- 149 -

Про смертную казнь в России

Недавно в американском журнале «Russia» («Россия) я. прочитал; по подсчетам криминологов, в СССР казнили в 70-80 гг. по 500-600 человек в год.

По подсчетам юриста, сенатора Н. Таганцева, в царской России казнили примерно по 17 человек в год. Правда, в революционные годы (1905-1908) общим счетом казнили 2200 человек, т. е. примерно по 45 человек в месяц. «Это была эпидемия казней, как пишет Таганцев (тут же она и оборвалась)» — иронически комментирует А. Солженицын, усмехнувшись над «слезами Толстого, негодованием Короленко и многих, многих других». Мне этот абзац в «Архипелаге» запомнился потому, что, впервые читая, я был полностью согласен с тогдашним, советским Александром Исаевичем. Что есть дня нас, нормальных советских граждан, всего-то сорок пять казней в месяц! Норма сегодняшних, самых спокойных в советской истории годов.

Только пожив в Израиле, где смертная казнь одного человека бы веху в национальной истории, я осознал, как эпиде-

 

- 150 -

мия казней (45 казней в месяц — чудовищно!) воспринималась современниками Толстого и Короленко. Передать чувство ужаса и омерзения, которое подобная статистика вызывает в гражданине другой страны, передать гражданам СССР, где сегодня при общем согласии происходит почти то же самое, то есть выразить ощущение от гнусности этой атмосферы я просто не способен, хотя русским языком вроде владею. Сегодня я понимаю уже Льва Толстого и Короленко, а не Солженицына...

И все же если б меня спросили, нужно ли отменять в СССР смертную казнь, ответ дался бы мне с большими сомнениями и неуверенностью. Да, собственно, меня и спросили однажды.

Года три назад явилась ко мне в иерусалимскую квартиру девушка из английской группы «Эмнести интернейшнл». И задала тот самый вопрос: как я отношусь к запрету на смертную казнь («Эмнести» проводила какое-то исследование). Ответ подразумевался само собой разумеющимся: все же я не государственный человек, а бывший зэк. Я — замялся...

С одной стороны, удивительно комфортное ощущение жить в стране, где практически нет смертной казни. Это ощущение гражданина трудно передать тем, кто его не испытывал — ну, как рассказывать слепым про цвета. С другой же стороны...

С другой же, я ощущаю, что где-то «либерально лицемерю». Потому что смертная казнь отсутствует в Израиле только формально. И опять-таки я понимаю чужую ситуацию: полицейский или сотрудник службы безопасности не хочет рисковать, пытаясь захватить в плен вооруженных и отчаянных противников, дабы представить их правосудию. Если правосудие их не может по закону обезвредить, полицейские сделают это сами — они просто казнят их, не доводя дело до суда. То же — в ФРГ: левый террорист Бауман рассказывал: «Едва я вышел из тюрьмы в Гамбурге, как полицией была застрелена на улице Петра Шельм. Мы поняли, что они больше не берут пленных...»

Обратите внимание: культ законности в США, не позволявший судьям выносить справедливые суровые приговоры (их невозможно было достаточно обосновать), привел к возникновению мафии. Ее авторитет строился на том, что «крестные отцы» выносили суровые приговоры, которых требовала общественная совесть... Именно так описал рождение мафии в США Морис Пьюзо в «Крестном отце», да так оно и было... Что толку в юридическом запрете на узаконенное убийство, если возмущенное общество в ответ берет закон в свои руки и убийства начинают совершать без санкции суда! Это лучше, что ли?

Я не юрист, не социальный психолог, и легче всего изложить амплитуду своих сомнений, как положено делать литератору — описывая жизненные случаи, которые я наблюдал своими глазами.

 

- 151 -

За полтора года, что я жил в ссылке в Ермаке, там было казнено два человека (в районе живет примерно 80 тысяч человек). Одно из дел заставило думать, что смертная казнь в СССР необходима. Второе — столь же уверенно заставляло возражать против нее. Теперь — читайте и судите сами. Дело первое.

