ПРОВОКАЦИЯ

Через несколько дней, как и предупреждал Черепанов, меня перевели в другую камеру. Там уже находилось два человека. Мы познакомились. Один из них был Пехов - машинист паровоза. Он лежал на койке и тихо стонал от боли. Второй - небольшого роста, сухощавый, бледное лицо, острый нос, выдвигающийся вперед подбородок. Все лицо напоминало какой-то хитрый и хищный облик. Он подошел вплотную ко мне и стал быстро задавать разные вопросы, касающиеся меня. Про себя сказал одно слово - Шаров. Я тут же вспомнил предупреждение сексота Черепанова, что некто Шаров - сексот. Такое знакомство меня сразу же насторожило. Второй сокамерник Пехов был мужчина лет тридцати. Открытое русское лицо, немного курносый нос, светло-рыжие волосы, плотное телосложение, говорил приятным баритоном. Его спокойные слова и весь внешний облик располагали к дружбе, к взаимности. И мы с ним сразу почувствовали взаимопонимание и взаиморасположение. Звали его Евгений. Отчество не помню. Я его просто называл Женя и хотя он был значительно меня старше, такое обращение к нему нисколько не стесняло меня, не шокировало и его, а было приятно, сближало нас. Увы! В тюрьме пребывание и совместная жизнь от нас совершенно не зависят и мы вместе в камере прожили немного.

Шаров почти ежедневно находил какие-то предлоги, чтобы вызвать Пехова на очередной спор и ссору. Пехов был арестован по заявлению одного негодяя учителя. Дело в том, что жена Пехова была учительницей, ее коллега приставал к ней с ухаживаниями. Она рассказала об

этом мужу - Пехову, который встретил этого негодяя и потребовал прекратить гнусные свои предложения.

В результате на Пехова поступило в НКВД заявление с обвинением его в антисоветских настроениях и намерении совершить аварию на транспорте.

Донос был полностью ложный. Было явно стремление посадить Пехова в тюрьму, что и произошло. Следователь на допросах умышленно в гнусных словах рассказывал, что жена Пехова забыла его и живет вместе с тем учителем.

В камере Пехов о словах следователя рассказал и наш Шаров, умышленно смакуя, в разных вариантах, буквально травил Пехова о якобы изменявшей жене и в то же время задавал вопросы, касающиеся возможных причин аварии на железной дороге.

Однажды днем Шаров сказал очередную гадость. Пехов вспыхнул и в раздражении соскочил с кровати и буквально скорчился от боли /у него был следователем поврежден позвоночник/, а Шаров еще толкнул Пехова, который со стоном упал на пол. Я не выдержал, схватил с параши деревянную крышку и с силой ударил Шарова по голове. Он упал, заревел во всю глотку, вскочил, подбежал к двери и стал стучать и кричать, что его убивают. Я положил крышку на место и сел на табуретку у своей койки. Пехов с трудом заполз на кровать.

Дверь открылась, вошел надзиратель, потребовал объяснений, что случилось. Я сказал, что ударил Шарова и назвал причину. Надзиратель ушел. Дверь закрылась.

Через некоторое время пришел начальник тюрьмы. Мы с Пеховым рассказали все как было. Я знал, что Шаров сексот и умышленно сказал начальнику, что якобы Шаров сам рассказал нам о себе. Таким образом я разоблачил этого подлеца, не выдавая настоящего источника информации о Шарове.

Расчет оказался правильным. Шарова от нас из камеры убрали. Я ожидал наказания в виде карцера,  но его не последовало. Надзиратель сказал нам по секрету, что Шаров не только нам, но и им надоел. Он уже неоднократно затевал провокационные     скандалы, находясь в камерах, как подсадная утка. Судьба с Шаровым меня свела еще один раз в Сокольском лагере, про который будет речь впереди.

