Глава 5

Жизнь на Арбате перед войной.
Письма в НКВД и Сталину.
Школа

 

Нашим историкам необходимо в ближайшие годы написать всю историю Государства Российского за XX век, начиная с царствования Николая II, а затем поэтапно периоды правления Ленина, Сталина, Маленкова, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева и Ельцина. Это был бы колоссальный труд в 50, а может быть и в 100 томах.

Только создавать его должны порядочные люди, нейтральные во всех отношениях к руководителям страны и к политическим партиям, допущенные ко всем архивам Царской России, советского государства и Российской Федерации. Пора народу знать правдивую историю своей страны.

Даже если остановиться, в общих чертах, на Сталинском периоде правления, то явно прослеживаются крупные ошибки, а лучше сказать преступления руководителей страны и в первую очередь самого Сталина за 29-летний период его правления. Это:

1. Полное уничтожение «оппозиции» и всех инакомыслящих партий.

2. Практическое запрещение религий или подчинение остатков религиозных течений руководящей Коммунистической партии.

3. Истребление зажиточных, работящих крестьян, или, как его называли, «класса кулаков» и создание колхозов и совхозов, которые в целом себя не оправдали и привели к тому, что Россия, кормившая до революции не только себя, а еще пол-Европы, стала закупать зерно и другие сельхозпродукты за рубежом.

4. Создание репрессивного аппарата, с помощью которого были осуждены и уничтожены десятки миллионов честных невиновных людей.

5. Превращение советского человека в «винтик» гигантской машины, в робота, не имеющего своего мнения и только выполняющего приказы руководителей, в существо, которое

 

должно день и ночь работать, не получая при этом заслуженной заработной платы; в существо, которое обязано было единодушно голосовать за тов. Сталина и восхвалять «отца всех народов».

6. Одним из самых страшных преступлений является то, что Сталин и его ближайшее окружение полностью игнорировали донесения Советской разведки о нападении фашистской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года.

Эта война разорила Советский Союз и унесла жизни почти 40 миллионов советских людей.

21 июня 1941 года Берия докладывал Сталину:

«...посол в Берлине Деканозов дезинформирует нас о том, что Гитлер завтра нападет на Советский Союз. Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет!»

 

Л. Берия

21 июня 1941 года.

 

Наш вождь и учитель тов. Сталин сам себя перехитрил после заключения 23 августа 1939 года пакта о ненападении с Гитлером. Миф о его гениальной прозорливости лопнул как мыльный пузырь. Ефрейтор Гитлер оставил в дураках Генералиссимуса Сталина. А заплатил за ошибки и преступления Сталина советский народ.

Русскому и советскому народу всегда жилось тяжело, особенно трудно бывало во время войн, коллективизации и репрессий. Поэтому период 1938–1941 годов можно рассматривать как небольшой перелом в лучшую сторону, но до хорошей жизни ох как было далеко.

Квартира, в которой мне предстояло жить в течение 16 лет, находилась на 2-м этаже знаменитого 8-этажного дома «со львами» по Малой Молчановке на Арбате. Этот дом был построен в 1913 году и был одним из красивейших домов центра Москвы. Фасад дома, с сидящими у центрального подъезда бетонными львами в натуральную величину, часто привлекал кинематографистов, и мы нередко видели свой дом на экране. Особенно он запомнился в фильме «Офицеры», который нам очень нравился, да и было за что. Ведь в дальнейшем и я, и мой сын продолжат военный род наших предков.

 

Квартира, в которой с конца двадцатых годов жило шесть семей, ранее принадлежала знаменитому юристу Брусиловскому. Каждая семья жила в одной комнате, а всего нас было 20 человек. Самое сложное было на кухне разместиться в утренние и вечерние часы. Бывали и раздоры, но никто друг другу в суп соль не сыпал и песок на сковородку не бросал.

Жена Брусиловского, очень экспансивная женщина, до самой смерти не могла привыкнуть к тому, что советская власть вселила в ее квартиру еще пять семей. Она с годами даже забывала об этом и часто выбегала из своей комнаты голая, чтобы умыться или сходить в уборную (так мы тогда называли туалет). Разнообразен был и состав семей. В квартире жили и интеллигенты, к которым мы себя причисляли, и бывшая домашняя прислуга Брусиловских, тетя Маша с семьей, и музыканты, и даже советский милиционер. Он единственный, кто в нашей квартире часто напивался, буянил и бил свою жену и сына.

Моя новая семья состояла из четырех человек. Алевтина Ивановна Кулакова, тетя Инна – моя родная тетка по матери, владелица комнаты. Евгений Николаевич Теремецкий, дядя Женя – гражданский муж тети Инны (они вместе прожили 42 года, но так и не расписались, так как в тридцатые годы это было не модно и не обязательно, а потом про это забыли). Сын тети Инны – Константин, 1924 года рождения, от первого мужа, врача Василия Васильевича Кулакова. И вот появился я – четвертый член семьи, семьи, где и третий был лишним. Но мне-то было шесть лет, поэтому понимать обстановку того времени было еще рано.

Так как кроватей лишних не было, мне определили место на комоде, который поставили в угол и задвинули его шкафом, чтобы не было видно. На этом комоде, среди грязных простыней и наволочек, я и проспал более 4 лет вместе с клопами, водившимися там в изобилии. Моя сестра Неля, а она старше меня на 7 лет, как-то приехала перед войной к нам и зачем-то полезла на комод. Простыня соскользнула на пол, а с ней и полчища моих родных клопов.

Быстро промелькнули зима и весна 38 года, и мои родственники стали готовиться к поездке в деревню, а так как дядя Женя работал учителем русского языка и литературы в школе, то у него был большой отпуск – с начала июня по конец августа. Обычно летом в селе Спасское – так называлось «родовое

 

имение» дяди Жени – собирались его родственники с детьми. Село Спасское находится в Тульской области, в 225 км от Москвы, недалеко от Ясной Поляны. Отец дяди Жени был священником в селе Спасское. Он пользовался большим авторитетом у местных жителей, был в хороших отношениях с Львом Николаевичем Толстым.

И вот конец августа 1938 года. Мне 7 лет. В школу в тридцатые годы принимали с 8 лет, но мои родственники решили, что мне пора учиться. Наверное, у меня было уже достаточно начальных знаний. Я умел читать, писать и знал, что дважды два четыре. А главное, я был очень энергичен.

Екатерина Николаевна Жадовская (Теремецкая), родная сестра дяди Жени, называла меня «мешок с костями плюс энергия». Это было правдой. Я был очень подвижен и худ. Первой моей школой была бывшая гимназия, находившаяся на Арбате, на углу ул. Воровского и Большой Молчановки. Школа числилась под номером 91. Сейчас ее нет. Здание было снесено в 50-е годы, когда прокладывался Новый Арбат.

Мои приемные родители были людьми среднего достатка. Тетя Инна работала в Институте переливания крови машинисткой-стенографисткой, а дядя Женя преподавал в школе. Средств на воспитание, теперь уже двоих детей, не хватало. Но мои родственники были людьми неунывающими и все свободное время по вечерам проводили в игре в карты. Это был преферанс, бридж, покер и стуколка. Когда же собиралось 8–10 человек, то играли в лото. Все курили, пили брагу или легкое вино и шумели до глубокой ночи. Я же, лежа на комоде, пытался заснуть. Первое время это было трудно, а потом привык.

Самым большим увлечением дяди Жени были бега. Он бывал там два-три раза в неделю. Через несколько лет меня дважды брали туда. Ипподром находился, да и сейчас находится, на Беговой улице. Я до сих пор помню этот сумасшедший дом. Очень много народа, как на стадионе во время футбольного матча. Правда, трибуна только одна. Люди бегут к кассам, толкаясь и ругаясь, стремясь успеть поставить свои последние деньги на только им известную лучшую лошадь. Это «ординар», или если на двух лошадей, то «дубль» или

 

«экспресс». Потом несколько минут ожидания, неистовых воплей во время заезда и... полное разочарование.

Твоя любимая, лучшая в стране лошадь – проиграла. Причин проигрыша всегда много, но главная уже слышится с трибун: «Жулики, жулики...» и т.д. и т.п.

Это значит, что фаворит проиграл из-за договоренности между собой наездников или жокеев. Но среди этих хмурых, бледных людей с дрожащими руками появляются 2–3 человека с сияющими лицами, радостно возбужденных, пересчитывающих выигрыш в кругу своих друзей и знакомых. А раз выиграл, то нужно обмыть, и идет вся эта ватага в ресторан. Чаще всего заканчивалось это тем, что у этой компании не оставалось денег даже на трамвай и метро. И так до следующего воскресения. Дядя Женя тоже иногда выигрывал. Но так как он был человеком слишком возбудимым, то, получив в руки 200, 500, а то и 1000 рублей, старался выиграть еще больше. И вместо того, чтобы отложить хотя бы половину выигрыша для жены и детей, он кидался снова к кассам и все проигрывал. Это называлось «все спустить!» В этом был элемент геройства, безрассудной русской души. И когда его спрашивали на следующий день, как он съездил на бега, он отвечал: «Сначала много взял, а потом все спустил!»

У дяди Жени на бегах было много знакомых как среди посетителей, так и среди наездников.

Особо интересными личностями были «Алеша» – Алексей Бибиков, сын тульского помещика Бибикова и цыганки, а также «Петр» – Петр Анатольевич Клименков, врач, в будущем известный гомеопат. Алеша в пятидесятые годы работал личным шофером у президента Академии наук СССР. В нем всю жизнь играла цыганская кровь. Он любил лошадей, веселье, женщин, а в зрелом возрасте легковые машины. Петр Анатольевич с помощью Николая Константиновича Жадовского, мужа тети Кати, стал знаменитым гомеопатом. Он жил в высотном доме на Котельнической набережной, где мы иногда в 60-е годы играли с ним в преферанс.

Уже в детстве я понял, что на бега ездить не нужно, так как они приносят только вред и калечат людей как в нравственном, так и психологическом и материальном отношении.

А Москва в эти годы жила своей сложной, напряженной жизнью. Сняли и расстреляли сначала Ягоду, а затем и Ежова.

 

Пришел Берия и сделал вид, что он за пересмотр политических дел. Было расстреляно 3000 человек сотрудников НКВД, в основном следователей и руководителей высшего эшелона Наркомата, готовивших дела на политзаключенных, арестованных в 1936–1937 годах. Но тем не менее, по указанию Сталина были расстреляны Бухарин, Рыков, Крестинский и другие руководители правотроцкистского блока.

Перед войной было уничтожено более 50 тыс. высших командиров Красной Армии, в том числе:

из 11 заместителей наркома обороны — все 11;

из 80 членов Высшего Военного Совета — 75;

из 5 маршалов — 3;

из 16 командиров I и II ранга — 14;

из 8 флагманов I и II ранга — все 8;

из 67 командиров корпусов — 60;

из 199 командиров дивизий — 136;

из 397 командиров бригад — 221.

Это был полный разгром рабоче-крестьянской Красной Армии. Такого в мировой истории никогда не было и, наверное, не будет. Гитлер и Сталин торжествовали победу, но каждый по-своему. Интересно, о чем думал Сталин 22 июня 1941 года? Понял ли он свои ошибки и преступления 30-х годов?

В следственных делах на моих родителей сохранилось несколько писем, адресованных товарищам Ежову, Берия и Сталину, от моих бабушек и нашей воспитательницы, француженки Е. Мейер.

Ведь после ареста были конфискованы все, повторяю все вещи нашей семьи, находившиеся в Москве и во Власихе, до последней ложки и до последних ботинок. Не осталось ничего. В АХУ НКВД были вывезены не только наши вещи, но и личные вещи людей, живших в нашем доме. К ним относилась и гувернантка Евгения Мейер. Первое письмо она написала Ежову 11 июля 1937 года, второе – 23 сентября 1937 года. Ответа не последовало. И она решилась написать лично Сталину: вначале, в ноябре 1937 года, а затем 16 января 1938 года. Вот выдержки из этого письма. Оно было написано на французском языке и в деле имеется перевод.

«...Скоро уже год, как я поступила на службу к профессору бактериологии Великанову Иванову Михайловичу в качестве гувернантки его детей. 7 июля 1937 года были арестованы Ве-

 

ликанов и его жена в Институте бактериологии во Власихе. Меня не было дома во время их ареста, и я осталась без моих вещей, так как все было опечатано. Мне 58 лет. Я родилась француженкой в Лионе. Живу в России с 1912 года безвыездно. Я Вас убедительно прошу, товарищ Сталин, прийти мне на помощь в получении моих вещей. Я не прошу милости, я прошу возвратить то, что мне принадлежит. Я Вас знаю очень добрым и справедливым.

Вас уважающий и преданный слуга, товарищ и гражданин Евгения Мейер».

По воспоминаниям моих родственников Мейер никаких вещей не получила, и в 1938 году связь с ней была потеряна. Думаю, что ее отправили искать правду в ГУЛАГ.

