ПОБЕГ

 

В походы всей семьей ходили они и раньше. В горы, в леса. Иногда, особенно летом, на два-три дня. Ночевали там же, где-нибудь на склоне горы, в спальных мешках. Последний раз они ходили так на день рождения Никиты, когда ему исполнилось одиннадцать лет.

Но с этим походом с самого начала что-то было не так. Обычно о том, что они куда-то идут, известно было за много дней. Заранее и подробно обсуждали маршрут, как одеться, что с собой брать.

На этот раз все почему-то было не так. Поздно вечером, когда уже отходили ко сну, отец вдруг сказал Никите, что завтра они отправляются на прогулку, на экскурсию. Посмотреть, как живет зимний лес. Поэтому встать нужно будет рано.

И из дома тоже вышли они не так, как было это раньше, когда отправлялись они на экскурсию или в поход. Без рюкзаков, без провизии и спальных мешков. Почему-то с пустыми руками, совсем налегке.

Все было не как всегда.

Особенно остро почувствовал это Никита, когда к перрону стал подходить поезд, в который им предстояло сесть. Ему показалось вдруг, что поезд был какой-то другой, и платформа тоже чем-то была другая. Это было, как бывает во сне, не наяву. Чувство нереальности нахлестнуло его.

Правда, когда входили в вагон, в руках у родителей было уже по саквояжу. И то, что саквояжи эти в камере хранения заранее дожидались их - такого тоже не было никогда. Даже билеты в кассе сегодня они не брали, отец взял их заранее, за несколько дней. Почему?

И еще. Когда сидели они в вагоне и мать стала смотреть в окно, отец незаметно сделал ей какой-то знак и она сразу же отодвинулась от окна. Почему?

Но спросить он не мог. Рядом сидели другие люди и говорить об этом при посторонних было нельзя. Так, во всяком случае, сегодня почему-то чувствовал он.

С места, где он сидел, видны были последние пассажиры, спешившие по перрону. Вот-вот должны были дать третий звонок. И среди этой суеты - было несколько человек, которые никуда не спешили. Они просто прохаживались вдоль поезда взад-вперед. А один стоял у

 

самого входа и все время курил. «Бездельники, - подумал он, - не знают чем бы занять себя».

Когда поезд тронулся и пошел, набирая ход, ощущение нереальности отступило. Все стало, вроде бы, как всегда. Поезд шел, быстро раскачиваясь на ходу. За окном проплывали станции, полустанки, какие-то деревни, поля. Все стало, как всегда.

Скоро ему надоело разглядывать пассажиров и смотреть в окно надоело даже читать какую-то книжку, что оказалась с ним. Он не за метил сам, как заснул. А когда проснулся, поезд стоял на каком-то очередном полустанке и отец доставал с полки их саквояжи. Никита понял, что они подъезжают.

На следующей станции, которая была конечной, они сошли. Город Авсеновград был последним пунктом, куда можно было попасть без пропуска в пограничную зону. Народу сошло немного и дежурные с флажком, что стоял на перроне, как-то уж очень внимательно посмотрел на них. А может, Никите показалось так.

И автобуса на привокзальной площади им тоже почти не пришлось ждать, что было по тем временам удачей. И опять перелески поля, деревни. Дорога была в ухабах. Временами автобус клонился то влево, то вправо и тогда все тоже валились вбок. Пассажиры, видно были все местные, знали друг друга и разглядывали их, чужаков, пытаясь, наверное, угадать, к кому они едут и зачем.

На каком-то повороте они сошли и, когда автобус стал отъезжать, из задних окон, обернувшись, кто-то все время смотрел на них, пока автобус не скрылся среди деревьев.

Только тут Никита заметил, что на обочине они не одни. Какой то человек здесь, в этом безлюдном месте, видно, ожидал их. Он был высокого роста и армейский полушубок, рыжий и длинный, делал, казалось, его еще выше.

Он сразу подошел к отцу, и они вполголоса стали говорить о чем то. Незнакомец несколько раз показывал на часы и разводил руками.

Через минуту все они шагали уже по пустынной лесной дороге. Незнакомец шел впереди. К вечеру слегка подморозило, и снег под ногами скрипел. На обочине, возле какой-то елки остановились и вынули из саквояжей приготовленные заранее рюкзаки.

Саквояжи почему-то решили оставить, закопали там же под елкой. А ветками разровняли снег.

И тогда мать произнесла странную фразу, обращаясь к отцу: «Tы бы поговорил с Никитой. Он должен понимать, что к чему».

