Еще о малолетках: Толя Глейм и Галя Васильева

Из пропавшей «второй части «Путешествия» больше всего жалею о документе, который там был процитирован полностью, начиная с заглавия: «Приговор. Именем Казахской Советской Социалистической...» и кончая подписями председателя и секретаря суда. Приговор был вынесен Анатолию Глейму, немцу, 1960 г. р., и каждое предложение заслуживало любовно сделанного текстуального анализа. «Но нет чудес — и мечтать о них нечего», как сказал поэт (лагерный вариант: «Жалко — у пчелки в жопке»).

Толика Глейма я приметил в целиноградской камере в самые первые дни: невысокий, юный (как стало ясно из приговора, ему исполнилось 18 лет), пушок на усах и бороде только пробивался, круглолиц, миловиден. И еще — кроткий и тихий. Все чего-то крутился возле меня, пробуя обратить на себя внимание, что-то ему нужно было — я догадывался...

Однажды зашла речь о женщинах. Так как на нашем этаже лежали не блатяги, а шофера, то разговор вышел не обычный, похабный, а напротив — очень женщинам благодарный. Толя долго слушал старших, а потом тихо-тихо сказал:

— А я за свою бабу сижу.

— За свою девку, — внес семантическую поправку шофер-грек.

— Да нет, за жену, — робко возразил мальчик.

— Ты что, в натуре женат? — он, наконец, меня заинтересовал.

— Да. За жену меня посадили.

Сразу начну с покаяния: вначале, когда он рассказал мне дело, оно показалось настолько невозможным, что сходу решил: ну, заливало!

 

Бытовики лгут легко, особенно про свое дело — про это как бы даже официально разрешается лгать. А теперь изложу историю Толика Глейма и Гали Васильевой, как она запомнилась по его первому рассказу.

Толя учился в старших классах школы, когда умер его отец, и мальчик внезапно стал главой семьи — хозяином дома и участка, инвентаря и скота — всего добротно, по-немецки поставленного двора. Бросил школу и поступил на работу — служил каким-то маленьким начальником на железнодорожном участке в Петропавловской области. Получал приличную зарплату, не пил, не курил, характером мягкий, добрый, но в то же время компанейский — словом, уже в 17 лет считался завидным женихом...

Влюбился — в Галю Васильеву. Не будь Галочке в обиду сказано, девочка она не моего романа — рыжеватенькая, конопатенькая, ничем в моих глазах не привлекательная (я фотографии у них обоих в Павлодаре потом взял, чтоб вставить в эту вот книжку, но фотки тоже пропали где-то в Союзе). Словом, Галя не показалась мне красавицей, но ведь не я же в нее влюбился... А Толик в камере все приговаривал: «Если она мне изменит, сразу повешусь» и видно было, что по юности всерьез паренек планирует...

Все бы и ничего — Галя разделяла его чувства. Но, как было помянуто, Толе шел 18-й годок и, следовательно, ему предстоял призыв в армию. Галл по-женски предполагала, что если парень в 18 лет уйдет на три года от нее в дальние края, то необязательно, что потом он к ней и вернется. И заявила родителям, что хочет выйти замуж.

— Ты че, девка, — разумно ответили папа с мамой, — школу сначала кончи. Ты же в девятый класс ходишь!

Девятый класс, напоминаю моим читателям, это неполные 16 лет. Возможно, месяц-два выше пятнадцати с половиной, но уж до полных шестнадцати — еще прилично ждать.

Они бы прождали до полных галиных семнадцати (возраст, начиная с которого позволено просить в сельсовете разрешение на ранний брак), но ведь тогда Толе пойдет аж двадцатый годок — он больше года будет трубить «службу царскую»... Галя не хотела ждать, родители упорно говорили «нет», и тогда девочка пустила в ход неотразимый девичий аргумент: однажды вечером отдалась Толику, а на утро призналась родителям и сказала: «Либо разрешите мне выйти за него замуж, либо буду... просто так!»

Толина мама тоже противилась раннему браку сьюа... Но когда тем же утром он сообщил ей: «Иди сватать Галю, если хочешь, чтоб твой сын оставался порядочным человеком», у мамы Глейм уже не оставалось выхода.

Она «заслала сватов», как сказано было в приговоре, потом пришла к Васильевым сама, и ровно через десять дней после «роко-

 

вой ночи» Галя переехала под толин кров и стала жить у него полноправной хозяйкой в доме.