Письма в НКВД моих бабушек, Великановой Татьяны Ивановны и Михайловой Лидии Афанасьевны, с просьбой сообщить о судьбе их детей – Великанова И.М. и Михайловой З.И., а также вернуть детям принадлежавшее им имущество также практически остались без ответа.

Правда, в октябре 1939 года был получен от Берии ответ удивительного содержания:

«...Сообщаем Вам, что заявление Ваше разобрано. По части получения вещей запросите доверенность Вашей дочери» и далее «...Великанов и Михайлова осуждены на 10 лет без права переписки с конфискацией лично им принадлежащего имущества и находятся в особо режимных лагерях».

Это уже верх цинизма, так как З.И. Михайлова была расстреляна уже 9 декабря 1937 года, а И.М. Великанов 8 апреля 1938 года.

Об отношении к живым лучше ничего не говорить, это было еще страшнее.

Мы же дети этого не понимали и единственное, что видели в Москве на Арбате, это странных дядей в темных плащах или пальто, в кепках, с правой рукой в кармане и стальным взглядом подозрительно изучающих глаз.

Наши же родственники поняли, что ждать хорошего от НКВД не приходится и еще раз «почистили» свои архивы. Были уничтожены и выброшены все документы, почти все фотографии и письма наших родителей.

Осенью 37 года моя сестра Неля пошла в 6 класс 91 школы, где и я начал учиться. Училась она хорошо. Про то, что родители арестованы, никому не рассказывала. Кстати, она во

 

всех автобиографиях и анкетах при устройстве на работу никогда не писала о том, что она была дочерью «врагов народа». У меня же, наоборот, начиная со школы, во всех анкетах было написано, что мои родители были репрессированы в 1937 году. В нашем доме по Малой Молчановке в квартире № 6 жила подруга моей сестры – Клара Борзова. Ее отец работал в органах НКВД. Видя, что Неля всегда находилась в состоянии повышенной нервозности, Борзов-отец стал допытываться что с ней и расспрашивать о родителях. Сестра все поняла, и общение с Борзовыми закончилось. В это время Неля жила у бабушки Лиды в Староконюшенном переулке, так что ходить в школу было не так уж близко.

Летом 1939 года все родственники Теремецких и Жадовских готовились к поездке в Спасское. Сын тети Кати – Миша, одного возраста с Нелей, тоже поехал в Спасское. Там собрались ребята в возрасте 15 лет, очень дружная компания. Время летело быстро, ребята купались, загорали, ходили в лес за грибами и ягодами, лазали по садам за яблоками, ездили верхом на лошадях в ночном и иногда помогали по хозяйству Леночке – Елене Николаевне Теремецкой, сестре дяди Жени, бывшей хозяйкой этого дома. Леночка была добрейшей души человек, умная, образованная русская женщина, мастерица на все руки. Она работала в сельской школе учительницей. Очень любила своих московских племянников, да и всех детей. В войну погиб ее муж Алексей Иванович. В пятидесятые годы Елена Николаевна была награждена орденом Ленина. А племянники быстро подрастали. Мише и Неле исполнилось по 15 лет, и пришла первая любовь. Правда, влюбилась только Неля в Мишу, и до взаимности было далеко. Поэтому, когда все вернулись в Москву, Неле уже было не до учебы в школе.

Из моих воспоминаний этого периода – это тоже Спасское. Жизнь на свободе, предоставленный сам себе, купанье в реке Уперта, притоке Упы, впадающей в Оку. Рыбалка, лазанье по всем видам деревьев, главными из которых были яблони и груши из большого сада, а также устройство своих гнезд на больших ветлах. В деревне их называли лозинками, наверное, от слова лоза. Каждый из ребят устраивал на лозинке, в гуще ветвей, свое гнездо, куда складывал все свое детское добро. И никто не имел права брать что-нибудь чужое.

Никакого воровства, даже мелкого, не было.

 

В сентябре 1939 года в Москве открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (ВСХВ). Прекрасно помню, как дядя Ника, муж Екатерины Николаевны – гомеопат, заказал два такси ЗИС-101 и мы, дети и взрослые, поехали осматривать диковинные павильоны. Впечатление было огромное. Все посетители восторгались экспонатами, да и всем комплексом выставочных павильонов, фонтанов, отличным благоустройством территории и сферой обслуживания.

До сих пор, а ведь прошло уже 57 лет, в Малаховке у Михаила Николаевича Жадовского стоит в серванте большой расписной фарфоровый чайник, емкостью несколько литров, купленный в тот день на выставке.

Зиму 1939–1940 годов Неля прожила у бабушки, на иждивении дяди Кости – родного брата нашей матери. А весной 40-го года он выгнал Нелю из дома. Пришлось ехать к Груше на пл. Маяковского, в ее десятиметровую комнату. Вся эта нервотрепка здорово повлияла на 15-летнюю девочку. Она почти забросила учебу и на экзаменах весной 40-го года получила две двойки по алгебре и физике. Предстояли переэкзаменовки или исключение из школы. Но вмешался дядя Женя. Он помог ей в августе, после усиленной подготовки пересдать эти предметы и перевел в свою школу на Пироговской улице в 9-й класс. Но проучилась Неля там всего три месяца.

Наркомат просвещения для ускорения выпуска учащихся средней школы ввел в конце 40-го года сдачу экзаменов за 9 и 10 классы экстерном. Школьники, а главным образом взрослые люди, в течение 2–3 месяцев проходили интенсивную подготовку в школе, а затем должны были сдать экзамены за 10 классов и получить аттестат зрелости. Этой идеей увлеклись все наши родственники. И вот в декабре 40-го года Неля, Котик, Миша, Алеся и их товарищи начали учиться на этих ускоренных курсах, но в январе 1941 года, так и не получив необходимых знаний, успешно провалили все экзамены. Все были в шоке и в первую очередь Неля. И она приняла решение – идти работать. В марте 41 года она устроилась в библиотеку больницы у Покровских ворот. Стала получать 150 руб. в месяц, что помогло продолжить существование. Проработала она там до июля 1941 года. С началом войны больницу сделали госпиталем, и многих служащих просто уволили. Я же до войны успел закончить три класса и только с оценками «отлично».

Глава 6

Начало войны.
Трудные осень и зима 41 года.
Поражение немцев под Москвой.
Уборка урожая в колхозе

 

Лето 1941 года было жаркое. Стояла прекрасная солнечная погода. На синем, синем небе изредка проплывали кучевые облака. В один из таких дней, в воскресенье 22 июня, мы проснулись поздно, часов в 10 утра. Дядя Женя начал собираться на бега. Обычно он уезжал часов в одиннадцать, в полдвенадцатого, так как хотелось поговорить со своими друзьями перед началом заездов. Мы только позавтракали и уже собирались идти гулять на улицу, как по радио объявили, что в 12 часов с важным сообщением выступит Вячеслав Михайлович Молотов.

На это среагировали как-то странно, почти не обратив внимания, но решили подождать и послушать. И вот Молотов объявляет, что началась война. Фашистская Германия напала на СССР. Вся квартира пришла в движение. Соседи вышли из комнат и на кухне стали обсуждать нашу дальнейшую жизнь. Тетя Инна взяла у дяди Жени предназначенные для проигрыша на бегах тридцать рублей, дала мне и сказала, чтобы я купил запасов на войну...

Меня отправили в магазин, где я купил два килограмма сахару, немного крупы, масла и конфет. Так мы встретили начало Великой Отечественной войны. А через две-три недели мы уже увидели войну в действии. Опять было воскресенье, начало июля. Около подъезда нашего знаменитого дома со львами собралось человек десять ребят, возрастом от 6 до 16 лет. И вдруг мы услышали гул моторов самолета, но какой-то странный, прерывистый, как будто двигатели устали и немного захлебывались. В чистом, как всегда голубом небе появилась серебряная птица, летевшая с запада к центру Москвы. Все разговоры прекратились, и мы внимательно следили за самолетом. Вдруг от него отделились две черные точки и понеслись к земле. Кто-то закричал: «Смотрите, парашютисты прыгнули!» Но парашюты не раскрывались, а точки быстро

 

приближались к земле. Мы, затаив дыхание, ждали, что же будет. И грянул взрыв, за ним другой. Эти точки оказались бомбами. Первая взорвалась рядом с детской поликлиникой, около дома, где теперь музей М.Ю. Лермонтова на Малой Молчановке, в 150 метрах от нас. Вторая, немного дальше, около Арбата. Потом уже мы поняли, что немецкий летчик целился в высокую кирпичную фабричную трубу, ясно выделявшуюся в этот солнечный день. По территории этой бывшей фабрики сейчас летят машины, здесь проходит Новый Арбат.

Сначала мы остолбенели, а потом бросились бегом к месту взрыва бомбы. Воронка была метров десять диаметром и глубиной метра три. Вокруг лежали осколки бомбы. Я подобрал несколько штук – они были еще теплые. Самый тяжелый был весом около двух килограммов. Со временем, к осени 41-го года, у меня будет этих осколков уже целый ящик – килограмм тридцать. Из домов начали выбегать жильцы. Вокруг воронки образовалась толпа, человек 30–40. Мы же забрались в воронку и искали остатки бомбы. Потом таким же образом обследовали воронку от второй бомбы. Так мы почувствовали, что война пришла в Москву, на наш Арбат.

Через некоторое время немцы стали бомбить Москву постоянно. В основном это случалось ночью. Как-то в конце июля, если не ошибаюсь, я проснулся от страшного грохота. Взрывной волной меня сбросило с кровати на пол. Спал я на кровати рядом с окном, на месте Котика, двоюродного брата, который записался добровольцем на фронт, но так как ему не было еще 18 лет, то его послали учиться в истребительный батальон танков. Все горшки с цветами были сброшены с окна на пол. Были и другие взрывы. Этой ночью мы почти не спали. Утром я вместе с другими ребятами пошел искать место, где разорвалась бомба. Это был театр им. Вахтангова. Мы подошли к полуразрушенному зданию и долго смотрели на гору кирпича, исковерканного металла, разбитых дверей и оконных рам. Конечно, полезли что-нибудь искать. В памяти остались пачки билетов в театр, перемешанные с цементной пылью. В последующие дни ходили к таким же разрушенным зданиям в Староконюшенном переулке и на площади у Никитских ворот. Там был разрушен памятник Тимирязеву.

 

В августе мы решили «эвакуироваться». Нас оставалось только двое, я и тетя Инна, так как дядю Женю забрали в армию и он учился на курсах пулеметчиков. Эвакуацией назывался переезд на дачу в Малаховку, к живущим там родственникам дяди Жени. Дача, а попросту говоря кирпичный двухэтажный кооперативный дом на две семьи со всеми удобствами, был построен в начале 30-х годов Николаем Константиновичем Жадовским и Борисом Николаевичем Теремецким на средства, которые у них были от частной врачебной практики. В правой половине жила семья дяди Ники: тетя Катя с сыном Мишей, а в левой половине – семья дяди Бори: тетя Шура с дочерью Еленой.

В доме всегда было много гостей. Приезжали и родственники, и знакомые. Для ускоренного общения сделали на первом этаже дверцу, через которую лазали из одной половины на другую. Миша весь август строил бомбоубежище. Тогда их строили во всех дачных поселках под Москвой. Это была траншея глубиной 2,5 м и длиной 4 м, при ширине около 2 м, перекрытая бревнами в 2 ряда и засыпанная сверху землей. Спастись в этом бомбоубежище можно было от «зажигалок» и осколков фугасных бомб. Бомбоубежище имело вытяжную трубу и керосиновую лампу, стены были обиты досками, так что во время бомбежки там собиралось 10–12 человек. Все сидели на лавках и обсуждали события дня до отбоя. Несколько раз мы наблюдали зарево над Москвой. Горели и дачи в Малаховке и Красково. Нам повезло. На наш участок упали всего две зажигательные бомбы. Одна попала в огород и тут же погасла, а вторую, которая пробила крышу над крыльцом и попала в ступеньки, долго гасили водой и песком, так уже в 10 лет я получил некоторый военный опыт. Но «эвакуация» быстро закончилась. В сентябре я пошел в 4 класс школы в Красково, но проучился недолго. Немцы стремительно приближались к Москве. И мы с тетей Инной в первых числах октября вернулись в Москву на Арбат.

Запомнился день 16 октября 1941 года. Об этих тяжелых для столицы днях написано много, но в основном крупными военачальниками и партийными деятелями. Как же воспринимал этот день 10-летний мальчик? Во-первых, паника и не просто паника, а очень большая паника. Лавина машин всех марок рвалась из центра города, с Арбата на Север и Восток, через Замоскворечье и Сокольники. Машины были забиты

 

людьми, продуктами и вещами. Я ходил по «своему» району и с удивлением смотрел на бегущих людей с дикими глазами, с мешками за плечами и чемоданами. Видел и несколько разбитых витрин и разграбленных магазинов.