 

Они уже снова шли. Отец сбивчиво и второпях стал говорить ему, что, наверное, им предстоит долгий путь. Им, может, придется идти дня три. Все время по лесу.

- А назад тоже пешком? Обратно хорошо б на машине!

По тому, как отец поморщился и пожал плечами, он понял, что сказал что-то не то.

- Мы не собираемся возвращаться, - вмешалась, наконец, мать.

- Понимаешь, Никита, мы идем в Грецию. А оттуда уедем в Париж, к твоему дедушке, Василию Васильевичу. Ты знаешь о нем и видел его фотографию.

Вечер еще не наступил, но короткий зимний день явно клонился к концу. Заснеженная лесная дорога, по которой они продолжали идти, была совершенно пуста. Не было ни пешеходов, ни машин, ни телег.

Никита не помнил, а может быть, не заметил, как они свернули с дороги и по едва заметной тропике, по снегу пошли прямиком через лес. С этого собственно и начался долгий их путь куда-то «туда», в тот далекий и прекрасный мир, который взрослые обозначали этим словом - «Париж».

 

О том, что Париж - столица Франции, Никита знал давно. Но когда слово это последнее время как-то очень уж часто стало звучать у них дома, он раздобыл в книжном шкафу альбом фотографий и у себя в комнате подолгу рассматривал их. Сейчас, шагая по узкой снежной тропинке след в след за отцом, он старался вызвать в памяти эти скверы, площади, улицы города, куда теперь ему предстояло попасть.

Но сначала будет Греция. Школьная память подсказывала картинки из учебника по античной истории, а воображение дополняло из почему-то только одним - солнцем и синим небом. Почему-то казалось, что там, на некоей черте, обозначенной таким грозным и бесповоротным словом «граница» - кончается здешнее хмурое зимнее небо и начинается все совершенно другое. Правда, до этого другого нужно было еще добраться.

Они продолжали идти, когда смеркалось и долго шли еще потом, когда стало уже совершенно темно. Глаза быстро привыкли. Стволы деревьев и силуэты елок были четко видны на фоне снега.

По каким-то деталям Никита понял, что здесь, в лесу, главным был не его отец, а этот человек в длинном армейском тулупе. В какой то момент именно он остановился первым и объявил:

- Ночевать будем здесь.

Никита подумал, что ему послышалось. Или он, может, не так понял. Тут не было ни комнаты, ни кровати. Вокруг стояли только деревья. И был только снег. И еще мороз, который к ночи стал только сильней.

Быстрым движением спутник их сбросил на снег свой заплечный мешок. В руке его металлическим блеском сверкнул в темноте небольшой походный топор. С ближайшей елки он принялся привычно и быстро рубить ветки, а отец подхватывал их и раскладывал на снегу. Никита уже догадался, зачем делают они это. Слой этих веток поверх снега, будет здесь как бы их кроватью.

Только теперь, повалившись на них, Никита понял, как он смертельно устал. Он почувствовал, что проваливается куда-то и засыпает. И только голос отца: «Тебе нужно поесть, чтобы завтра иметь силы» - заставил его подняться. Он не должен будет оказаться слабее других. Слабее взрослых. И не должен будет их подвести.

Весь следующий день они продолжали идти какими-то перелесками, мимо огромных тяжелых елей, избегая открытых пространств и дорог. Один раз где-то сбоку послышались вдруг голоса. И тогда, по взмаху руки Данчо, так звали проводника, они замерли, на полушаге и какое-то время стояли так. Даже, когда голоса окончательно удали-

 

лись, смолкнув где-то вдали, какое-то время они продолжали стоять гак, пока он не подал знак.

Короткий привал, костер, торопливый обед и опять в путь. Проводник торопил, говоря, что засветло им нужно успеть добраться куда-то, а главное перейти овраг. Двигались они так: Данчо шел впереди, за ним - отец, потом мать и последним - Никита. Шли шаг в шаг, каждый ступал в след другого. Сначала он думал, что делалось это затем, чтобы по глубокому снегу легче было идти. Он шел последним, и ему было легче всех. Но дело было не только в этом. Если бы «кто-то», какие-то люди, и набрели на их след, они могли бы подумать, что здесь прошел только один человек. А эти «кто-то», как понял он, были им совсем не друзья и не могли желать им добра.