Через несколько дней меня вызвали на допрос к следователю Платонову. В кабинете меня поставили к стенке около входной в двери. Платонов читал какую-то книгу, посмотрел на меня и продолжал читать. Конвоир во время прежних допросов выходил из кабинета, а в этот раз в двух шагах от меня уселся на стул. Все молчали. Я устал стоять неподвижно и прислонился к стене, конвоир тут же вскочил со стула и грубо сказал: "Стоять не прислоняться!" Я не помню, сколько продолжалась эта пытка-стойка, но у меня закружилась голова. В глазах потемнело и я, теряя сознание, рухнул на пол. Через какое-то время я пришел в сознание и почувствовал, что лицо, голова мокрые. Видимо меня облили водой. Конвоир схватил меня за шиворот, поднял и посадил на табуретку. Вижу Платонов молча усмехнулся, затем приказал мне пересесть на стул, где я всегда сидел на допросах /против его стола на расстоянии 1, 5-2 метра/.

"Ну что, сукин сын, мать перемать, будешь говорить?!" Экспертиза почтовой открытки подтвердила, что писал ее ты, сволочь!" - подал для ознакомления мне почтовую открытку, на которой печатными буквами без запятых и точек написано, что советская власть плохая, ее надо изменить, а для этого надо убивать всех партийных работников и руководителей. Нет на открытке ни адреса куда и кому она отправлялась. Я отрицал свою причастность к сей открытке и сказал, что первый раз ее  вижу и держу в руках, что это подделка. Платонов вышел из-за стола, подошел ко мне, вырвал открытку из рук и замахнулся, чтобы ударить меня. Я в порядке самозащиты взмахнул

тоже руками и ладонью ударил Платонова по лицу. Повторяю, взмах моей руки был самозащитой и удар получился чисто случайно.

Я сам испугался. Платонов тоже не ожидал моего удара, резко отстранился, поскользнулся и упал, при этом закричал, как и в предыдущий раз, что его убивают. В кабинет вбежали двое милиционеров и начали меня пинать. Ударил и Платонов. Лежачего схватили меня за ноги и поволокли из кабинета в камеру КПЗ.

Вечером трое конвоиров отвели меня в тюрьму и посадили в карцер. В холодный, темный, бетонный колодец. Сутки не давали ни пить, ни есть. Я замерзал от холода и голода, дрожали все клетки организма. На вторые сутки меня из карцера перевели в камеру. Пехов еще был там и оказал мне посильную помощь и уход.

Несколько дней меня никуда не вызывали, не разрешали и прогулки.

В воскресенье меня опять повели на допрос. Я ожидал самого худшего, готовился к избиению, другим издевательствам и дал себе мысленно слово, что буду сопротивляться, как могу. Хотя бы одну, но разобью мерзкую рожу, а там пусть хоть убивают, но безнаказанно без сопротивления не дам себя бить.

Был теплый солнечный ласковый день. Природа благоухала. Когда меня вели по улице, я видел ребят, моих сверстников, весело шумящих играющих во дворе. Сердце сдавило, защемило от глухой боли, зависти. Почему я ни в чем невинный, никому не сделавший плохого, ничего низкого, не укравший, лишен возможности наслаждаться ясным солнышком и быть вместе с родственниками? Почему меня лишили всего этого, кто виновен в клевете на меня? По чьей милости я как вор или убийца, иду посреди мостовой под охраной двух милиционеров с оружием?

Я загляделся и замедлил шаги и тут же мои мысли были прерваны толчком в спину и окриком: "не глядеть по сторонам". Я видел что

на тротуарах появляются люди и смотрят на меня, как на преступника, считают меня, если не убийцей или грабителем, то наверняка вором. Они ведь не знают, что я жертва клеветы и чудовищной эпохи репрессий.

Тяжело сознавать, что страдаешь безвинно и еще тяжелее, мучительнее видеть на себе взгляды прохожих, стройных людей, считающих тебя преступником, человеком, которого нужно содержать в изоляции от общества - в тюрьме.