Во дворе нашего дома находился деревянный одноэтажный дом с полуподвалом. На первом этаже помещалось домоуправление, а в полуподвале жила семья, которая в октябре эвакуировалась, бросив все имущество в квартире. Кто-то потом сорвал дверь в этой квартире, и мы часто играли там в плохую погоду. Вспоминаю большие высокие шкафы, забитые книгами. Книг было очень много. Больших, тяжелых, в кожаных переплетах и с красивыми картинками. Кончилось все тем, что в зимние вечера 41–42 годов все что могло гореть, было сожжено, так как угля для котельной нашего небоскреба не было, дом замерзал, и мы, поставив в нашу комнату «буржуйку», согревались дровами и всем тем, что находили на улице.

Наш дом считался почти крепостью, все-таки 8 этажей со стенами метровой толщины. Поэтому в октябре-ноябре к нам переехали на временное жительство человек 5–6 наших родственников и знакомых. Возглавлял эту коммуну хороший товарищ дяди Жени – Анатолий Евлампиевич, или попросту «Лампыч». В дальнейшем я узнал, что у него было несколько братьев, знаменитых людей того времени. Один из них играл в футбол в «Спартаке» вместе со Старостиным. «Лампыч» был прекрасным, умным, находчивым, добрым, веселым, остроумным человеком. Возраст не позволял ему идти на фронт, и он помогал всем, кому мог. Одним из главных его достоинств было «из ничего» сварить вкусный суп или приготовить второе блюдо. В ход шло все. Однажды мы насчитали в супе пять видов круп, да еще немного картошки. Так и жила наша коммуна – днем все взрослые работали, а ночью спали в комнате или, во время воздушной тревоги, сидели в ванной комнате, так как считалось, что там нет окон и мы находимся в большей безопасности.

Воздушную тревогу обычно объявлял по радио диктор Левитан: «Граждане, воздушная тревога!» Он же объявлял к утру: «Угроза воздушного нападения миновала, отбой».

Эти фразы мне запомнились на всю жизнь.

 

Наша коммуна просуществовала до конца декабря 41-го года. Немцы были разбиты и отогнаны от Москвы, и началась обычная тяжелая военная жизнь москвичей, которая продолжалась 3,5 года.

Несладко складывалась жизнь в эти месяцы и у сестры. После увольнения из госпиталя она пошла работать на завод «Красная Звезда», где изготавливались лезвия для бритья. Он располагался на Пушкинской улице. А оттуда ее направили в Ивановскую область на лесозаготовки. Выбросили их в ноябре 41-го года в лес под г. Муромом, где они, 17-летние девочки, призванные по указу правительства на трудовой фронт, в течение двух суток выкопали для себя землянки, а мороз был уже под 30оС, поставили буржуйки и только потому остались живы. Работали они там до весны 42-го года и спасли москвичей от гибели в эту очень холодную зиму, так как угля не было.

Когда Неля вернулась весной в Москву, то ее не хотели пускать в метро, такая на ней была рваная и грязная одежда. Самым неприятным было то, что по ней толпами бегали вши. Груша, увидев ее, чуть не упала в обморок. Вшей выводили керосином, вычесывали частым гребешком и вымывали горячей водой. Только через неделю Неля пришла в себя. А ей в то время не было еще и 18 лет. И вот такие наши молодые девчонки спасали Россию, спасали Советский Союз на фронте и в тылу, отдавая свое здоровье, а часто и жизнь, чтобы следующие поколения людей могли жить спокойно.

И когда все это вспоминаешь, когда думаешь о тех покалеченных молодых жизнях на фронте и в тылу, то еще раз понимаешь, что нашим государством руководили преступники, не люди, а звери, хотя их даже с нормальным зверем сравнить нельзя. Они только разглагольствовали о том, что заботятся о народе, что они построили социализм и строят коммунизм как высшее благо для человека.

Вся эта клика Сталина, считавшая себя непогрешимой, с великим даром предвидения, имевшая право распоряжаться судьбами десятков миллионов людей, оказалась шайкой бандитов, узурпировавших власть в стране. Эту шайку нужно было судить и казнить самым страшным способом.

Но война есть война, и сестру мобилизовали на Московскую железную дорогу. Сначала немного подучили, а в июне

 

42-го года направили работать кочегаром на грузовой паровоз Э-51. «Питался» этот паровоз бурым углем. За смену, а она длилась 12 часов, нужно было забросить в топку 12 тонн угля и вынуть 3–4 тонны шлака. Так что нагрузка была более чем значительная. Осенью Неля пошла в вечернюю школу в 9 класс, который окончила в 1943 году. У всех мобилизованных были отобраны паспорта, так что перейти на другую работу или уехать куда-нибудь никто не мог.

В сентябре 41-го года дядя Женя окончил пулеметную школу, получил звание лейтенанта и был направлен в дивизию «ополченцев» на Западный фронт. Дивизия была разбита немцами под Москвой в октябре, а ее остатки с трудом вышли из окружения. Дядя Женя снова попал на фронт, прошел Сталинград и вернулся в Москву только в 1944 году. Он был переведен в Военно-воздушную академию им. Жуковского.

А в Москве осенью 41-го года ввели продуктовые карточки, и мне пришлось осваивать первую свою специальность – снабженца. Почему-то мне доверили свои карточки все члены нашей коммуны, и я бегал по магазинам «отоваривая» их, так как с продуктами в Москве было сложно. Однажды меня забрали в отделение милиции, так как я ехал на трамвае по Пушкинской улице, прицепившись с левой стороны, так как вагон был забит до отказа. В милиции меня обыскали и нашли 10 продуктовых карточек на разные фамилии. Подумали, что я их украл. Но после разъяснительных телефонных звонков меня отпустили.

Зиму 41–42-го годов школы в Москве не работали, а осенью 42-го года я снова пошел в 4 класс 93 школы.

К этому времени немцы были отброшены от Москвы, и колхозникам нужно было собирать урожай, да только заниматься этим было некому. Правительством было принято решение всех школьников, начиная с 4-го класса, направить в колхозы для оказания помощи по уборке урожая. Мы выехали всем классом, человек 25, в конце августа по Белорусской железной дороге в колхоз, расположенный в 8 км за городом Руза. На ст. Дорохово нас ждала открытая грузовая машина, и мы с ветерком проехали 30 км до колхоза. С нами поехала наша классная руководительница Мария Васильевна и бабушка одного из моих одноклассников, чтобы подработать. Председа

 

тель колхоза, названия которого я сейчас не помню, обещал за каждые 10 мешков вырытой картошки выделять нам по одному мешку. Разместили нас всех в одной избе. Спали на полу на мешках с сеном. Работали с утра до вечера. Собирали картошку, капусту, морковь и, что особенно было неприятно, – вику. Это культура из семейства бобовых, похожая на лущеный горох. Кусты вики высохли, и мы в кровь обдирали руки при ее уборке. Вспоминаю несколько курьезных случаев из жизни в колхозе. В лесах вокруг деревни немцы бросили много снарядов, ящиков с патронами и сигаретами. Нам это все было даже очень кстати. Начали учиться разряжать снаряды. Для этого брали зубило и молоток. Открутить головку снаряда можно было, лишь аккуратно постукивая молотком по зубилу, упирающемуся в насечку на головке снаряда. Головку свертывали против часовой стрелки, а затем вынимали цилиндрический стержень диаметром 2 см и длиной около 20 см. Он был изготовлен из вещества, напоминавшего серу красного цвета. Мы натирали этой серой поясной ремень и потом легко зажигали спички, чиркнув спичкой об ремень. Далее в снаряде шел тринитротолуол, или по-простому – тол. Его было в каждом снаряде по 2–5 кг. Им-то мы заряжали банки и бутылки, вставляли запал и бикфордов шнур и глушили этими самодельными бомбами рыбу в реке. Не всегда мы были осторожны. Один из моих товарищей долго не мог свинтить головку от снаряда, устал и случайно ударил молотком по взрывателю. Его разнесло на куски. Это была первая жертва. Второй мальчик утонул, переплывая реку. Мария Васильевна чуть не сошла с ума, а мы стали действовать более осторожно. Как-то нашли несколько деревянных ящиков с немецкими сигаретами. У нас оказалось несколько ребят, которые уже курили. Решили попробовать и мы. Я накурился так, что целый день лежал дома на матраце со страшной головной болью. После этого эксперимента я не притрагивался к куреву много лет. Чтобы готовить обед, обычно из нашей группы выделяли ежедневно по два человека, под руководством хозяйки дома. Настала и моя очередь. Обед варили в русской печи в больших чугунах, накрытых сковородками. У нас плохо горели дрова, это была сырая осина. И мы решили положить в печь немного тола. Тол горел красным пламенем с длинными языками, выделяя много черного дыма.

 

Дрова сразу загорелись. Мы были в восторге. Подложили еще тола, затем еще. Щи быстро сварились. Хозяйка пододвинула чугун поближе и попробовала щи... Мы стояли рядом и счастливыми глазами смотрели на хозяйку. Вот какие мы молодцы, как хорошо придумали! И вдруг хозяйка сделала дикое, испуганное лицо и выплюнула на пол ложку щей, сказав нам: «Попробуйте сами». Я попробовал. Это были не щи, а одна горечь. Мы поняли, что пламя и дым от тола проникли в чугун и отравили щи. 25 человек останутся голодными. От испуга и боли за нашу глупость мы оцепенели, не зная что делать. Вошла Мария Васильевна и, увидев наши испуганные лица, спросила: «Что вы натворили?» Мы рассказали. Хорошо хоть, что хозяйка не успела поставить в печь варить гречневую кашу. Это спасло нас от гнева всего класса. Но урок мы получили хороший.

Уезжали мы в конце октября. Каждый считал сколько он повезет домой картошки. У некоторых было заработано по 2–3 мешка. За мой труд я должен был получить 70 кг. Но радовались мы рано. Председатель колхоза сказал Марии Васильевне: «Машины нет, сколько унесут школьники, столько пускай и берут». Это было как гром с ясного неба. Я положил в мешок 12–14 кг картошки, больше поднять не мог, так как вез в Москву несколько килограммов тола, взрыватели, бикфордов шнур. И весь наш класс, выстроившись цепочкой, с трудом передвигая ногами, вышел из деревни по направлению к городу Руза. А до Рузы было аж 8 км. Шли 3–4 часа, часто останавливаясь для отдыха. К обеду пришли в Рузу, и наша учительница начала искать председателя горисполкома, чтобы получить машину, ведь до ст. Дорохово было еще 22 км и наш табор не смог бы дойти до железной дороги пешком. Нашли мы председателя на мосту через р. Руза. Это был молодой, лет двадцати пяти, мужчина в гимнастерке, галифе и сапогах, наверное, офицер после госпиталя. В руках у него был карабин. Река в этот период была довольно мелководна, и было видно плывущую крупную рыбу. Председатель, завидев рыбу, стрелял, а бегавший по воде и отмелям в резиновых сапогах его помощник, вытаскивал подсачеком очередную жертву. Когда он увидел нас, то рассмеялся и понял, что без машины мы от него не уйдем. Судьба в этот прекрасный осенний день была милостива к

 

нам, и уже через два часа мы подъезжали к ст. Дорохово. До Москвы ходили поезда из 10–12 вагонов, которые тащил старенький паровозик. В ожидании его мы пошли на рынок и купили три буханки черного хлеба. Я первый и последний раз в жизни ел такой хлеб. Буханка была в два раза больше обычной и весила 4–4,5 кг. Стоимость хлеба была очень велика – 140 руб. за килограмм. Мука была замешана с картошкой, и поэтому хлеб был водянистым, тяжелым, но для нас он был вкуснее пирожных. Ведь практически за день мы ничего не ели, за исключением желудей, которые собирали вокруг дубов, попадавшихся по дороге.

До Москвы ехали в тамбурах и между вагонами, так как сами вагоны были забиты пассажирами. Приехал я домой около полуночи и сразу решил похвалиться картошкой, которую привез. Но ее было мало, и я понял, что от меня ждали большего.

Боеприпасы почти не пригодились. Мы несколько раз просто из баловства подрывали взрывпакеты во дворе на «церковке», но на это почему-то никто не обращал внимания. Так закончилась моя колхозная жизнь военной поры.