После полудня пошел снег, сначала мелкой порошей, потом все более крупными хлопьями. Видно было, что мать и отец были очень этому рады. И проводник, он тоже сказал, что это весьма кстати. Почему - было понятно всем. Снег совершенно скрывал их следы так что через какой-то час-другой никто не мог бы сказать, что здесь кто-то прошел.

Правда, из-за снега идти становилось труднее. Даже Никита чувствовал это. Он устал, видно, так, что старался вообще не прислушиваться к себе. В движениях его появился тот монотонный автоматизм, который создавал иллюзию, что так всегда было и будет тоже всегда. Был всегда этот снег, эти деревья, силуэт идущего впереди. И ничего другого не было, нет и не может быть никогда. И от этого продолжать идти было даже легче, потому что в бесконечной протяженности этой даже не было и места вопросу - когда кончится это или когда будет привал.

В конце дня идти стало еще труднее, местность стала холмистой, появились занесенные снегом овраги и крутые скаты. Когда первый раз они стали сходить по такому скату, лавина снега, лежавшая наверху, обрушилась вдруг на них так, что самого Никиту погребло с головой. Данчо и отец, как смогли, руками разгребли снег и вытащили его. Испугался ли он? Наверное, даже нет. Но не потому, что был он таким уж храбрым. Скорее просто из-за того, что к тому времени все чувства и мысли так уже притупились, что все было все равно.

«Так вот и умирают, - успел он подумать только. - На войне, например». А может, и не подумал тогда ни о чем, а примыслилось это ему позднее.

 

Уже потом он узнал, что всю операцию эту продумал тщательно и готовил командир Мареско¹, добрый приятель их семьи. Там, где встретил их Данчо, их должен был ожидать грузовик с дровами, который и доставил бы их к самой границе. Грузовик не пришел. Возможно, потому, что водителю деньги заплачены были вперед. Иными словами, поначалу планировалось, что все займет не больше одного дня. Теперь же единственное, что оставалось им, было идти. Идти и не останавливаться.

Когда потом он вспоминал, как они шли, эти три дня, все сливалось в какой-то один поток, где время и сами дни не различались между собой. Но на третий день, когда утром вставали они с еловых своих постелей, он знал уже, что это последний день. День, когда они, наконец, придут.

И другое, нечто новое почувствовал он. Небывалое напряжение, которое как бы висело в воздухе. Молчаливые и до того, взрослые теперь почти не говорили между собой вообще. Два-три коротких слова, кивок. И только тогда, в утреннем свете заметил он, как осунулась мать за эти дни и какое собранное, напряженное сегодня лицо у отца. В таком настроении, выстроившись все в том же порядке, начали они в то утро свой последний рывок. Сегодня Данчо Пеев чаще чем раньше, взмахом руки подавал им знак замереть. И они привычно уже застывали, как он, вслушиваясь тревожно в предательскую тишину.

Какое-то время спустя снова пошел снежок, но Данчо, прищурившись, взглянул несколько раз на небо и, покачал головой. И правда, к полудню снег идти перестал. И это было, как понял он, очень плохо.

Но поделать с этим ничего было нельзя.

 

Они по-прежнему шли след в след, вытянувшись цепочкой. Но сегодня не казалось уже, будто этому никогда не будет конца. Они остановились между двух высоких елей, когда Данчо нервно сказал:

- Сейчас переходим.

Голос его прозвучал так странно, как если бы говорил не он, кто-то другой. Отец снял шапку и перекрестился. Остальные сделали то же.

- С Богом.

- Никита, - отец наклонился к нему. - Запомни: если что-то произойдет, если будут выстрелы или еще что, делай то же, что буду делать я. Или ложись в снег и не шевелись. Просто лежи. Ты понял?

Он смог только кивнуть.

Они прошли десяток шагов, и перед ними открылась просека. Они не перешли ее, перебежали и по инерции какое-то время еще продолжали бежать. Это было легко, потому что теперь путь шел под уклон. А когда, запыхавшись, остановились, внезапно - как будто тогда только до них дошло:

- Мы в Греции!

Мать и отец обнялись молча. И обняли его. И лица у них были такие, каких Никита не видел до этого никогда.

И только Данчо переминался с ноги на ногу и тревожно поглядывал по сторонам.

- Не нравится это мне. Где провожатый? Он должен был ждать здесь.

- Именно здесь? - переспросил отец.

- У этого камня. - Данчо кивнул на большой, поросший мхом валун, что был на краю поляны. - Я должен с рук на руки передать вас ему. Так было в контракте.

- Может быть, опоздал?

Проводник усмехнулся криво.

