Глава 9. ПЕТРОПАВЛОВСК-КАЗАХСТАНСКИЙ, 14-20 МАЯ 1978 ГОДА

Размышления о смертниках

 

— Смертник! Сме-ертник, Михаил!

Этими словами, надеюсь, вы помните, кончалась первая часть «Путешествия»,

В соседней с моей камере сидел казах Тюлюмбай Тулеген, смертник, двукратный убийца.

Я увидел его только однажды, через пять дней — перед убытием из тюрьмы. «Михаил, — прокричал он, — поведут на прогулку, как пойдешь обратно — рвани к моей камере, загляни в глазок, я на койке сидеть буду.» Надзиратель в коридоре, конечно, слышал наш .сговор, но не мешал, не пытался наказать... Тулеген был в тюрьме; общим любимцем — и зэков, и надзирателей.

Славную в тот день наблюдал я мордаху в глазок — добрую и смышленую. Понимаю, как неожиданно звучит такое в рассказе про двукратного убийцу — но ведь обещал рассказывать, «что вижу».

Баловали его все, включая соседей по смертным камерам (весь этот край тюрьмы предназначался для смертников, либо для карцерников, я попал туда «вне нормы»). Баловство в тюрьме, конечно, не то что у папы с мамой — на моих глазах Тулегена шмонали и били, но, прямо скажу, по тюремным меркам его, конечно баловали. Все чувствовали благородство его души, а это подкупает очерствевшие на службе, но человеческие же натуры тюремщиков. И, кроме того, покоряло его мужество на грани жизни и смерти. Не тупое «мужество» убийцы, когда смертнику на свою жизнь наплевать, потому что на чужие привык он щуриться (видывал я и таких «блатных героев»). Тулегену ужасно не хотелось умирать молодым — никому, конечно, не говорил об этом, но чувствовалось, что жить парню хочется, как никому из нас. Гордо старался «слабость» не показывать; но до молодости прорывалось.

На другое утро после этапа прошел по карцеру с обходом начальник тюрьмы, полковник-казах, грузный и гладкий, по первому впечатлению — не злой, из тех, про кого персонаж Бродского сказал: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца». Долго разговаривал с Тулегеном... А мной в это же время интересовался местный опер: «Не хотите ли посидеть с людьми, не в одиночке?» Только я уже был не фраер и понимал, что передо мной враг, которого вовсе не должно занимать, чего я хочу, чего нет и вообще, что мне идет на пользу. Ответил дипломатично: «Конечно, очень хочу из одиночки попасть к людям. Но ведь мое общение с ними запрещено режимом. Не смею

 

просить у вас того, что запрещено режимом». Он растерялся от моей «юридической грамотности» и сунул меня к уголовникам уже на выходе из его тюрьмы.

А Тулеген выпрашивал у начальника поблажку. Причем с интонацией балованного ребенка, выбивающего у родителей «положенное», которое они почему-то заупрямились ему дать. Он просил у полковника... девушку Потом рассказал, что как-то привели сюда в карцер (как раз в мою камеру) девушку-воровку («магазин на уши поставила», выразился Тулеген. Я впервые слышал это выражение). Они «полюбили друг друга и поклялись в вечной верности. Я ее один раз даже увидеть смог». Карцерный срок кончился, девушку отвели в обычную камеру, там она совершила грубое нарушение, чтоб снова сюда посадили («догола разделась»). Но «нехороший человек — режимник», догадавшись, что хулиганит она умышленно, из любви у Тулегену, посадил ее в совсем другое карцерное отделение. Вот теперь Тулеген и выпрашивал у полковника, чтоб ее перевели по соседству: «Ну что я ей сделаю? Сидим через стенку. Хоть голос перед смертью послушаю. В тюрьмах я с семнадцати лет, у меня девушки никогда не было, хоть в последние свои дни наговорюсь.» — «Посмотрим.» — «Обещаю, ничего не нарушим. Все будет по режиму» — «Проверим твое обещание», — важно заявил бабай. И скоро я услышал девичий голосок в камере рядом с Тулегеном: хозяйка устраивалась на новое место. Зажурчало воркование юноши:

«Пришла, родная... Сейчас мы тебя устроим... Сейчас табачку передадим... Бумага есть и спички.»