 

Глава 7

Школьная жизнь военной поры.
Поездка в Дмитров.
Салюты в Москве.
Май 1945 г. Победа.
«Черная кошка»

 

1942–1943 годы я учился в 4-м классе 93 школы на Большой Молчановке. Потом, после того как школы разделили на мужские и женские, по предложению наркома просвещения Потемкина, осенью 43 года нас перевели в мужскую школу № 593, около площади Восстания. Среди школьников ходила шутка: «старик Потемкин нас заметил и в гроб сходя разъединил». Эта школьная реформа добра не дала. Мы, т.е. ребята – мужская половина, стали больше хулиганить и хуже учиться. Ведь девочки все-таки на нас оказывали положительное влияние, а здесь все пошло наперекосяк. Остались в памяти такие наши проделки:

– Урок дарвинизма. Учительница, очень похожая на обезьяну, маленькая, худенькая с испуганными глазами стоит у стены, держа в обеих руках классный журнал и как бы закрываясь им от нас: «Семенов, расскажи о происхождении человека!» «Я ничего не помню», – отвечает Семенов. «Садись, единица. Анциферов, ты что-нибудь помнишь?» «Я тоже забыл». «Садись, единица!»

Нам надоели все ее вопросы, и мы начинаем наступление... Это значит, что ребята с крайних рядов приподнимают свои парты и, перебирая ногами, движутся к середине класса, к доске, окружая учительницу. Она в ужасе закрывает лицо журналом и кричит: «Вы не смеете, хулиганы». Но бежать-то ей некуда, она в кольце школьных парт. Начинается истерика. Мы начинаем понимать, что перегнули палку, и освобождаем проход к дверям. Учительница вылетает с воплем в коридор и бежит к директору. А мы быстро восстанавливаем порядок в классе и ждем прихода начальства, как будто ничего не произошло.

– Забивали гвозди в стул учителю. Мазали чернилами стол и стул. В общем, пытались немного навредить нелюбимым учителям. Зато, какая была тишина и порядок на уроках

 

физики. Их вел Сергей Федорович Покровский, или, как мы его звали, СФП. Все его боготворили. СФП стал объяснять нам, что такое «килограммометр». «Это работа, которую нужно выполнить, чтобы поднять груз весом 1 кг на высоту 1 метр». Но до нас это как-то плохо доходило. Тогда СФП вынул из портфеля бутылку, наверное, с водой, и маленький стакан емкостью 100 миллилитров. Он налил воду в стакан и, обращаясь к нам, сказал: «Я поднимаю со стола стакан и выпиваю воду, т.е. я выполняю работу в 0,1 часть килограммометра. Если я десять раз подниму тост, то выполню работу в один килограммометр». Это урок мы запомнили на всю жизнь. На большой перемене нам давали завтраки: большой бублик, конфетку и стакан чая. Теперь мы практиковались по принципу СФП.

– В пятом классе, а мне было всего 12 лет, я впервые познакомился со спиртом. Да, да с самым настоящим 96-процентным чистым спиртом. Я сидел на предпоследней парте вместе с мальчиком, которому было уже 14 лет. Он третий год учился в пятом классе и знал жизнь намного лучше меня. Как-то я ему сказал, что дома есть спирт. Его иногда приносила с работы моя тетка. Он очень обрадовался и попросил принести. Я отлил в пузырек из-под тройного одеколона 200 мл спирта и с торжественным видом принес в школу. Николай, а дело было на уроке ботаники, уже после получения завтрака запихнул меня под парту, открыл пузырек и сказал, чтобы я пил... До этого я никогда не пил спиртного, даже пива. Я, запрокинув голову, влил в себя почти половину пузырька. Дыхание перехватило, глаза полезли на лоб, а мой друг запихивал мне в рот закуску – кусок бублика. После этого он сам залез под парту и выпил оставшийся спирт. Через 2 минуты раздался звонок на перемену. Я ничего не соображал, и Коля с трудом вытащил меня из-под парты. Видя мое плохое состояние, он повел меня к медсестре и сказал, что у меня обморок. Сестра, видя мое плачевное состояние, но, не предполагая, что перед ней два полупьяных мальчишки, выписала мне освобождение от уроков на трое суток. Радости не было границ и немного погодя, придя в себя, мы с Николаем поехали в Парк культуры им. Горького осматривать выставку трофейного немецкого оружия. Это была весна 1944 года. Вообще годы войны запомнились мне следующими эпизодами:

– поездка в г. Дмитров в декабре 1942 года в военный гарнизон, где служил сын тети Инны – Константин;

 

– мой день рождения 23 августа 1943 года и салют в честь освобождения г. Харькова;

– командировки с фронта в Москву дяди Жени и его письма с фронта;

– открытие в 1944 году коммерческих магазинов в г. Москве, там можно было купить пачку молочного мороженого (100 г) за 3 рубля;

– и, наконец, День Победы – 9 мая 1945 года.

Во время войны о моих родителях как-то никто и не говорил, а может быть, и не думал. Время было такое, что каждый не знал, доживет ли он сам до конца войны? Время было тяжелое, голодное и холодное.

Так вот о поездке в Дмитров. Декабрь сорок второго года был таким же холодным, как и год назад. Все поездки по железной дороге разрешались только при наличии пропуска. Мы с тетей Инной с трудом втиснулись в вагон, уже набитый людьми с мешками. Москвичи ехали в деревню обменивать свои вещи на продукты. На меня пропуска не было, и когда проходил контролер с милиционерами, я забрался под лавку. В Дмитров приехали днем, мороз был страшный, и никто не знал, где находилась войсковая часть, в которой проходил службу сын тети Инны. Но нашлись добрые люди и показали, где найти батальон связи. На проходной долго ждали командира, потом Котика, а потом искали дом, где можно было бы посидеть и поговорить. Пустил нас хозяин, занимавшийся плетением корзин. С какой жадностью Котик ел московские разносолы. Взрослые выпили по рюмке кагора. Встреча была недолгой и последней. Через три месяца, 24 марта 1943 года, единственный сын тети Инны Константин умер в госпитале под Ленинградом. Их воинскую часть перебросили из-под Москвы туда, перед прорывом блокады Ленинграда. В «Книге памяти», изданной в Москве, в томе 7, на стр. 565 имеется запись о погибшем Кулакове Константине Васильевиче, 1924 года рождения. Ему только исполнилось 19 лет.

В 1943 году наметился перелом в военных действиях на фронте. Особенно большие потери немцы понесли под Сталинградом и на Курской дуге. 12 августа 1943 года Москва салютовала нашим войскам, освободившим Орел и Белгород, а 23 августа Харьков снова стал советским. В этот день мне исполнилось 12 лет. Этот мой день рождения я запомнил на всю жизнь. Собрались у тети Инны на Молчановке родственники и знакомые. Неля подарила мне полкило изюма. Это был цар

 

ский подарок, его вкус я помню и сейчас. А вечером московское небо зарилось огнями праздничного салюта. Это был второй и последний салют, когда в небо стреляли из пулеметов трассирующими пулями. Пули падали вниз на толпы счастливых людей, были жертвы.

Дядя Женя воевал под Сталинградом. Часто присылал письма-треугольники. У меня и сейчас они хранятся. Дважды приезжал в Москву в командировку на «студебеккере» за печатными машинами для фронтовой типографии и привозил трофейные немецкие компоты в стеклянных банках без сахара и английскую тушенку. Много рассказывал о войне, об атаках, бомбежке и окопах. Самое странное было то, что, сколько он не лежал в холодной воде и грязи, в окопах и воронках от снарядов, он ни разу не заболел. А у него был хронический радикулит, или, как его раньше называли, – ишиас. До войны от легкой простуды он сутками лежал в постели не разгибаясь.

А в Москве в 1944 году открылось несколько коммерческих магазинов. Один из них в большом гастрономе № 2 на Смоленской площади. Мы ходили туда, как в музей, но денег-то не было. Все что мы могли себе позволить, это купить пачку мороженого за 3 рубля. Но уже чувствовалось окончание войны. Люди стали улыбаться, иногда слышался смех. Москва и вся страна ждали Победы. И Победа пришла. Прекрасно помню 9 мая 1945 года. Я со своими товарищами пошел на Красную площадь. Вокруг ликующие люди. Всех военных, повторяю – всех, на Красной площади обнимали, целовали и качали. Такого восторга я не переживал больше никогда, за все 64 года моей жизни.

Все мы верили в гениальность товарища Сталина, «организатора и руководителя наших побед». Когда я начал писать вторую часть моей книги, а это было летом 1995 года, я еще не прочитал книгу Виктора Суворова (Владимира Богдановича Резуна) «Последняя республика». Эта книга была подписана в печать только 18 декабря 1995 года, а купил я ее в январе 1996 года. Главная мысль автора, что Советский Союз не выиграл, а проиграл вторую мировую войну. Я прочитал все книги В. Суворова: «Ледокол», «День М», «Аквариум», «Освободитель», «Контроль», «Последняя республика» и думаю, что с интересом прочитаю будущие издания. Из этих книг следует, что Сталин должен был сам начать войну с Гитлером в день «М», т.е. 6 июля 1941 года, Гитлер понял это и опередил Сталина, начав войну 22 июня, спутав все карты Иосифа Виссарионовича. Это был шок для Сталина, так как он был уверен, что

 

перехитрил Гитлера и сможет «освободить» от капитализма всю Европу уже в 1941 году. Книга «Последняя республика» открывает глаза на многие неясности в истории второй мировой войны. Интересны предположения автора о причинах, почему Сталин не принимал парад Победы 24 июня 1945 года. Книга как отвечает на ряд вопросов, так и ставит еще более сложные.

А у нас началась тяжелая послевоенная жизнь. С продуктами стало хуже, чем в войну. Правда, на Арбате в магазине «Рыба» все полки были уставлены банками с крабами, но их никто не покупал. Мы еще не дозрели до деликатесов. Спасало нас то, что тетя Инна перешла работать в столовую Института переливания крови на должность кассира и это дало ей возможность через день брать с кухни банку супа, а иногда и вторые блюда, так как доноры, после того как у них брали 225, а то и 450 миллилитров крови, есть не хотели, и суп и каша с котлетой оставались в столовой. Мы выжили, да заодно помогли выжить семье дяди Коли Михайлова. К нам приходил Вадим с баночками, и ему тоже перепадало из кухонных запасов столовой.

Учился я в этот период плохо и после окончания 7 класса в 1946 году имел две переэкзаменовки, но их не сдал, и меня должны были исключить из школы. Помогла тетя Лиза. Она пошла в РОНО (районный отдел народного образования) и уговорила со слезами дать мне возможность вторично сдавать эти два экзамена. Я их сдал, и меня перевели в 8-й класс в 103 школу, немного ближе к нашему дому. Начался последний этап в моей школьной жизни.

Зимой 47 года почтальон принес к нам на квартиру бланк перевода на 10000 руб., на имя Кулаковой Алевтины Ивановны. Бабушка Лида, когда узнала об этом, очень обрадовалась и заявила, что «это прислала Зоя, она жива!», т.е. моя мама, Зоя Ивановна Михайлова. Деньги получили, истратили, а через год оказалось, что эти деньги были получены ошибочно, так как предназначались другому адресату. Был суд, и деньги пришлось возвращать...

Голод, разруха породили по всей стране различные банды. В Москве появилась «Черная кошка». Это была многочисленная, хорошо организованная банда, занимавшаяся грабежами всех слоев населения. Как выяснилось через несколько лет, один из филиалов этой банды находился в наших домах по Малой Молчановке. Мы всех этих воров и бандитов знали. На них «работало» много ребят с Арбата. Однако нас – меня, Иго

 

ря, Кирилла – руководители банды почему-то не привлекали. Но мы тоже следили за модой. Ходили в «прахорях» – это сапоги с заправленными в них брюками и выпущенными белыми носками, тельняшках, малокозырках и с «фиксами», так назывались коронки из латуни, надеваемые на передние зубы. Мы носили по одной коронке, а главари по четыре. За голенищами сапог часто была финка, правда, к счастью, пользоваться ей мне не пришлось. Мы были очень изобретательны, особенно на мелкие шутки и даже гадости. Вот одна из них. На тротуар около нашего дома ближе к вечеру бросался кошелек. Прохожие, увидев его, задумывались, что делать? Некоторые проходили мимо, а основная часть наклонялась и пыталась его поднять, но вдруг кошелек резко «отпрыгивал» в сторону, а затем совсем скрывался в подворотне, так как к нему была привязана черная нитка, которую держал кто-нибудь из нас. Прохожий ругался и уходил, слыша наш дружный хохот. Некоторые прохожие перед тем, как взять кошелек, исполняли «ритуальные» танцы. Самое неприятное было с теми, кто все-таки успевал схватить кошелек раньше, чем мы могли его отдернуть, так как в кошелек обычно накладывали какую-нибудь гадость.

Такого же рода «шутки» мы проделывали с входными дверями в квартиры нашего дома. Построенный в 1913–1914 годах наш восьмиэтажный небоскреб был одним из красивейших зданий в Москве. Этот дом предназначался для состоятельных людей. В каждой квартире было по 7–8 комнат, при высоте потолков 3,5–4 метра. Вместо звонков, к входным дверям каждой квартиры были прикреплены большие висячие бронзовые кольца. Каждый гость стучал этой ручкой по бронзовой пластинке, прикрепленной к двери, и не совсем мелодичный звук заставлял хозяев открывать дверь визитеру.