Однажды, направляясь в свою контору, я увидел в доме напротив невиданный в городе огонь и дым. Пожар... Потом стало известно, что в огне погибли двое сирот — юноша и девушка. Потом-Потом рассказали, что у этих детей был отец, осужденный за многочисленные и страшные преступления на 15 лет бытовик. Когда он кончил срок и вернулся в город, его жена давно умерла... Папа поселился отдельно, но захаживал к детям, носил подарки, они радовались — все же отец есть...

Следствие пришло к выводу, что, дождавшись, пока сына не было дома, отец изнасиловал и убил свою дочь. Неожиданно сын вернулся домой — пришлось убрать из жизни и его. Чтоб замести следы; последовал поджог...

Я, помнится, рассказал английской девочке об этом детоубийстве и о том, как однажды в зоне ЖХ 385-17а опер МВД, получив задание от руководства — провести с зэками политзанятие, поленился специально готовиться и поступил просто — взял из сейфа служебный документ и сорок пять минут его нам зачитывал. Это был отчет об убийствах, совершенных по Союзу за год беглецами из зон. Каждый эпизод кончался неизменно: «Смертная казнь приведена в исполнение». Чудовищный, подавивший нас фонтан государственных убийств, и все же, когда его слушал, невольно приходило в голову:

ну, вот этот персонаж, который убежав на волю из зоны, убил 18 человек — надо ли ему жить дальше, если ясно, что человек уже выскочил за черту социально возможного существования и не может общаться с людьми, не убивая их? Кто может принять на себя ответственность — сохранить убийце жизнь и тем принять ответственность — за новые убийства? Ведь преступник уже научен бегать из ' зон и не боится риска в побеге (у него уже максимальная мера наказания)?

— Но казни не предупреждают преступлений, — возразила англичанка, - статистически доказано: где казни запрещены по закону, там тяжких преступлений происходит не больше, чем там, где убийц казнят.

— Верно, — соглашаюсь я. — Много встречал убийц на этапах, и по моему ощущению, они не задумываются о возможном наказании. Убийство совершается словно под наркотиком. И все же... Да, есть преступления, за которые казнить нельзя. Например, за экономические преступления: нет таких денег в мире, потеря которых

 

- 152 -

уравновесила бы потерю кем-то жизни, потерю семьей отца, мужа, брата... Деньги можно вернуть, а человеческую жизнь не вернешь...

(В этом месте мне показалось, что англичаночка просто не поняла, о каких «экономических преступлениях» я говорю).

—... Не нужно казнить, например, террористов. Понимаю, то. что я говорю, странно звучат в устах израильтянина, но как раз террорист не является биологическим запрограммированным убийцей, просто у него такие убеждения, убеждения ложные, но меняется общественная ситуация и вчерашний террорист становится полезным членом общества. Так было в России, так — в Израиле (у нас сейчас премьер — бывший террорист, ведущий философ — тоже). То есть я согласен с «Эмнести», если убийство стало результатом заблуждения, временного помрачения рассудка человека — но не самой натуры, смертную казнь не следует применять. Но ведь некоторые убийцы, которых я видел, отравлены в источниках своей натуры: они не могут жить без ножа, без наслаждения от наблюдения за муками убиваемых... Вам кажется непереносимо ужасным, что общество принимает на себя ответственность за лишение своих членов жизни — я понимаю. Но вы-то, в свою очередь, понимаете, что разделяете ответственность за смерти тех людей, которых они потом убьют...

Девочка с ужасом смотрела на меня! Черт их знает, может, в Британии и, правда, не так, как в России? Но я точно ощущал: если бы убийцу собственных детей не приговорили к смерти в Ермаке, у жителей города исчезло бы всякое уважение к закону (как у героев «Крестного отца» — к американскому правосудию). А если отмена смертной казни приводит в конкретной, данной России (а не в некоей выдуманной этой девочкой и ее единомышленниками стране) к падению уважения к правосудию, воспринимается людьми как приглашение к преступлению, как общественная санкция на отказ от моральных норм — какой тогда гуманистический смысл в отмене смертной казни? Верю, что в Британии люди могли созреть до жизни, где казнь недопустима (я и сам живу в такой стране и уже хвастался, насколько оно комфортно, это ощущение, для нормального человека!), но это не значит, что подобная норма приемлема везде. Народ непохож на народ, как человек непохож на человека — и нужно много раз подумать, прикладывая самую красивую иноземную норму к собственной общине.