Лазы в этой тюрьме шли повсюду, как, наверно, в любой старой, обжитой многими поколениями тюряге. На ремонты тюрем денег в СССР не отпускают, народ же российский бодрости и деловитости с годами никак не теряет. Сотни и тысячи молодых людей неделями держат в клетках взаперти, в ожидании запаздывающих этапов в лагеря, и энергия молодежи концентрируется на всяких выдумках. Как, например, возникают знаменитые наколки типа «Не забуду мать родную», «Обожаю музыку» или «Идите на волю» (это на ногах)? Я своими глазами видел в Целинограде. На десятый день кантовки в камере мальчишки, влекомые ментами из колоний малолеток в обычные взрослые лагеря, помирали от скуки. Взрослым есть что вспоминать, есть от чего отдохнуть и к чему приготовиться, а что делать в клетке 18-летним парням, из которых так и прет юная энергия, а жизни еще не видели, книг вовсе не читали, кино смотрели только по реестру лагерного замполита. Вот и отпороли они от ботинка резиновую подошву, подожгли в прогулочном дворике, набрали там про запас сажи и стали делать иглой наколки... Развлечение. Такие же молодые люди от безделья и праздности ковыряют в тюремных казематах все, что могут, что поддается ковырянию, стены повсюду проедены невидимыми ходами — как губка. Тулеген, сидевший в смертном отсеке четыре месяца, выявил кротовые лазы.

 

Уже на первое утро я узнал, насколько знакома ему тюрьма. «Сколько времени?» — «Без двадцати девять.» — «А ты откуда знаешь так точно?». Я объяснил, почему и откуда у меня часы. «Слушай, Михаил, отдай мне часы, — вдруг попросил он. — Ты на волю идешь, у тебя еще будут, а я, может, последний раз в жизни на них смогу чайку попить». Ужасно не хотелось жертвовать ему часы, которые ждали встречи со мной четыре года — то был первый подарок мне от жены, тогда еще невесты, но отказать я, понятное дело, не ;мог: в тюрьме особо ясно, что «спасение» — в жертве. «А как передать?» — спросил я, надеясь, что межкамерный контакт окажется препятствием, и часы останутся при мне естественным ходом событий. Но не с тем мастером я имел дело! «Сейчас палку просуну, ты привяжи», — распорядился он. И действительно в дырку в стене просунулась палка... Не знаю, выменял ли Тулеген (его все так и звали, по фамилии, а я запомнил его имя — «Тюлюмбай» случайно, потому что так звали знаменитого воина, темника хана Мамая, который на Куликовом поле пробился к боярину Бренку, одетому в доспехи великого князя, и убил, приняв за Дмитрия Донского) — так ,вот, не знаю, выменял он мои часы на пачку чая или их отобрали «у него на очередном шмоне ретивые надзиратели... Но после этого случая он и преисполнился доверия ко мне.

Через час привели из карцера девочку и поселили в мою камеру, а меня перевели напротив. Так что я знал точно — между их камерами ход есть. Влюбленный Ромео угощал вымоленную у полковника Джульетту табачком — самым ценным, что имел и мог предложить. Вдруг послышался отчаянный визг, крик, сдавленный .протест... Что происходило там, я, естественно, за закрытыми дверями камеры не видел, только услышал чей-то хамский голос: «Эта газета была утром зафиксирована в камере Тулегена». Кто пижонит этой бюрократической лексикой? «Зафиксирована...»

Потом мне рассказали, что произошло. Замначальником тюрьмы по режиму служил старший лейтенант, сухощавый, дурно выбритый Служака, на вид из таких, знаете, замурзанных русских мужичков. Я вообще его только потому запомнил, что удивило несоответствие 'чина и должности (старлей служил замом у полковника!). Потом сообразил, что столкнулся с ракурсом национальной политики Страны Советов: при парадном, для чистого представительства нацмене-начальнике состоял в роли контролера русский зам, главной задачей которого было наблюдать как раз не за зэками, а за шефом (чтобы Мусульманский человек не потворствовал «своим»). И когда начальник уступил просьбе Тулегена, тут механизм «укрощения нацмена» и .вступил в действие. Не выполнить решение начальника заместитель не мог, но организовал мелкую провокацию: подслушал в коридоре, как Тулеген пересылает девушке табак и газетку на курево, внезапно обыскал камеру и изъял заранее подготовленную улику — обрывок

 

газеты. «Контакт между камерами» — формально это довольно грубое нарушение режима, и, уступив начальнику тюрьмы на полчаса, русский зам реваншировался за утреннее поражение: девушку тут же увели в другое отделение, в ту камеру, что была ей предназначена старлеем с самого начала.