Этим мы и воспользовались. К бронзовой ручке привязывали черную нитку, которую не было видно, так как на лестничных клетках лампочки горели довольно тускло, а то их и вообще не было. Мы усаживались за лифтовой шахтой на лестнице и начинали игру... Подергиваем нитку, и кольцо постучит по пластинке. Бежит по квартире хозяин открывать дверь... А там никого. И так несколько раз! Наконец, жилец возмущался, а мы с шумом летели вниз по лестнице довольные своей проделкой. Были и другие игры, более жестокие, но о них как-то и писать неудобно. В общем, подрастающее поколение развлекалось, как могло.

Глава 8

Футбол. Бокс. Легкая атлетика.
Окончание школы. Планы на будущее.
Экзамены в Строительный институт

 

Но время шло, мы вырастали и находили другие занятия, более интересные. Одним из самых главных был футбол. На сохранившихся фотографиях 1947 года я стою с мячом, я вратарь – это было мое любимое место в команде, так как голкипер самый нужный и самый ответственный игрок. Но иногда я играл и в нападении, был левым крайним. Игра же в уличный, дворовый футбол началась уже в 43–44 годах. Как рассказывала тетя Инна, моя мама очень хотела, чтобы я играл на скрипке. Скрипки в нашем доме не было, но зато было хорошее пианино. В нашей квартире жила Евгения Ефремовна, женщина лет пятидесяти, раньше бывшая пианисткой. Она и взялась меня учить. Но я слабо поддавался фортепьянной науке. Во-первых, не было желания, во-вторых, были проблемы со слухом, а самое главное был футбол. Как только после школы я садился за пианино, с улицы начинались крики: «Володя, Ликан!» – так меня иногда звали, уменьшительное от фамилии Великанов. И я уже был в мыслях на улице с дворовыми футболистами. Фортепьянная эпопея закончилась тем, что я научился играть гаммы, «Чижика» и несколько маленьких пьес.

Мы играли в футбол везде, но самым любимым был футбол зимой, так как булыжное покрытие нашего переулка засыпал снег и мы могли играть на улице. Проезжающие автомашины нас не волновали, только шоферы усиленно сигналили, чтобы хоть как-то проехать через толпу ребят на улице. Были матчи дом на дом, улица на улицу, класс на класс. Сначала играли мячом без камеры, набитым тряпками. А затем я купил на Тишинском рынке настоящий кожаный футбольный мяч. Смотреть на него приходили ребята чуть ли не со всего Арбата. В нашей 593 школе учился Володя Нечаев, будущий мастер спорта, игравший в «Торпедо». Удивительный был парень. Более ловкого, быстрого игрока, прекрасно видевшего поле, я не встречал. Мяч как бы приклеивался к его ногам, а он летел к

 

воротам противника и резким ударом забивал гол. Что-то со временем не сложилось в судьбе этого талантливого футболиста, и он исчез с футбольного горизонта.

Через некоторое время у футбола появился соперник – бокс. Этим увлечением мы были обязаны братьям Степановым, которые жили в нашем доме. Старшего Виктора мы знали меньше, а средний Геннадий и особенно младший Анатолий были нашими кумирами. Они были чемпионами Советского Союза в полутяжелом весе, мастерами спорта и просто добрыми, хорошими людьми. Теперь наш двор превратился в большой ринг. Дрались все, как и раньше, но теперь уже по правилам, с соблюдением весовых категорий и даже времени, по раундам, которое отсчитывали из-за отсутствия часов маленькие мальчишки. Братья Степановы приносили нам настоящие боксерские перчатки и были первыми тренерами. Мы узнали, что такое «хук», «прямой удар», «апперкот» и «нокаут». В 1946 году вышел фильм «Первая перчатка» с Анатолием в главной роли, мы смотрели его по 10 раз. Самое интересное, что этот фильм показали по программе НТВ 2 февраля 1996 года, т.е. через 50 лет после выхода на экраны, и он смотрелся очень хорошо. Наука бокса очень пригодилась в моей жизни. Много было разных критических ситуаций, но никто никогда не набил мне физиономию, или, как мы тогда говорили, «морду». Я твердо помнил завет, если драка неизбежна и хочешь победить, – бей первым!

Потом пришли новые увлечения – волейбол и легкая атлетика. Сначала играли во дворе в «кружок», затем нашли металлическую сетку, закопали два столба, очистили и разровняли площадку и начали играть в «настоящий» волейбол. Мы уже подрастали, в нашей компании были юноши и девушки по 15–16 лет. На волейбольные матчи собирались ребята с соседних домов и улиц – Большой Молчановки, Б. Ржевского, ул. Воровского. Наш двор продолжал оставаться «центром вселенной». После волейбола к вечеру приносили патефон, пластинки и начинались танцы. Мы учились танцам. В основном это были танго, фокстрот, вальс. А заодно учились ухаживать за слабой половиной общества.

Но ведь нужно было не только заниматься спортом и развлекаться, но и учиться. Правда, дома о моих школьных успехах почти не спрашивали, а я и не старался рассказывать. Отношения в семье были довольно сложными. Я понимал, что во многом мешаю жизни тетки и дяди. Но это уже был их крест, и

 

нести его им пришлось до 1953 года, пока я не женился. А учеба в школе шла довольно плохо, особенно по геометрии и русскому языку. Я в девятом классе нахватал немало двоек, и в декабре 1947 года мне было поставлено условие – или я исправляю двойки до 25 декабря, или меня исключают.

Вот тут я впервые понял, что я на краю пропасти. Мне никто не мог помочь, никто не мог за меня выучить все уроки и сдать зачеты. Вторую половину декабря я сидел день и ночь за учебником по тригонометрии и, наконец, понял смысл науки, осознал трехмерное пространство, оси «X, Y и Z» и что происходит внутри этого пространства. Я получил сначала четверку, а затем пятерки и стал учеником, лучше всех в классе знающим тригонометрию. Через 1,5 года, сдавая экзамены по математике в институт, я получил только отличные оценки. Понемногу подтянул и русский язык, стал делать меньше ошибок в диктантах.

Наступила весна 1948 года. Мои товарищи, Игорь Исаковский и Леша Илюхин, уже второй год активно занимались легкой атлетикой в обществе «Крылья Советов»: зимой – в спортзале на Ленинградском шоссе, а летом на стадионе «Юных пионеров». Как-то они взяли меня с собой, и уже через 2 дня я предстал перед очами Галины Туровой, моего будущего тренера, заслуженного мастера спорта, чемпионки СССР в беге на короткие дистанции. Меня взяли в секцию и начались тренировки. Я бегал, прыгал, толкал ядро, метал диск. Правда, все это я делал довольно слабо, силенок было маловато. Тренировал нас и заслуженный мастер спорта СССР десятиборец Гавриил Коробков, муж Галины Туровой. С нами занималась и их дочь Ирина, будущая чемпионка СССР.

Занятия спортом спасали меня от болезней. А их у меня было очень много. Уже в раннем детстве я болел астмой, экземой, 5 раз воспалением легких. Во время войны ноги были покрыты нарывами. Я часто простужался, и ангина с гриппом были моими постоянными спутниками.

Легкая атлетика мне очень много дала в жизни: и физическое развитие, и реакцию, и стремление к победе, а также самоконтроль и порядок, которых мне так не хватало до этого. Я занимался легкой атлетикой пять лет. Выступал на всесоюзных соревнованиях, получил 1-й разряд по спортивной ходьбе и бегу на длинные дистанции. И вот наступил 1949 год, в мае я

 

оканчивал школу, и нужно было думать о своем будущем.

Были разные встречи, мне давали много советов, но между тем напоминали, что придется заполнять анкету и писать автобиографию, и что меня в институт не примут, так как родители находятся в тюрьме. Большое участие в обсуждении моих планов на будущее принял дядя Боря, родной брат дяди Жени, который жил в Малаховке. Он сказал, что нужно идти учиться или работать туда, где будет свежий воздух, а не в горячие цеха заводов и фабрик. Он как врач понимал, что свежий воздух продлевает жизнь человеку. В дальнейшем, я прислушался к его совету.

Но окончательный выбор я сделал после бесед с моими старшими товарищами Володей Широковым и Анатолием Лаписом. Оба они заканчивали 1-й курс строительного факультета Московского института инженеров городского строительства – МИИГС. Так как рисовал я плохо, то выбор пал на факультет «Водоснабжение и канализация», где конкурс был меньше чем на другие факультеты.

Но сейчас был май 1949 года, и до экзаменов в институт оставалось три месяца. Главное сейчас было сдать экзамены в школе и получить «аттестат зрелости».

Несмотря на все волнения, экзамены я сдал хорошо, получив всего одну тройку по немецкому языку. А дело было так. В билете было три вопроса. Одним из них был перевод с немецкого на русский сложного предложения. Я перевел все, кроме одного прилагательного. Текст звучал так: «В реке показалась ... голова плывущей женщины». А вот какая голова, я сообразить и перевести не мог.

Учительница решила мне помочь и говорит: «Вот ты посмотри, какая у меня голова?» Я, очень волнуясь, смотрю на ее голову и выпаливаю – «лохматая!» В классе воцарилась мертвая тишина, а очень обидевшаяся учительница сказала – «не лохматая, а седая» и поставила в ведомости жирную тройку.

После окончания школы я много думал, а кем бы я хотел быть в жизни, какую специальность хотел бы иметь? После долгих раздумий я остановился на специальности фотокорреспондента-путешественника, наверное, гены прадеда-грека здесь сыграли свою роль; затем моряка или летчика; затем тренера футбольной команды. О медицине и музыке не могло быть и речи.

И вот, когда до экзаменов в Строительный институт оставалось около месяца, меня случайно встретил на улице Леша

 

Илюхин, с которым я учился в одном классе, и по секрету сказал, что будет поступать в Высшее военно-морское училище в Ленинграде. У меня загорелись глаза, а он сказал: «Давай поступать вместе». На следующий день мы поехали в райвоенкомат и написали заявления... Нам дали сутки, чтобы мы собрали все нужные документы и написали свои автобиографии. Я не спал всю ночь, все думал, думал и пришел к утру к выводу, что меня все равно не примут из-за репрессированных родителей, и не пошел в военкомат. Леша же поступил в училище, но, так как был плохо подготовлен, на первой же сессии получил 3 двойки и его исключили из училища. Чудом он не попал на флот матросом, так как был еще молодым, ему не исполнилось 18 лет, и он в марте 1950 года вернулся в Москву. Мы встретились, и он начал готовиться к поступлению в институт.

Я же принял окончательное решение поступать в Строительный институт. В автобиографии я написал, что родители были военными врачами, в 1937 году были арестованы и до сих пор судьба их неизвестна, хотя прошло уже 12 лет. Потом оказалось, что я единственный, кто написал правду о родителях. В 1994 году, отмечая 40-летие окончания института нашей группой, мы выяснили, что в 30-е годы были репрессированы родители нескольких студентов, в частности Виктора Разнощика и Майи Беликовой.

Экзамены в институт я сдавал трудно, их должно было быть семь: сочинение, устный русский, письменная математика, устные алгебра и геометрия, физика и черчение. Мне же пришлось сдавать одиннадцать! На экзамене по геометрии я передал шпаргалку своему будущему товарищу Коле Смарагдову, который не знал билета. Меня поймали на месте преступления и выгнали из аудитории. Кончилось тем, что мне пришлось пересдавать все три математики, а это повлекло за собой то, что я практически не готовился к экзамену по физике. Все экзамены по математике я вторично сдал на пятерки, а по физике получил два. Но в те времена в вузы, где был недобор студентов, разрешали пересдавать экзамены, и я пересдал физику на «удовлетворительно».

25 августа 1949 года около доски объявлений нашего института толпилось много абитуриентов, разыскивая свою фамилию в списках принятых. Я долго не решался подойти к ним. Но заставил себя сделать это и не сразу, так как в глазах рябило, разглядел фамилию «Великанов В.И.». Я стал студентом, радости не было границ.

Глава 9

Студенческая жизнь.
Вступление в ВЛКСМ.
Снова КГБ.
Певица Гелена Великанова

 

Началось пятилетие сложной, даже иногда тяжелой и в то же время радостной и беззаботной студенческой жизни. Получив тройку по физике на вступительных экзаменах, я лишился стипендии на первый семестр, а она составляла 290 руб. в то время на 1-м курсе. Деньги небольшие, но все же, если учитывать цены в то время, то жить впроголодь можно было.

В нашем буфете винегрет стоил 5 коп., чай – 10 коп., хлеб – бесплатный, котлета с гарниром – 30 коп., т.е. на обед я тратил 70–80 коп. Первый семестр был единственным, когда я не получал стипендии. Все остальные годы я учился хорошо, получал стипендию, так как понял, что нужно «учиться, учиться и еще раз учиться».