Так размышлял я сравнительно недавно, и если не удержался на этой позиции, то виной тому, наверно, второй смертный приговор, свидетелем которого я стал в том же Ермаке.

Однажды меня послали в командировку в дальний совхоз — побеседовать с и.о. директора насчет курсов механизаторов. Я бы не запомнил эту случайную встречу (совхоз был не мой), если б, вернувшись на работу и представив отчет заведующему, не услышал:

— Его этой ночью убили.

 

- 153 -

— Кого? Кто? За что?

— Директора. Скотник совхозный. Мельников фамилия. За что? Кто их там в совхозе знает?

Через несколько дней, зайдя по делам в райсельхозуправлевие, я застал «аксакала», отставного главного инженера района. Опытный, неглупый, знающий все партийные ходы и выходы пожилой низенький казах, в черном засаленном костюме, известный своим богатством (по местным, конечно, масштабам), он собирал у сотрудников управления подписи под ходатайством к суду: «Вынести смертную казнь Мельникову, убийце директора совхоза».

— А иначе как работать! — сказал он при мне, и фраза врезалась в память, будто слышал ее вчера. Поразило, что не каратель, даже не чистый администратор, а инженер, хозяин районных сельхозмашин и запчастей, не мыслит работы без угрозы смертной казнью для подчиненных. Каким же он себя видит? — думалось мне. — Какой злодейской смотрится собственная жизнь, каким, выражаясь по-казенному, антинародным элементом смотрится в собственных глазах, если смертная казнь кажется ему важным условием работы инженера!

Я хотел узнать подробности убийства в совхозе, но никто в управлении, включая этого Суленова, все, поголовно требовавшие от суда смертного приговора, не только не знали деталей преступления, но вообще не интересовались им. Все смотрелось мной как классическая иллюстрация того, что в школьном детстве называлось «классовым судебным убийством».

Так и осталось бы «дело Мельникова» мне неизвестным (совхоз, повторяю, был не мой, я ездил туда по разовому заданию и больше не появлялся), если бы в райцентре не открыли курсы наладчиков доильных аппаратов. Туда съехались посланцы изо всех совхозов района, в их числе из того совхоза, где произошло убийство. С первых слов обнаружилось совсем иное, чем в райцентре, отношение рабочего из этого совхоза, пожилого, лысоватого, грузного солидного мужика к убийце Мельникову, и это опять-таки был образец классового отношения к преступлению, знакомый мне по историческим книжкам (вроде «Жерминаля» Золя). Воспроизвожу его рассказ — хотя, конечно, приблизительно: десять лет с той поры прошло, и разные детали, включая фамилию несчастного директора совхоза, я подзабыл...

— Говорите, Мельников был скотником? Нет, он шофером в совхозе был. Нарушил на дороге правила — и гаишники отобрали права. Что там было на дороге? Не знаю... И директор — тоже не был директором: вообще-то он зоотехник, а директором временно состоял. Так вот, наш зоотехник взял в милиции права, у них такая договоренность с УВД: если нарушение на дороге небольшое, то наказывает провинившегося не милиция, а дирекция совхоза. Наказание в

 

- 154 -

совхозе для шоферов известное. Есть у нас телятник для малых заболевших телят. Конечно, работать с больным поголовьем много тя-желыпе, чем со здоровыми телками. А нормы для работы там особые не предусмотрены, платят, как на обычном телятнике. Никто из рабочих своей волей туда не идет. Директор тоже человек не свободный — ни менять госрасценки не может, ни морить больных телят — человек же он... Вот и придумал ход: кто перед милицией в чем проштрафится, его в наказание вместо КПЗ ставят на три месяца на работы в телячий госпиталь. Мельникова туда сунули. Мельников мне был сосед, я его хорошо знал, он поначалу даже доволен был, что права вернут без дырки. Три месяца отмучается и снова за руль сядет. Вот кончился его срок, помню, он на радостях новый костюм надел, выпил рюмочку — и пошел в контору за правами. Праздник это был для него! И вот — нет удачи человеку, что сказать... За эти три месяца милиция никого не забрала, никто ничего не нарушил. Директор говорит ему: не могу же я бросить больных телят на смерть, пойди отработай еще квартал. Куда Мельникову деваться? Дом и все хозяйство у него от совхоза, права на работу — у директора, кроме как шоферить — ничего не умеет, нет другой специальности. Снова пошел в телятник. Кончился новый срок, новые три месяца. Пришел под вечер к хозяину: отдашь права или нет? Тот говорит: ну, нет у меня и сейчас очередного штрафника. Терпелка лопнула, пошел Мельников к директору к дому, вызвал на крыльцо:

«Дашь свободу?» — «Не могу. Выхода у меня нет.» Мельников и всадил в него из охотничьего ружьеца. Обоих жалко: что у директора, что у Мельникова по трое детей без отца осталось.

Зачем понадобилось для суда изготовлять «ходатайство коллектива о вынесении смертного приговора» — ясно из этого рассказа. За первое убийство, тем паче совершенное в состоянии нервного срыва, аффекта, даже по советскому закону не полагается смертная казнь. Потому Мельникова судили не за убийство, а за «террор»: «убийство представителя власти, совершенное в связи с его государственной и общественной деятельностью с целью подрыва и ослабления советской власти». Мельников, несомненно, убил представителя власти и несомненно в связи с его деятельностью по должности, но, конечно, без всякой цели «подрыва и ослабления власти». То есть даже закон одной из самых суровых в мире держав не требовал в данном казусе убийства по суду. И тогда судьи запаслись «документиком от общественности», чтобы легче было осиротить еще троих детей в результате преступления. (Поскольку закон о терроре предусматривал конфискацию имущества, я не исключаю, что было отобрано и все добро, нажитое за жизнь, у вдовы и детей Мельникова.)

Вот почему, вспоминая Мельникова, я все-таки прихожу к выводу: в СССР нужно отменить смертную казнь, хотя бы временно Оптимальный вариант, по-моему, выбран в Израиле, где я сейчас

 

- 155 -

живу: смертная казнь по закону существует и суд всегда вправе ее применить. Но прокуроры знают, что не должны ее требовать, суды знают, что насколько возможно, ее не надо выносить, исполнительные власти знают, что елико возможно, ее надо откладывать... То есть при возможности смертной казни, как бы успокаивающей общественное негодование на случай предельно жестоких преступлений, в реальности юридические инстанции стараются помешать ее проведению в жизнь на всех этапах, сколько возможно. И эта комбинация создает для общества неплохую воспитательную школу. В Союзе же есть огромное количество преступников, вполне достойных смертной казни, но там пока что слишком много судей, которые не научились ее применять. Должно вымереть, уйти из жизни целое поколение юристов, для которых смертная казнь являлась не исключительной мерой наказания, как сказано в советском законе, а неким садистским актом удовольствия от их неправедной власти.

И опять вместо рассуждения — пример: цитата из книги адвоката Евг. Эвельсон об экономических процессах, т. е. дел, связанных с запрещенным частным бизнесом: на этих процессах было расстреляно несколько сот бизнесменов. «Когда в кассационном суде по делу Доброва рассматривалась жалоба его адвоката Л. Яхнича, и последний сообщил суду, что приговоренный к смерти его подзащитный полностью потерял в камере зрение, раздался окрик члена Верховного суда РСФСР Васькина: «Какую же мразь вы защищаете!» Свидетельствую как очевидец.» Так вот, пока живы и действуют Васькины, их должно лишить хотя бы одного права — выносить смертные приговоры. Только когда судьи привыкнут, что не судебное убийство, а спасение, если только возможно, людей и есть их цель: когда сам народ осознает, что убийство по суду есть тоже убийство — но только его, народа, руками, и что на этих руках теперь будет кровь казненных и с этим придется жить — только тогда можно вернуть правосудию право казнить тех, кого казнить необходимо. И никакому писателю не придет в голову иронизировать над Толстым, который «не мог молчать», и над Короленко, и реанимация милосердия в толще нации будет означать: СССР вернулся в лоно цивилизованных народов, отвергающих, насколько возможно, «убийство именем закона».