Тулеген продолжал надеяться на милости полковника и ждать его очередного визита. А пока — рассказал мне свою историю.

Сразу предупреждаю читателя: рассказывать о себе всю правду, только правду и ничего, кроме правды, в обязанности заключенного в тюрьме не входит, даже когда он говорит с друзьями. Мое дело пересказать услышанное, и не более того.

— В первый раз я сел как малолетка, мне было семнадцать... Шли вечером с другом, на нас напала шайка с ножами. Счеты у них были с моим другом. Мы отбились, но ментовня вышла на нас. На суде друг признал себя виновным, но сказал, что драку начал я... Это было вранье, но он-то уже знал, как надо говорить — и получил условный срок, а я — попал в малолетку. Как в малолетке ломают новичков, ты слышал? Ну, меня ломали. Я не умею. Просто не могу ломаться — и все. Я вообще в жизни легкий — план не курю, водку не пью, люди меня любят. Сам видишь... Но гнуть себя не позволю. Если меня начинают гнуть, — в этом месте он заговорил медленно, словно выпуская каждое слово по отдельности, — у меня есть верный друг — нож.

Пауза.

— Я порезал суку — председателя совета колонии. Он велел своим козлам учить меня пряжками, а я расплатился с ним ножом. Попал за нанесение тяжких телесных повреждений на большой срок во взрослую зону. Там меня тоже стал гнуть козел — председатель совета коллектива. Михаил, я знаю, что ты сейчас про меня думаешь: он же человека убил! Но если б ты видел, какой он был гад, что с зэками делал...

Мне понятно, что это есть — убийство, и агитировать меня за гуманизм не нужно. Но я прошел зоны и признаюсь откровенно: для меня — и пусть Бог простит и помилует меня за грех, говорю, не паясничая, а от души — для меня, испытанного сроком, убийство председателя совета коллектива есть не совсем то самое, что убийство человека. Так нас воспитали в «исправительно-трудовых учреждениях», и председатель совета коллектива (по-лагерному — «главсука») для меня почти то же, что змея и куда хуже ящерицы

—...я не выдержал и замочил его. Лагерный террор. Вышак. По помиловке получил пятнадцать лет особого. Просидел треть срока, и вдруг узнали, что самый близкий мой друг, из нашей компании парень, стучит на нас оперу. Не мог я такого стерпеть. Вызвал его в туалет, мы дрались на равных, один на один, и я его замочил.

Дали второй вышак. Жду ответа на помиловку четыре месяца. Я раньше сидел в той камере, где ты сидишь, она смертная была, отту-

 

да при мне увели на исполнение двоих сокамерников. Им было очень страшно, я видел. Но если мне придет отказ на помиловку, менты моего страха не увидят. Крикну: «Прощай, тюрьма! Тулеген уходит насовсем» и больше ничего до смерти не скажу.

— Да брось плакаться, — вмешался в разговор голос из какой-то карцерной камеры. — Будешь жить. На мне тоже два трупа висят, а ничего — помиловали.

Этот голос сильно подбодрил Тулегена: часто он потом поминал неизвестного карцерника.

... Когда понял, что девушку ему не вернут, решил протестовать единственным понятным ему способом: поджег свою камеру. Его выволокли, увели куда-то и по возвращении он уже не сходил с койки. Сделали «ласточку».

Про «ласточку» мне когда-то рассказывал старик Калинин, «религиозник» из ИПЦ («истинно православной церкви», «катакомбной»): ему тоже делали «ласточку» за отказ выйти на работы в церковные праздники. На зэка надевают смирительную рубашку и стягивают ее края так, что затылок касается пяток. Видимо, такое возможно только с молодым человеком, с гибким позвоночником, я бы, наверно, сломался пополам. Тулегена согнули три раза, а когда он упал, обессиленный болью, режимник дополнительно саданул сапогом по печени. Правда, по возвращении в камеру ему назначили больничное питание и сделали какие-то поблажки.

— Я им сжег камеру, они мне влепили ласточку, — философски рассуждал Тулеген напоследок. — Такая она наша жизнь, полосатая. Принимать приходится...