Привели меня на допрос прямо в кабинет, не заводя в КПЗ. Кабинет, куда меня вели, был другой. За столом сидел мужчина средних лет, выше среднего роста, худощавый, в гражданской одежде. Платонов был всегда в форме, носил на петлицах три кубика.

Около окна сидела женщина в светлом платье свободного покроя, в туфельках, закинув нога на ногу и поглядывая в окно. На меня она посмотрела как-то мимоходом, просто скользнула взглядом. У них между собой шел до моего появления разговор, который прервался на полуслове при моем появлении.

Конвоир вышел за дверь. Мужчина прошелся по комнате, посмотрел в окно, на меня и сказал: "Эх, хорошо в такую погоду покупаться, позагорать, побегать по траве в поле!" И, обращаясь уже ко мне, сказал: "Как ты думаешь? Хочешь на волю? Смотри прелесть какая! Вот и моя жена, - кивком на женщину, - сейчас пойдет на пляж с сыном такого же возраста, как и ты. А зависит все от тебя самого. Мне жаль тебя. Я просмотрел все материалы и убедился, что ты попал сюда случайно, не виновен, в том   в чем тебя обвиняют. Ну да это дело поправимо! "

Женщина простилась с ним дружелюбно и ушла. Следователь отрекомендовался, что его фамилия Королев и он зам. начальника Череповецкого НКВД. Разговор продолжался в том же духе, тихим, благожелательным голосом. О моем обвинении не упоминалось. Королев рассказал мне

про прелести природы и лета, как будто дома сыну или приятелю. Затем сказал, что он поможет мне выйти на свободу хоть сейчас. Но я уже несколько месяцев в тюрьме и это надо как-то им оправдать, чтобы было и мне и им не обидно и хорошо. Для этого есть такой выход. Я должен подписать протокол, который он уже заготовил, что я якобы у незнакомого человека купил наган за пять рублей и продал его за десять. Преступление невелико. Мне зачтут дни, которые я уже отсидел в тюрьме и выпустят на свободу. Надо ли говорить, как я обрадовался возможности выйти из тюрьмы, возможности радоваться божьей благодати, вновь чувствовать на своей коже тепло, слышать пенье птиц, разговор людей. Все во мне затрепетало, глаза затуманились от слез. Я не глядя подписал этот зловещий протокол.

Поверил обещаниям, оказалось заведомо лживым, провокационным. 0 ! Как я горько ошибся в лжеискренности и как дорого обошлось мне доверие и вместо обещанной сиюминутной свободы мне готовились многолетние лагеря, а возможно и расстрел в стенах тюрьмы.

Как мог этот человек елейным голоском по-иезуитски влезая в душу мальчишки, такого же, как его сын, заранее подготовить каверзный, провокационный протокол, обрекая его на издевательства, изощренную пытку и надувательство.

Как он, придя домой, мог ласкать своего сына, гладить по голове той же рукой, которой он только что обрек на гибель, заведомо зная, что невиновного. Увы! Оказавшегося доверчивым, поддавшегося его елейным словам. Как солнце своими лучами, которое он обещал мне, не сожгло его лживое, коварное тело, как не покривился его язык. Каким надо быть чудовищем, чтоб так коварно творить свои грязные, подлые, гнусные дела. На следующем допросе Платонов предъявил тетрадь со стихами, изъятую у меня при аресте. Я подтвердил, что тетрадь моя и автор стихов я. Тетрадь прикололи к протоколу допроса, в котором я

и расписался. В дальнейшем про стихи на допросах не упоминалось. При окончании следствия я увидел свою тетрадь пришитую в дело.

Я сознавал, что стихи о колхозной жизни будут мне поставлены в обвинение, но уже ничего не поделаешь. Это мои юношеские взгляды на счастливую колхозную жизнь. Критикуя колхоз я считал, что повинны местные руководители. Они обманывают тов. Сталина и как только он узнает всю правду - все изменится к лучшему. Какая наивность!