в себя, начал разговаривать. Так я и услышал некоторые эпизоды его жизненного пути.

Из рабочей семьи, сам рабочий. 1917 год застал его, 22-летнего парня, в Сибири, куда был сослан за распространение листовок. Все свои силы и помыслы вложил в революцию, ее защиту. Вступив в Красную Армию рядовым, дослужился до командира полка.

—  Конечно, — вполголоса говорил «завхоз», — в дальнейшем гражданскую войну как-то романтизировали, а на самом деле все обстояло далеко не так. Очень трудно было. Иногда такое творилось — страх вспомнить. Я всегда думал, что без озверения с той и другой стороны гражданская не могла бы продолжаться. Ведь дрались, не щадя ни своей, ни чужой жизни, на риск шли. Вспоминаю, как однажды неожиданно оказались с трех сторон окруженными противником численностью в пол тора раза больше нашей бригады, хорошо вооруженным. Деваться-то было некуда, пришлось драться.

Здорово они нас вначале потрепали, но до конца не выдержали. Что потом было! А сколько трофеев тогда захватили. Вначале крепко досталось от командования: ведь мог там всю бригаду положить. Ну да тогда победителей не судили. Меня за это сражение орденом Красного Знамени наградили.

Когда гражданская закончилась, некоторое время пробыл в армии. Знаний было маловато. Думал попасть в «Выстрел», но направили на партийную работу. Два года работал секретарем губкома, три года — в аппарате ЦК, затем направили на хозяйственную должность — начальником синдиката. Работа тут была не из легких, но интересная. В трудных ситуациях помогали. Кругом же старые товарищи, да и в ЦК поддерживали.

—  Видел ли близко Сталина? — переспросил он. — Когда в аппарате работал, то случайно, издалека. Последний раз на праздновании 20-летия Красной Армии. Я тогда был награжден орденом Красной Звезды и медалью «XX лет РККА».

Видимо, вспоминая «дела минувших дней», он долго лежал, не двигаясь. На вопрос, видел ли Ленина, «завхоз» заметно оживился.

— Всего один раз, в 1921 году. О хлебе тогда шла речь.

 

Владимир Ильич после совещания со многими коротко поговорил. У меня спросил, за что получил орден. Хорошо помню, как растерялся, словно школьник.

Конечно, мне было интересно узнать, за что же посадили столь заслуженного человека, но считал неудобным спрашивать, пока однажды он коротко не рассказал об этом сам.

Оказывается, незадолго до ареста у него на квартире собралось несколько старых товарищей. Все коммунисты со стажем, ответственные работники. Немного выпили, поговорили о создавшемся положении.

— Незадолго до этого с одним общим знакомым, старым большевиком, видным работником так расправились, что больше он в себя не пришел. Я тогда сказал, что «хозяин» круто ведет себя с такими людьми в такое время. И кто-то из присутствующих донес. Через два дня ночью приехали.

Вы помните, как я там, в камере. Ведь были товарищи, с которыми советскую власть завоевывали, каждый день под смертью ходили, жизни за новую жизнь отдавали, и вот трусливый и подлый донос. Врага нашли!

Губы у «завхоза» задрожали, и глаза наполнились слезами. Натянув на голову пиджак, он лежал неподвижно, сложив руки на груди крестом, как у покойника.

Глядя на его словно окостеневшую фигуру, я подумал, что контрреволюция всего мира за все время своего существования не нанесла такого ущерба идее социализма, как деяния «великого кормчего».

1943 г.