СЕКСОД № I

 

Одиночество, как бы я себя не успокаивал воспоминаниями, тяжко давило на разум. Даже скудную пищу не хотелось есть, несмотря на полуголодное состояние. И вот меня вызывают на допрос. Был теплый, солнечный день. Меня ведут, руки назад, по улице проторенным

 

путем. Жителей домов давно перестало удивлять такое шествие, но слух, что по этой улице водят на допрос, молва разнесла широко. Некоторые родственники арестованных приходили специально на улицу и целыми днями наблюдали, не ведут ли их близких. И надо сказать, такие случаи были, но конвой строго следил, чтобы заключенный не разговаривал и чтобы ему не передавали что-нибудь, строго, грубо пресекались все попытки. Хоть "горькая" радость была и от этих молчаливых встреч, взгляда, хотя и с обоюдными слезами.

Платонов на допросе предъявил мне обыкновенную почтовую открытку, и тетрадь с моими стихами. На открытке неуклюжими печатными буквами было написано несколько слов антисоветского содержания с упоминаниями Сталина. Я эту открытку впервые увидел и конечно свое авторство отрицал. Следователь сказал, что экспертиза установила мое авторство и отрицать бесполезно и требовал подписать протокол. После очередного отказа он закричал на меня матерщиной, стал стращать, что посадит в одиночку, в подвал. Протоколом тыкал мне в лицо, ударил кулаком в нос и губы... Защищаясь от очередного удара, я взмахнул рукой и кулаком ударил Платонова в лицо. Он закричал на помощь... Обегая вокруг меня, запнулся за мою ногу, упал. На его крик прибежали двое, схватили меня за руки, бросили на пол и ногами стали пинать куда попало.

Избитого выволокли за ноги из кабинета и вниз потащили по лестнице, только голова стучала по ступенькам. В подвале я пролежал избитый несколько часов. Вечером был отведен обратно в тюрьму.

Несколько дней меня оставили в одиночке, никуда не вызывали и, разумеется, никакой медицинской помощи не оказывали. Болела голова, ребра, да и все тело. На груди, животе, на бедре, под глазами вспухли синяки. Хотя я и не намеренно, но все же "заехал" в мерзкую холеную рожу следователя и мои побои как-то легче переносились.

 

Я кажется физически ощущал удовлетворение от своего удара. Ночами редко переводили из камеру в камеру, переводы производились днем. Я уже спал, когда открывалась дверь, ко мне в камеру принесли кровать и в камеру вошел один горемыка-заключенный. Мы шепотом познакомились и немного поговорили. На второй день он рассказал о себе. Фамилия его Черепанов, точно уже не помню. В тюрьме находится уже более года. Следователь тот же Платонов. Черепанов оказался моим земляком, знает нашу деревню и даже слыхал фамилию моего отца. Мы с ним пробыли вместе около полмесяца.

Черепанова несколько раз вызывали на допрос и всегда вечером. Возвращался он через час-два и всегда приносил с собой курево и даже хлеб. В своих разговорах он все больше спрашивал о моих стихах, моих друзьях, о колхозе, о власти или руководителях.

Я интуитивно, подсознательно чувствовал в его вопросах и разговорах неискренность, ложь и был настороже, что называется. Хвалил колхозную жизнь, руководство. А о власти вообще ничего не упоминал.

Я комсомолец, предан Сталину, Ленину. Вот во всем разберутся и меня освободят. Я ему ни слова не сказал о избиении, я каким-то седьмым чутьем понимал, что он знает.

И вот в один из наших с ним разговоров Черепанов признался мне, что он является сексотом, специально подсажен ко мне, чтобы выведать от меня что-нибудь компромитирующее. Вечерние вызовы на допрос - ложь. Его вызывал к себе тюремный "кум" и расспрашивал, а как плату давал поесть, курево. Так я узнал еще об одном мерзком способе слежки. Черепанов мне советовал ни в чем не признаваться, ничего не подписывать. Спасибо за совет, хотя исходит от он от тюремного сексода. Черепанов сказал, что в тюрьме, кроме него есть еще сексоды. Один из них - некто Шаров. Я запомнил.

 

Однажды днем мне в камеру принесли передачу: папиросы, немного конфет, булку хлеба. Надзиратель сказал, что приехал мой отец. Свидание нам не разрешили, но разрешили эту маленькую передачу без письма. От меня отцу письма не приняли.

Я залез на окно и стал смотреть в небольшую дырочку в козырке. Мне была видна часть улицы, прилегающая к тюрьме. И вот я увидел на тротуаре своего отца, стоявшего и смотревшего на тюрьму,

Он, конечно, не мог видеть меня, но какое-то чувство подсказывало ему смотреть на тюрьму и на окно, за которым был его старший сын, его любимец, неизвестно за что оказавшийся за решеткой. Напрягая зрение, я видел, как отец поднес ладонь ко лбу и смотрел мне казалось на окно на меня. Из глаз его катились слезы.

Я закричал, надеясь, что отец услышит меня. Но, увы! Из тюремной камеры на улицу звук не доходил. Но мой крик хорошо услышал надзиратель. Дверь распахнулась, надзиратель схватил меня и стащил с окна, ругаясь, поддавая кулаками  мне по ребрам. Это был мой последний в жизни взгляд на отца. Больше я его не видел.

Он был убит на войне, защищая страну и любимого вождя.

Я долго не мог прийти в нормальное состояние. Полученную передачу я частично поделил с Черепановым, поел сам, а часть оставил, чтобы смотря на них, вспоминать отца, мать. Я хорошо помню полотенце, переданное мне отцом в передаче, наше домашнее, сотканное и выстиранное, приготовленное руками родной матери.

Вытирая слезы и лицо, я как бы чувствовал запах материнских рук, своего дома, родных.

Однажды Черепанов сказал, что меня переведут в другую камеру где будет Шаров. Действительно, на второй день так и произошло. Вместо меня к Черепанову подсадят другого.

Черепанов обещал мне, когда он освободится, сходит к нам  в деревню повидать родителей и рассказать обо мне, что он знает. У меня отцовское, перешитое на меня, пальто, еще приличное.

Черепанов попросил его у меня, так как ему не в чем выходить из тюрьмы. Мне взамен пальто он дал бушлат. Я с ним обменялся. Надо сказать, что Черепанов выполнил свое обещание, и как я узнал много позже, посетил моих родных и рассказал им обо мне, что знал.