В первые дни нашей студенческой жизни в нашей группе выбирали «руководителей» – старосту, комсорга, профорга – это был так называемый «треугольник». Так как все знали, что я занимаюсь легкой атлетикой в ДСО «Крылья Советов», то меня избрали физоргом. Я стал маленькой, но «шишкой». Эта должность мне нравилась и давала возможность быстро познакомиться со всеми студентами из нашей группы, а их было 25 человек, а также с ребятами со старших курсов. За свою активную деятельность я получил прозвище «конь», которое осталось на долгие годы. С легкой руки Виктора Разнощика я начал изучать английский язык. Пять лет изучения немецкого в школе мало что мне дало, и я решил стать полиглотом. Самое смешное в том, что, проучив английский в течение двух лет и имея твердую «четверку», я бросил им заниматься на 3-м и 4-м курсах, так как экзамены мы сдавали только на 1-м и 2-м курсах. Это привело к тому, что на 4-м курсе я не получил зачета по английскому и мог лишиться стипендии. Допустить такого было нельзя. А тут я встретил Колю Смарагдова, который вы-

 

ходил из аудитории, где только что сдал зачет по немецкому языку. Я с грустью в голосе рассказал ему о случившемся. И тут же получил совет: «Иди и сдай зачет по немецкому». Я опешил, но рискнул. Через 20 минут я вышел из аудитории сияющим, держа в руках зачетную книжку с зачетом по немецкому. Но так как в деканате нашего факультета знали, что я изучаю английский, и увидели в ведомости «незачет», то быстренько лишили меня стипендии. Я возмутился и, показав свою зачетку, попросил найти зачетный лист по немецкому, что и было сделано. Справедливость восторжествовала, я снова стипендиат, и по существующей у нас традиции мы с Володей Широковым это отметили... А отмечали мы различные важные события в студенческие годы следующим образом. Так как денег всегда мало, то по кафе и ресторанам мы ходили очень редко. Опыта в употреблении спиртных напитков было также мало, и мы решили после получения стипендий покупать 1–2 бутылки нового вина, которого мы раньше не пробовали и дегустировать его дома.

Так за 4 года мы перепробовали много разных вин. Причем вначале нам нравились сладкие десертные вина, затем сухие, а потом шампанское. Водки и других крепких напитков мы почти не пили.

В конце 1949 года руководство факультета и комитета ВЛКСМ, видя мою активную общественную деятельность, предложило мне вступить в комсомол. Я не возражал, но думал, а как же быть с репрессированными родителями? И снова я писал анкету, где ничего не скрывал. Перед Новым годом меня приняли в комсомол. О дальнейших событиях я узнал спустя несколько десятилетий, да и то случайно. Оказывается, когда в КГБ узнали, что сын врага народа Владимир Великанов принят в институт, да еще вступил в ВЛКСМ, возмущению его сотрудников не было предела. В середине января 1950 года в наш институт приехал работник КГБ. В отдел кадров, где начальником был тов. Колечкин, по очереди были вызваны староста, комсорг и профорг. Вот как мне об этом в 1993 году рассказывал Виктор Разнощик, бывший в то время комсоргом: «Когда я вошел в кабинет Колечкина, то увидел там небольшого роста, невзрачного незнакомого человека. После общих фраз об учебе, он стал мне задавать о тебе вопросы. Какие у Великанова политические интересы? Как он высказыва

 

ется о тов. Сталине, о руководителях партии и правительства? Чем занимается, ведет ли общественную работу? Я все отвечал, как есть, говорил о том, что ты порядочный человек, хороший организатор спортивной работы и так далее, т.е. дал тебе положительную характеристику».

Такую же хорошую характеристику дал мне и профорг нашей группы. Как потом оказалось, если бы профорг дал мне отрицательную характеристику, то меня бы исключили из комсомола и института. Но из троих, таким оказался только один – наш староста, который постоянно, как мы потом узнали, писал доносы на студентов нашей группы по указанию сверху.

Так состоялось мое второе, правда, заочное, знакомство с КГБ. Окончилось оно благополучно, что дало мне возможность закончить в 1954 году Строительный институт.

Ну, а пока шел 1950 год. Леша Илюхин решил сдавать экзамены в Институт цветных металлов и золота, который был расположен недалеко от Парка культуры им. Горького. После продолжительной беседы мы решили, что, так как Леша плохо знает математику и физику, то их за него буду сдавать я! Первый экзамен, сочинение, сдавал Леша и получил «хорошо». После этого мы на экзаменационный лист наклеили мою фотографию, и я пошел сдавать две математики и физику. Очень волновался, но получил две пятерки и четверку. Последним экзаменом был немецкий язык. Я отказался его сдавать, так как не было гарантии, что я получу хорошую оценку. Леша пошел сам и получил – тройку! Всего мы набрали 21 балл, а проходным оказалось 22 балла. Я готов был растерзать своего товарища, так как за эти две недели пережил намного больше, чем если бы сдавал свои экзамены. Вскоре Лешу призвали в Советскую Армию и отправили служить в Среднюю Азию.

А моя студенческая жизнь продолжалась. Хочется вспомнить несколько курьезных историй, настоящих анекдотических случаев.

На 1-м курсе мы изучали геодезию. Преподавателем был Гарнелис, прекрасный специалист с большим чувством юмора. Он вызвал Олега Демидова и спрашивает: «Что такое визирная ось?» Олег понятия не имел, что это такое, и понес какую-то околесицу. Тогда преподаватель говорит: «Ну, раз это ось, то что с ней делают?» Олег, не предполагая подвоха, отвечает:

 

«Смазывают маслом». Дружный хохот группы разрядил обстановку.

На 2-м курсе наша группа собралась для сдачи экзамена по высшей математике. Профессор Гоголадзе запаздывал. Вдруг открывается дверь и влетает Гоголадзе. Посмотрел на нас и, чувствуя свою вину за опоздание, заявил: «Кто первый? Ставлю на балл выше!»

Все тот же Олег подскочил к профессору с зачеткой и сказал: «Поставьте, пожалуйста, удовлетворительно!» В аудитории стало слышно, как пролетали мухи. Гоголадзе дрожащей рукой взял зачетку, поставил Олегу тройку и сказал: «Ну, а теперь посмотрим, что знают ваши товарищи?» В этот день ни одной пятерки он не поставил...

Среди преподавателей теоретической механики выделялись – зав. кафедрой профессор Маслов, грузный мужчина высокого роста, и маленький, с вечной щетиной на лице, преподаватель, тоже Маслов, которого все звали «Масленок». Сессия заканчивалась, теоретическая механика была последним экзаменом. Знал я ее неплохо, но входил в аудиторию с какой-то внутренней дрожью.

В билете два вопроса и задача. Если задачу не решить, то больше тройки не получишь. Мне не повезло, задачу я не смог решить и сидел в ужасном настроении. Экзамен я сдавал «Масленку». Он внимательно слушал, пока я отвечал на два вопроса, и кивая головой в знак одобрения. Я замолчал. Он смотрит на меня и тоже молчит, затем спрашивает: «А задачу решили?» Я отвечаю: «Нет». Он берет листочек бумаги, что-то пишет, вкладывает этот листочек в зачетку и говорит мне: «Пройдите к профессору». С обреченным видом я подошел к Маслову и отдал ему зачетку, а когда он ее открыл, то увидел, что на листке бумаги было написано «удовлетворительно». Я понял, что мне конец, стипендии не будет. И тут какой-то бес вселился в меня. Я схватил зачетку, в которую Маслов еще не успел поставить тройку и бросился к выходу из аудитории. Но профессор Маслов, этот громадный мужчина в преклонном возрасте, вдруг вскочив и опередив меня, стал около двери и расставив руки, закричал: «Назад». Все замерли в ужасе. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться и дрожащим голосом объяснить ситуацию. После беседы был найден компромисс. Маслов поставил мне двойку, что давало мне возможность пересдать экзамен через три дня. Двойки в зачетку не ставились.

 

За эти дни я выучил весь материал и в результате, после того как на экзамене у профессора Маслова решил две сложнейших задачи и ответил на все дополнительные вопросы, получил заслуженную пятерку.

В начале 50-х годов в Москве появилась новая певица Гелена Великанова, быстро завоевавшая симпатии слушателей. На ее концерты достать билеты было невозможно. Зимой 1953 года мы сдавали экзамен по технике безопасности. Все считали этот экзамен ненужным и к нему не готовились. Я вошел в аудиторию совершенно спокойным, даже беззаботным, в каком-то веселом настроении. Беру билет и с ужасом читаю первый вопрос: «Расчет мачты деррика». Для непосвященного читателя деррик – это мачтовый кран, названный по фамилии его изобретателя. С его помощью в США строятся все небоскребы. В СССР эти краны почти не применялись, так как мы считали, что башенные краны более экономичны и мобильны. Я до сих пор, имея за плечами 40-летний опыт строительства, не знаю, как его рассчитывать, а тогда и подавно. И вдруг взгляд преподавателя упал на мою фамилию в зачетке: «Великанов, а вы не родственник Гелены Великановой?» Я был в таком смятении, что, ни о чем не думая, ответил: «Я брат!» У преподавателя сверкнули глаза, и он спросил меня: «А вы не смогли бы достать мне два билета на ее концерт?» Я опять, плохо представляя, что делаю, ответил: «Да, смог бы». Преподаватель взял лист бумаги, что-то записал, потом открыл снова зачетку, там что-то написал и вручил все это мне со словами: «Я написал вам свой телефон, очень прошу достать билеты и позвонить мне. Заранее благодарен». Я вышел в коридор, как во сне. Набросились ребята, схватили зачетку, стали спрашивать, что со мной. И вдруг слышу: «Так тебе пятерку поставили!» После этого я очнулся и все рассказал. Было принято решение искать билеты... Мы несколько дней носились по всем театральным кассам и, наконец, купили билеты. Я позвонил преподавателю и вручил ему два билета. Он был счастлив.

 

Глава 10

Марксизм-ленинизм.
Смерть и похороны Сталина.
Преферанс.
Моя женитьба.
Производственная практика.
Кавказ

 

В институте мы активно изучали марксизм-ленинизм, изучали труды Иосифа Виссарионовича Сталина. Я досконально проштудировал и законспектировал все, что нам предлагали профессора и преподаватели. К концу 4-го курса я составил определенное представление о наших гениальных основоположниках учения о социализме и коммунизме. Несколько раз брался за изучение, сверх программы, «Капитала» Маркса, «Государства и революции», «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина. Особенно непонятны были книги Сталина: «К вопросам языкознания» и «Экономические проблемы социализма в СССР». С трудами Энгельса было проще. Так какой же вывод я сделал? По-моему «Капитал» уже устарел и неприменим к нашему государству. Основные теоретические труды Ленина очень далеки от реальной жизни и не являются программой построения социализма, хотя и написаны в ХХ веке. Они чем-то напоминают академические разглагольствования наших теоретиков в 1991–1992 годах о путях и способах построения в России рыночного общества. Ведь, в конечном счете, результаты были очень схожи. И там и здесь полное ограбление населения страны, развал промышленности и сельского хозяйства. Там большая гражданская война, а здесь масса мелких, но тоже кровавых конфликтов. Очень много вопросов появлялось после изучения сталинских трудов, особенно последних. И когда я пытался задавать вопросы нашему заведующему кафедрой марксизма-ленинизма, то видел недоуменный взгляд и начинал понимать, что если я хочу закончить институт, то лучше свои вопросы оставить при себе. Поделиться своими сомнениями я мог только со своими товарищами Володей Широковым и Толей Лаписом.

 

Но все в нашей жизни имеет конец. Так случилось и с гениальным вождем тов. Сталиным. Он умер 5 марта 1953 года. О Сталине, его жизни и смерти написано много книг. Многие из них я читал, а наиболее интересные находятся в моей библиотеке. Я бы хотел вспомнить о том периоде моей жизни глазами простого студента.

Все началось с объявлений по радио о болезни Сталина. 6 марта, придя в институт, мы почувствовали какое-то волнение руководства. Нас всех собрали в большом лекционном зале и объявили о смерти Сталина.

В зале стояла гробовая тишина, и вдруг послышались рыдания. Это плакала секретарь комитета ВЛКСМ института. У меня было двойственное отношение к смерти Сталина. Я понимал, что это был тиран, отправивший на тот свет многих невиновных людей, включая моих родителей. Но в то время мы не могли даже предполагать масштабы сталинской тирании, борьбы за власть, ГУЛАГ, сталинские просчеты и преступления перед войной и во время войны. А с другой стороны, я знал Сталина как продолжателя дела Ленина, человека который построил социалистическое общество и делал все для улучшения жизни трудящихся всего мира. Но подозрения были, они вкрадывались в мое сознание, но ответа на мои мысли и мои вопросы дать мне никто не мог.