Молодожен, как говаривали в старину, души не чаял в новобрачной, постоянно делал ей подарки: справил новое пальто, туфли и прочие, по деревенским понятиям, дорогие вещи. Упоминаю про них — ибо они послужили «вещественными доказательствами» на суде.

Галя из дневной школы перешла учиться в вечернюю. По рассказу Толика, это-то и привело семью к трагедии.

Дневная школа обязана была отчитаться перед РОНО, почему ученица бросила занятия. И не просто отчитаться, а оправдаться. И директор обратилась в милицию на предмет «развращения несовершеннолетней».

Толю и Галю, обоих, вызвали в милицию к следователю. Они отнеслись к допросам легкомысленно, наивно полагая, что ничего плохого не делали. Галя показала, что инициатором сожительства была она («все произошло с ее полного согласия», как было сказано в приговоре). Толя подчеркивал, что хотел не развратничать, а жениться —«мне в армию идти, пусть в доме хозяйка остается, и матери легче меня будет дождаться вместе с женой». Родители с той и другой стороны, вызванные как свидетели, признали, что дали детям согласие, что по-деревенски все было оформлено правильно: сватовство, обмен кольцами, свадьба — не было, правда, одного, регистрации в сельсовете, но только потому, что сельсовет не хотел брак регистрировать.

Наконец, настал день суда, куда Толик пришел «своими ногами», т. е. из дома и без охраны. Ему было предъявлено обвинение «в заключение незаконного брака», и тут же в зале суда на него надели наручники и поволокли в тюрьму отбывать присужденный судьей срок — два года общего режима.

— Галка в суде кричит: «Сволочи, что вы делаете!». Ее отец, фронтовик, мужик суровый, никогда слова лишнего не скажет, и тут не сказал, но я вижу — молчит, а по щеке слезинка ползет. Я такое у него первый раз видел...

Слушая в камере рассказ Толи Глейма, я составил собственную версию того, что происходило на самом деле. Понимал же, что рассказанное в реальности не могло быть — настолько невероятно это слушалось не то что каким-то иностранцем, а даже человеком из России. По тогдашней хейфецовской версии, Толик изнасиловал или просто развратил несовершеннолетнюю девочку, и когда было возбуждено «дело об изнасиловании» (или «о растлении») предложил ей выйти за него замуж, «покрыть грех». Парень он славный, девочка согласилась, но раз запущенное в производство дело уже не могли бюрократы остановить. Но, учитывая этот поворот, дали ему за изнасилование «меньше наименьшего», всего два года.

Но у Толи на руках оказался документ на полутора машинописных страницах, называемый «Приговор». Он дал мне его почи-

 

тать, и своими глазами я увидел: в камере мальчик абсолютно точно изложил все обстоятельства дела.

Впоследствии, уже в Ермаке, я специально съездил к нему в Павлодар, чтоб получить (для книги) подлинник приговора, достал и Уголовный кодекс Казахской ССР, проверил: Глейм был осужден точно по букве закона. Более того, я вынужден признать: казахский судья подошел к делу исключительно гуманно, потому что по букве закона он вполне мог упечь Толика в зону на восемь лет!

В Казахском кодексе я обнаружил местный закон — о женитьбе на несовершеннолетней. Если кто-то женился на девушке, не достигшей 16 лет, он подлежал наказанию до трех лет лагерей — но лишь в том случае, если пятнадцатилетняя супруга не была девственницей. Если же, не дай Бог, она оказывалась еще и девственной, то наказание увеличивали до восьми лет лагерей.

Только теперь мне стало понятно то место из рассказа Толи, когда он упомянул, что следствие и суд усиленно допытывались у Гали, имелся у нее раньше «бойфренд» или нет. И хотя в приговоре было черными печатными буквами по белой бумаге записано: «Свидетельница Васильева показала, что была девушкой» — вломили Толику срок в несколько раз меньший, чем могли бы... Откуда такая гуманность? Я думаю, что это был приз за добрачную половую жизнь: все-таки Толик лишил ее девственности за десять дней до свадьбы, и суд учел это смягчающее обстоятельство. А не дай Бог, подождали бы свадьбы...