Когда я пытался расспрашивать своих родственников о родителях, о причинах ареста, об их жизни, то никогда не получал ответов на интересующие меня темы. Все замалчивалось. Я видел страх в их глазах, а ведь прошло уже почти 20 лет. Очень многое знала тетя Инна. Она ведь и работала в институте, которым руководил отец, и ездила в командировки. Но она, наверное, дала подписку в КГБ о неразглашении государственных тайн и держала свое слово.

А пока вернемся к 6 марта 1953 года.

День был какой-то промозглый, начиналась весна, но еще такая ранняя, что выходить на улицу не хотелось. Было холодно и сыро. В общем, как говорят, в такую погоду хороший хозяин не выпустит на улицу свою собаку.

Мы встретились с Володей Широковым поздно вечером и решили идти в Колонный зал, смотреть на умершего вождя. Шли с Молчановки пешком до площади Пушкина по Бульварному кольцу. Народ шел в одном направлении к центру, но не особенно большими группами. После Никитских ворот группы превратились почти в единую массу. Все началось на площади Пушкина. Чтобы пройти к Колонному залу, нужно было по

 

пасть к началу Пушкинской улицы. А к этому месту стекались потоки со стороны Трубной площади, ул. Чехова, от Никитских ворот и по ул. Горького от пл. Маяковского и от центра. А Пушкинская улица имеет ширину не более 20 метров. Когда мы проходили площадь Пушкина, то еще не поняли всего трагизма нашего положения. Движение стало замедляться, так как в Колонный зал пускали тоненькой струйкой по 4–5 человек в ряду, а при входе на Пушкинскую улицу шел поток по 40–50 человек в ряду, началась давка. С правой стороны улицы у домов были глубокие ниши с выходящими в них окнами полуподвалов. В них то и стали падать первые жертвы, выбраться оттуда было невозможно. Мы с Володей прижали руки к груди, как во время бега, и старались быть ближе друг к другу. Началась давка. Кричали мужчины, не говоря уже о женщинах. Маленьких детей отцы посадили на плечи и несли, стараясь не уронить, но это не всегда удавалось. Мы поняли, что единственное наше спасение, это идти посередине улицы. Под ногами попадались упавшие люди, которые пытались проползти к краям улицы, но там их ждали стены домов и грузовые машины, поставленные в переулках, чтобы люди не могли проникнуть на Пушкинскую улицу со стороны улицы Горького. Тот, кто упал, был задавлен толпой или в лучшем случае получал тяжелые травмы. Это была вторая Ходынка. Описать весь этот ужас невозможно даже сейчас, когда я пишу об этом, а ведь прошло уже 43 года, страшно вспоминать эти события. Как мы остались живы, сказать трудно, это было просто чудо. Погибло очень много людей. Даже после своей смерти Сталин продолжал убивать... Фильм Евтушенко в какой-то мере передает весь трагизм этого дня. Но передать на бумаге и на экране весь этот кошмар невозможно. Нас спасло, в первую очередь, наверное, наше самообладание. Нас тащила толпа, а мы говорили друг другу: «Держись, не паникуй, не кричи, только выдержка и спокойствие».

Но закончились похороны, и мы снова должны были взяться за учебу, но помешали обстоятельства. Этими обстоятельствами стал преферанс. Да, да, карточная игра, как тогда говорили, интеллектуальных людей. К преферансу я присматривался давно, так как в доме на Арбате, где я жил, игра в карты была, пожалуй, основным времяпрепровождением. В Малаховке, у родственников дяди Жени, в преферанс играли по выходным дням почти постоянно. И вот наступил и мой че

 

ред. Мои друзья – Володя и Толя – познакомили меня с Сашей Столяровым. Его приемный отец Григорий Столяров был дирижером в Театре оперетты. Потом мы часто бывали там, встречаясь с такими блестящими актерами, как Канделаки и Татьяна Шмыга. Первые уроки наша «четверка» взяла у нас дома у дяди Жени, а потом началось... Мы играли день и ночь, конечно на деньги, правда, очень малые, но на деньги. Играли по очереди в доме каждого из нас. Это был март 1953 года. Затем так увлеклись, что в начале апреля бросили ходить в институт, а Саша в университет. Он был студентом 4-го курса географического факультета МГУ. Этот карточный запой продолжался до середины апреля. Кто-то из нас в разговоре вспомнил об институте. Все замолчали и начали думать, что делать, как быть? Володя и Толя сказали, а они были на 5-м курсе и должны были готовить дипломный проект: «Мы в институт больше не пойдем, стыдно, да и все равно нас выгонят за прогул...» Саша решил идти каяться. Я же не пришел ни к какому выводу, а на следующий день все же поехал в институт. Пошел прямо в деканат, к декану Сергею Васильевичу Яковлеву. Он был в то время по нашим теперешним меркам молодым ученым, ему было около сорока лет. К студентам он относился хорошо, и мы платили ему тем же. Были между нами какие-то доверительные отношения. Я часто просыпал и опаздывал на лекции, за что получал взыскания. А если первую лекцию читал Сергей Васильевич, то он всегда с улыбкой, увидев, что я вхожу у аудиторию, говорил: «Ну вот и профессор Великанов пожаловал».

Так вот, я вошел в деканат и остановился, тихо сказав: «Здравствуйте, я пришел». Сергей Васильевич оторопел. Пауза затягивалась. Первым очнулся Сергей Васильевич и спросил: «Так, где же вы были две недели, болели?» Я ответил: «Нет, не болел». «А может, с вашими родственниками что-нибудь случилось?» «Нет, у нас все в порядке!» «Так, где же Вы были, чем занимались?» Я ответил: «Сергей Васильевич, я не могу сказать, чем занимался и почему пропустил занятия». «Ну что же, тогда я вас исключу из института». Я молчал, лихорадочно соображая, что делать. Сергей Васильевич подумал и сказал: «Вот вам 5 минут, подумайте и все честно расскажите, тогда мы вас оставим в институте». Я сел и начал думать, думать, думать. В голове все вертелось, прокручивались эти бессонные ночи за карточным столом, и я начал понимать, что меня вы

 

кинут из института, если я не признаюсь. Прошло несколько минут, и Сергей Васильевич снова сказал мне: «Скажи откровенно, что случилось?» Я встал и сказал: «Я учился играть в преферанс!» Я ждал взрыва возмущения, криков и брани. А услышал хохот, да хохот, и причем довольно громкий. Сергей Васильевич хохотал до слез. Когда он успокоился, то спросил: «И как, научился играть?» Я ответил, что немного научился и эта игра мне нравится, в ней нужно думать. Кончилась вся эта история тем, что декан простил меня, правда, объявив мне строгий выговор, а я понял, что в жизни нужно быть серьезным человеком.

Моих друзей по преферансу Володю Широкова и Толю Лаписа исключили из института. Они так и не получили дипломов инженеров-строителей, а Саша Столяров через год окончил МГУ и стал преподавателем географии в одной из московских школ. Любовь к преферансу осталась у меня на всю жизнь. Но уроки апреля 1953 года пошли впрок. Я играл в преферанс в основном в отпуске или в свободное от работы время, не в пример моему дальнему родственнику Николаю Александровскому, племяннику дяди Жени, который поставил преферанс на первое место в своей жизни. По-моему, его работа и семья были где-то далеко на заднем плане. Коля был очень похож в этом плане на своего дядю – Евгения Николаевича Теремецкого. Из-за этого наши пути с Николаем Аркадьевичем разошлись.

Сейчас во всем мире, да и нашей стране, проводятся конкурсы красоты, конкурсы на самых умных, знающих, начитанных интеллектуалов. Выбираются самые достойные. Взять хотя бы передачи: «КВН», «Что, где, когда?», «Поле чудес».

Оказывается, ребята и девочки нашего двора по Малой Молчановке на Арбате уже в начале 50-х годов, т.е. 45 лет тому назад, были родоначальниками всех этих конкурсов.

У нас была большая дружная компания из 15–20 человек. Мы часто встречались, обсуждали наши общие проблемы, занимались спортом, учились танцам. Ребята ухаживали за девушками, а иногда и влюблялись.

Однажды кто-то предложил: «Давайте будем выбирать короля и королеву нашего двора!» Все согласились. Долго вырабатывали правила отбора. Решили, что нужно оценивать ум, характер, красоту, физическое развитие, успеваемость в школе или институте и много, много других крупных и мелких человеческих качеств.

И каково же было мое удивление, что первыми лауреатами стали я и моя будущая жена – симпатичная девушка Люда, у

 

которой было прозвище «Була», уменьшительное от «Булочки». Подруги звали ее «Люда-Була».

Мы расписались с Людой через три года, 29 апреля 1953 года. Мне был 21 год, Люде 19 лет. Хотели расписаться в мае, но нам знакомые отсоветовали. На Руси есть примета, «кто в мае женится, тот всю жизнь будет маяться». Наверное, правильно посоветовали. Вот уже 43 года мы вместе и до золотой свадьбы осталось всего 7 лет.

Компания была у нас очень интересная. И ребята, и девушки с уважением относились друг к другу, помогали в решении житейских проблем. Женская половина приобщала нас к искусству – музыке, кино, театрам, выставкам. Они писали сообща стихи и поэмы, причем даже очень интересные, если не сказать талантливые.

Круг наших знакомых расширялся. В институте мы ухаживали за Ниной Полтевой и Людой Шаркиной, которые, посверкав на небосклоне несколько лет и заставив поволноваться ни одно студенческое сердце, вышли замуж.

Зимой я со своими друзьями часто ездил в Малаховку, где мы катались на лыжах вместе с дочерью Бориса Николаевича Теремецкого Еленой и ее двоюродным братом Георгием. В память о наших поездках осталось много фотографий.

И вот я окончил 4-й курс. Впереди лето и два интересных мероприятия – производственная практика и первая в жизни самостоятельная туристическая поездка на Кавказ.

На практику меня определили в Строительно-монтаж-ное управление, которое занималось щитовой проходкой и строительством туннелей.

В Москве в то время были освоены щиты диаметром 6 и 9 в Метрострое и диаметром 3,6–2,56–2,0–1,5 м для коммуникационных туннелей. Этим и занималось наше СМУ. Для меня эта практика была очень интересна. Я впервые увидел, как роют шахты на глубину 6–12 п.м., как опускают в нее щит – стальной цилиндр определенного диаметра с большим количеством гидравлических домкратов по внутреннему периметру, благодаря которым идет продвижение щита под землей. Туннели выкладывали из керамических блоков марки 200, очень прочных, предварительно покрытых битумом. Мы работали со щитом d=1,5 м, поэтому внутренний диаметр туннеля был равен 1,25 м. Расстояние между шахтами в среднем 50 п.м. Ходить в туннеле приходилось согнувшись. Я осваивал роль инженерно-технического работника. Вначале присматривался к

 

работе мастера, а через две недели стал работать сменным мастером. Проходка велась круглосуточно. Бригада состояла из 3 звеньев по 6 человек. Я научился проводить геодезические работы в туннеле с помощью нивелира и теодолита, да и многим другим премудростям, о которых раньше и понятия не имел. Пожалуй, эта практика и определила мою дальнейшую специальность. Я готовился к формированию инженера-строителя, производственника.

А в это время в институте: в профкоме, комитете ВЛКСМ и деканате шли баталии. Кого посылать в туристическую поездку на юг? Путевок было всего шесть, а желающих в пять раз больше. Я почти не надеялся на успех. Но мои опасения не оправдались, и мне была выделена путевка. Из нашей группы такой же чести удостоился Миша Рыжавский. И мы в конце августа тронулись в путь.

Наш маршрут пролегал по Военно-грузинской дороге. Первым пунктом был город Дзауджикау, где мы должны были сесть на автобусы и спокойно ехать по шоссе в горы. Но за неделю до нашего приезда прошел сильнейший ливень и размыл в некоторых местах Военно-грузинскую дорогу. Пришлось нам преодолевать эти разрушенные участки, карабкаясь по скалам, вместе со своими пожитками. Так как предполагалось передвижение на автобусах, то многие туристы взяли с собой чемоданы, и их приходилось тащить в руках или привязывать, как рюкзак, к спине.

Саперы взрывали скалы и круглосуточно восстанавливали дорогу и мосты, а мы лезли в горы и в основном были довольны, так как впервые в жизни почувствовали настоящий Кавказ. Так мы и шли вдоль Дарьяльского ущелья, любуясь красавцем Тереком. К исходу третьего дня добрались до горного поселка Казбеги. Здесь мы отдыхали от первых горных походов, купаясь в стремительном Тереке, температура воды которого была +8оС. Мы нашли место с относительно ровным дном, входили в воду, где глубина была полметра, садились на «пятую» точку и течение несло нас вниз, часто перевертывая. Очень интересен был поход на Гергетский ледник Казбека. Гора Казбек имеет высоту 5030 м над уровнем моря. Мы дошли до отметки 3500 м и в течение часа фотографировались на леднике. Подходили к трещинам глубиной 40–50 м и восторгались нежно-голубым цветом льда в них.

На следующий день пошли в лес за фруктами. Набрали яблок, груш, слив так много, что пришлось снимать спортивные

 

брюки и использовать их как мешки. Отнесли все на кухню и повара турбазы наварили две громадные кастрюли компота. Их поставили перед входом в столовую, и каждый пил сколько хотел.

Следующим пунктом нашего путешествия была древняя столица Грузии – город Мцхета. Город небольшой, с несколькими монастырями XII–XIII веков. Здесь расположен знаменитый замок Мцыри. И, наконец, Тбилиси. Чистый, аккуратный город, который нам очень понравился. Гуляли по набережной Куры, ходили в Оперный театр им. Шота Руставели. Но особенно понравился нам пантеон на горе Давида. До сих пор перед глазами памятники Акакию Церетели, Важа Пшавела, Никосу Бараташвили. Самое сильное впечатление оставил памятник Грибоедову, который поставила ему юная жена Нина Чавчавадзе. На памятнике надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего же пережила тебя любовь моя». Впервые мы поднимались на фуникулере на вершину горы Давида, которую переименовали в гору Сталина.

А дальше наш путь лежал в г. Гори, в дом-музей, где родился И.В. Сталин. Сам домик маленький, кирпичный, наверное, уже реконструированный. А над домом высится навес из бетона и гранита, поддерживаемый мраморными колоннами. Посетителей было немного.

И, наконец, мы на Черном море. Наша турбаза «Зеленый мыс» была расположена недалеко от Батуми, рядом с Ботаническим садом. Вот уж мы накупались в теплом, прозрачном море. Даже ездили в Батуми, где отведали изумительных шашлыков в ресторане на сваях, расположенном в бухте над морем. Наша группа студентов понравилась официанту-грузину, и он принес нам Хванчкару, вино считающееся одним из лучших в Грузии.

И вот наше путешествие подходит к концу. Все были очень довольны, а я на всю жизнь влюбился в море, горы и путешествия.

В течение более чем сорока лет после этой поездки я постоянно старался путешествовать, особенно если поездки были на море или в горы.

Море и горы, так же как огонь в костре или камине, притягивают человека, заставляют его отключаться от неприятных мыслей, помогают думать, вспоминать, анализировать и планировать свою жизнь, а главное, отдыхать.

 

Глава 11

Диплом.
Начало работы.
Борьба за реабилитацию родителей.
И снова КГБ. 25 июня 1956 года

 

Пятый курс пролетел быстро. Уже весной мы начали писать диплом. На это ушло четыре месяца. И вот 10 июня 1954 года, защита. Я очень волновался. Но все прошло хорошо. Я получил высший бал – отлично. Декан, Сергей Васильевич Яковлев, был руководителем моей дипломной работы. Он остался доволен. Так как в течение пяти лет учебы у меня по всем предметам были только пятерки и четверки, мне был вручен диплом с отличием. Такой чести в нашей группе удостоились еще пять человек. А через две недели последовало распределение на работу. Меня направили в трест «Мосподземстрой», в СМУ, которое находилось в центре Москвы, рядом с Елисеевским магазином. Я был назначен производителем работ с окладом 120 руб. в месяц.

Управляющим трестом был Иван Иванович Сапронов, очень хороший человек и руководитель, с которым у нас впоследствии установились прекрасные отношения. Начальником СМУ – Строительно-монтажного управления – был Сафразбекян.

Моя производственная деятельность началась 1 сентября 1954 года на строительстве туннеля по Новопетровской улице в Москве. Прекрасно помню первых моих бригадиров: Дмитрия Ивановича Булыгина и Сергея Федорова. Они были и моими подчиненными и одновременно наставниками. Я и командовал, и учился. Наш институт дал нам теоретические знания и в течение первых 2–3 лет я старательно осваивал законы практической деятельности. Хорошо помню сдачу первого объекта. Это было 31 декабря 1954 года. Мой начальник участка Киреев хорошо подготовился к встрече приемной ко

 

миссии. В те годы работать на стройках Москвы приезжали мужчины и женщины со всей страны, так называемые «лимитчики». Много их было и у нас. В прорабской будке наши рабочие женщины истопили печь, наварили картошки, нажарили мяса, купили водки и накрыли стол. Мы с членами комиссии долго лазали под землей, но что-то не получалось, все они были недовольны, хотя, на наш взгляд, объект был построен нормально. Терпение Киреева лопнуло около 6 часов вечера. Он прямо спросил: «Будете принимать объект и подписывать акт?» Председатель комиссии ответил: «Пока нет». Мы разошлись, так и не поняв в чем дело. Обстановка выяснилась только через неделю, когда мы узнали, что заказчик запретил принимать объект в 1954 году, так как план по вводу объектов был уже выполнен и он решил перенести сдачу на следующий год. А мы все, очень обиженные, пошли одни без комиссии в прорабскую будку и «проводили» старый год. Это было мое первое боевое крещение на стройке. Уехал я с объекта уже в 10 вечера и еле-еле успел домой к встрече Нового года.

На следующий год мы приступили к сооружению Спортивного комплекса в Лужниках и к строительству домов-коттеджей для членов Политбюро на Ленинских горах. Это были крупные стройки. Там я впервые увидел Никиту Сергеевича Хрущева.

Смерть Сталина и окончание мною института дали возможность написать запрос-жалобу по делу родителей Генеральному прокурору Союза ССР. Этому предшествовало посещение тети Инны весной 1954 года ее хорошим знакомым Николаем Оранским. Он жил в другом городе и, приехав в Москву по делам, зашел к нам на Арбат, но никого не застал и оставил записку. Вот выдержки из нее: «Инна, советую сильно и открыто хлопотать о Зое, а заодно о Великанове, если последний только жив. Сейчас разбирают все старые дела, не бойся!» На семейном совете решили, что нужно писать. Дядя Женя привлек к составлению письма своего друга юриста и 29 июля 1954 года я направил письмо следующего содержания (черновик письма, написанный карандашом, с множеством исправлений рукой дяди Жени хранится у меня).

 

«Генеральному прокурору СССР тов. Руденко

от Великанова Владимира Ивановича, 1931 года рождения, проживающего: г. Москва, Малая Молчановка, дом 8, кв. 7

 

В 1937 году мои родители: отец – Великанов Иван Михайлович и мать – Михайлова Зоя Ивановна были арестованы. Мне было тогда 5,5 лет от роду. Меня приютила и воспитала моя тетка. В настоящее время, окончив Московский строительный институт, я выхожу на самостоятельную жизненную дорогу. В 1950 году мною был сделан запрос МГБ СССР о судьбе родителей.

В ответе из МГБ было сообщено, что мои родители, арестованные в 1937 году, были осуждены спецтройкой по ст. 58 УК РСФСР сроком на 10 лет без права переписки.

Будучи членом ВЛКСМ и приступая к трудовой деятельности, мне необходимо знать, правильно ли были осуждены мои родители по ст. 58 УК РСФСР, а также выяснить их судьбу, поскольку после репрессий прошло уже 17 лет.

Прошу Вас пересмотреть дело по обвинению моих родителей Великанова И.М. и Михайловой З.И. и сообщить мне о результатах пересмотра, а также о судьбе моих родителей.

 

Подпись В. Великанов».

 

Началась длительная переписка, граничащая с борьбой с государственными правоохранительными органами.

18 сентября 1954 года мне сообщили, что моя жалоба прокуратурой СССР проверяется. Затем 22 января 1955 года пришло письмо из Главной военной прокуратуры. Я понял, что нужно писать во все инстанции. 8 июля 1955 года я пишу заявление в Комиссию партийного контроля КПСС тов. Морозову такого же содержания, как и в Прокуратуру СССР. 6 ноября 1955 года поступает ответ из Главной военной прокуратуры, что «проверка не закончена». Но я не успокоился. В декабре 1955 года я узнал, что моя жалоба направлена в КГБ. 1 февраля 1956 года я пишу письмо в КГБ, где прошу вызвать меня для допроса как свидетеля, а еще через несколько дней Никите Сергеевичу Хрущеву. Но время уже начало работать на меня. 14 февраля 1956 года открылся ХХ съезд КПСС. Как потом

 

выяснилось, Хрущев хотел любой ценой выступить на съезде с докладом о культе личности Сталина. Но сделать это было очень сложно, так как члены Президиума (Политбюро) В.М. Молотов, Л.М. Каганович и другие были категорически против. Вот как описывает день 25 февраля 1956 года в своей последней книге «Семь вождей» Дмитрий Волкогонов: «На утреннем заседании Хрущев произнес сенсационный доклад «О культе личности и его последствиях». Более 4 часов делегаты, затаив дыхание, слушали поражающие воображение разоблачения. На закрытом заседании не было ни зарубежных гостей, ни журналистов. Сам ход этого исторического заседания не стенографировался. Как вспоминал Хрущев, «делегаты слушали, затаив дыхание. В огромном зале стояла такая тишина, что можно было слышать, как муха пролетит. Трудно представить себе, насколько сильно были поражены люди, узнав о зверствах, чинившихся по отношению к членам партии... Никто не понимал тогда, что сталинизм родился из ленинизма, который в своей основе исповедовал неограниченное классовое насилие. Благодаря Хрущеву советские люди сделали крупный, эпохальный шаг к свободе, к свободе, которой в нашей стране не было».

А уже 28 февраля 1956 года я был вызван на допрос в Комитет государственной безопасности на Лубянку. Началось мое второе, очное, знакомство с КГБ.

В КГБ я принес список трудов отца и матери – статей, публикаций, книг – всего 36 позиций – все, что я смог собрать с помощью прекрасного человека – заведующей библиотекой Центрального института усовершенствования врачей Зинаидой Николаевной Замковой. Кроме этого, передал список из 12 ученых и руководителей высшего ранга, хорошо знавших родителей в период с 1929 по 1937 годы.

Последним в этом списке значился Председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов!

Следователь КГБ, капитан Кульбашный, внимательно изучил принесенные мной документы и после паузы спросил: «Нельзя ли вычеркнуть из этого списка тов. Ворошилова?». Я ответил категорическим отказом. Наверное, на этом допросе я впервые почувствовал веру в правду, понял, что всю жизнь буду бороться за справедливость, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Из-за этого я часто был неугоден на

 

чальникам, но зато моя совесть была чиста. Я очень рад, что тогда не испугался допроса в КГБ, так как это в значительной степени помогло ускорению реабилитации моих родителей.

В 1992 году, когда я знакомился со следственными делами моих родителей, увидел протоколы допроса бывших сотрудников Биотехнического института, которых вызывали в КГБ в апреле 1956 года. Мария Всеволодовна Пелевина, Наталья Николаевна Орлова и особенно Михаил Петрович Чумаков охарактеризовали моих родителей как выдающихся ученых, отдавших всю свою жизнь служению Коммунистической партии и советскому народу. Наверное, после допроса свидетелей и повторного изучения всех материалов следствия у КГБ и Прокуратуры СССР появилась уверенность в том, что мои родители невиновны.

Военная коллегия Верховного суда СССР 9 и 13 июня 1956 года, т.е. через полтора месяца после моего посещения КГБ, приняла следующие решения:

«Приговор Военной коллегии от 9 декабря 1937 года в отношении Михайловой З.И. и приговор Военной коллегии от 8 апреля 1938 года в отношении Великанова И.М. по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дела за отсутствием состава преступлений прекратить».

Прошло еще две недели, и я был вызван 25 июня 1956 года в Верховный суд СССР, который располагался на ул. Воровского, в 200 метрах от дома, где я жил.

Придя туда, я увидел около 80 человек, сидящих и стоя-щих в большом полуподвальном зале. Я зарегистрировался и стал ждать своей очереди. Часа через два я услышал: «Великанов, пройдите к прокурору». Я вскочил и быстрым шагом пошел в приемную. Через пять минут я вышел на улицу, держа в руках две справки на реабилитацию отца и матери. Потребовалось 19 лет, чтобы имена И.М. Великанова и З.И. Михайловой можно было снова спокойно произносить, не боясь нежелательных последствий. Там же в Верховном суде я встретил свою однофамилицу и ровесницу – дочь командующего Забайкальским военным округом, командарма II ранга Михаила Дмитриевича Великанова, репрессированного в 1937 году и расстрелянного 27 июля 1938 года. Она так же, как и я получи

 

ла справку о реабилитации отца. Мы познакомились, рассказали друг другу о своей судьбе, о своей жизни, о планах на будущее.

Но просто реабилитации мне было мало. Ведь родители были членами партии с 1919 года. И я написал письмо в Главное политическое управление Министерства обороны СССР и через несколько месяцев 22 мая 1957 года получил ответ: «Решением партийной комиссии при Главпуре Министерства обороны СССР Великанов Иван Михайлович и Михайлова Зоя Ивановна реабилитированы и восстановлены в рядах Коммунистической партии Советского Союза».

Справедливость восторжествовала. На это мне потребовалось три года.