Толику вообще везло за решеткой. «Я в суде говорю: ну, хорошо, ну, вы считаете, что я совершил преступление. Но зачем же обязательно лишать меня свободы? Ведь через три месяца ухожу в армию, мы с Галей три года не будем видеться, а когда вернусь из части, ей уже исполнится восемнадцать, мы сразу и пойдем в сельсовет. А до армии пусть тогда живет у родителей, если суд считает, что так правильно». Но судья сказал: «Если вас не лишить свободы, вы станете продолжать свое преступление». В первой своей, петропавловской камере совершенно подавленный Толик встретил какого-то писучего зэка, тот долго с ним сидел-думал и составил кассационную жадобу. Уходя на этап, сказал: «Будь спокоен, мальчик, я тебе хорошую бумагу написал, ихние порядки знаю. Свободы не получишь, но на «химию» тебя отправят». И действительно — из облсуда пришел быстрый ответ: Толе не только заменили тюрьму на «химию», но заменили сразу — т. е. этапировали из камеры прямо в общежитие. И вот уже третий месяц трясся он по пересыльным тюрьмам на Павлодарский тракторный завод, где предстояло отбывать срок.

Я в Целинограде понадобился ему неспроста. Уверовав в силу писаного в камере слова и видя, как тянутся ко мне убийцы, чтоб я что-то им писал, он возлагал надежды на мою юридическую поддержку. Когда мы оба прибыли на указанный в сопроводиловке

 

пункт назначения, я побывал у него в Павлодаре и убедился: судья, вынесший ему приговор, оказался абсолютно прав: преступление продолжалось во всю силу. Едва лишь Толю выпустили из стен тюрьмы в общежитие, он написал домой, Галя туг же примчалась в Павлодар, сняла крошечную халупку-мазанку на окраине города, и каждую ночь они занимались преступлением, за которое их покарал закон. Как раз когда я был у них в гостях, и Галя угощала меня какими-то пампушками, вбежали хлопцы из общежития: «Толик, сегодня ночью в общаге проверка!» — он встал, поцеловал жену и помчался симулировать отбывание наказания.

Что я мог для него сделать? В ту пору один из моих старых питерских товарищей занимал пост главного редактора популярного юридического журнала страны и был членом коллегии Минюста. Разошлись мы с ним давно, когда он переехал в Москву (как пишет Игорь Гарик: «В чиновные космические дали былые наши сверстники взлетели. Мы больше никогда их не видали а, главное, и видеть не хотели». Очень уж менялся у людей «менталитет» после возвышения!). Но я полагал, что идеология — дело одно, а личная порядочность не всегда связана с этим напрямую. И поверил в порядочность старого товарища, написав ему письмо с изложением «дела» Глейма, просил какой-то поддержки. Мне казалось, что даже факт запроса из столицы по такому ничтожному делу может повлиять на ситуацию Толика...

Мой товарищ доказал, что лично он действительно был порядочен: не побоялся ответить мне в ссылку, поспрашивал о моих нуждах и пр. Но что касается общественной позиции... «Мог бы твой мальчик потерпеть, не жениться. Наказание получил минимальное, вот пусть его и отбывает». Номенклатурный человек не мог не оказаться самим собой — не мог понять ситуацию, когда паренька, едва достигшего совершеннолетия, волокут через отвратительную комедию суда, тюрьмы, этапов, так называемого общежития, снабжают его судимостью — и все лишь за то, что он не захотел развратничать по сеновалам и кустам (как раз в этом варианте с ним ничего по закону не могли сделать, ведь он сожительствовал с «несовершеннолетней» по ее согласию, а дело можно начать только по жалобе, поданной ею или ее родителями) — нет, этот тип, видите ли, захотел жениться! Мерзавец! Вот грех-то... В приговоре перечислялись купленные для Гали вещи (пальто, туфли), как вещественные доказательства преступного умысла на брак.

«Получил срок минимальный», как выразился московский товарищ? Попробуйте сами посидеть в тюрьме не то что два месяца, а хотя бы две недели, а потом мы с вами обсудим — большой это срок или малый — две недели в КПЗ. И даже с точки зрения «источника законов» не было в деле Глейма никакого смысла, никакого резона. Законодатель явно направлял острие своего решения против старых и богатых развратников, покупавших молоденьких жен в исламском

 

регионе. В суде не могли не понимать подлинного смысла, вкладываемого в текст параграфа автором закона!

И вот итог: хозяйство страны потеряло исполнительного мастера на маленькой станции, страна потеряла добросовестного солдата и получила преступника, понемногу начавшего — без этого пребывание в уголовной среде не обходится — презирать закон и порядок. Кто знает, чем завершится судьба Толи Глейма? В этом ненормальном деле для меня сосредоточились, как в фокусе, онтологические общественные пороки советской системы правосудия.