- В таких делах не опаздывают, княже. Человек либо есть, либо его нет. Его же, как видите, нет. И это плохой знак. Очень плохой знак.

- Раз уж такое произошло, - продолжал он, - он не может оставить их просто так, а проведет еще немного уже по греческой, чужой земле. Поведет к селению, что внизу за лесом. Дальше, в направлении Салоник, они должны будут добираться уже без него. Сами. Но он будет знать, что все, что мог, он для них сделал.

И только сейчас Никита заметил, что светит солнце. Оно появилось впервые за все эти дни. И это был добрый знак! Недаром ему казалось, что в Греции всегда должно быть солнце. И вот, они в Греции и на синем небе - солнце!

 

Они двигались вниз вдоль ручейка и теперь не было нужды ступать след в след. Никита шел привычно между матерью и отцом, как всегда ходили они в Софии. И лишь проводник по-прежнему шагал чуть впереди. Но ему, видно, и полагалось так. Время от времени он оглядывался, но смотрел не на них, а пытаясь увидеть что-то, что было за деревьями, позади них.

Деревья становились все реже, это был даже уже не лес, скорее перелесок. Так шли они долго, часа три, без отдыха и привала, странное дело совсем не устали. Наверное, потому, что светило солнце. Когда же из-за косогора открылся им издали вид селения, Данчо остановился.

- Дальше я не пойду. Идите сами. Но зато теперь я уж точно могу сказать, что вас довел.

Отец пожал ему руку. Человек этот, с которыми случай ненадолго их свел, сделал легкий поклон остальным и пошел назад, поднимаясь в гору, навстречу какой-то своей, отличной от них, судьбе.

Им же лежал другой путь, они были в Греции. Казалось, здесь было даже намного теплей чем в лесу, через который пробирались они эти дни.

Зато в Софии о том, что они уже в Греции, как и о самом побеге, старый князь ничего не знал. Чтобы его не травмировать, решено было, что он узнает только тогда, когда все будет позади. Тем более, как ожидалось вначале, все должно было занять не более одного дня. Сейчас же шел уже третий день. Князь Иван понятно, стал беспокоиться. Конечно, случись что, они сразу бы известили его. Ведь есть телеграф, и работает он исправно. Да и что могло бы с ними произойти?

К тому же, он знал своего сына - в незнакомом лесу, как и в жизни, он напролом никогда не пойдет. Он будет искать тропинку, где ходят все. Эта осмотрительность и осторожность не раз выручали его.

Когда заглянула няня Никиты, Елена Ивановна Иванюк, старый князь поведал ей о своей тревоге. Тем неожиданней было, когда вместо сетований и ответного беспокойства, она радостно осенила себя крестом:

- Слава Господу! Значит, они убежали. Наверное, они уже в Париже сейчас.

Князь Иван не успел еще сжиться с этой мыслью после ее ухода, как на пороге появился вдруг командир Мареско. Князь Иван никак не ожидал его. Тем более, что в нынешних обстоятельствах это могло обозначать, что угодно. Но неожиданный гость всем видом своим источал такую радость, что он не успел даже испугаться.

 

- Поздравляю! Насколько я понимаю, вашему сыну и всей семье удалось бежать. Сейчас они должно быть уже в Греции. По моим расчетам, они перешли границу еще два дня назад. Если бы с ними что-то случилось, милиция давно бы нагрянула к вам и ко всем, кто знал их. Раз этого нет, значит, все в порядке.

Весть эта так ошеломила князя, что до него не сразу дошло другое, что капитан пришел сообщить ему: беглецы должны быть сейчас в Салониках, а сегодня вечером у него будет туда оказия. Он может передать для них два-три письма.

«26.Х.46

Дорогой мой бесценный, родной Дмитрий,

Я в восторге и так счастлив и благодарю Всевышнего и молюсь за вас горячо да пошлет Он вам всем здоровья и счастья во всем. Я горячо благодарю тебя и дорогую Ирину за все, что вы мне дали. Так бесконечно рад за Никиту, которого большой портрет в прекрасной рамке перед моими глазами и много грустно, что я, может быть, никогда его не увижу, но я рад за него и за вас...

Буду ждать от вас известий, когда это будет возможно, с большим нетерпением. Обнимаю тебя, Ирину и Никитушку горячо.

Да хранит вас Господь. Буду о себе давать знать. Горячо и бесконечно любящий тебя

Твой Папа»

Весть об их удачном побеге мгновенно стала известна среди всех, кто знал Лобановых. Из письма В.Ю. Макарова¹ к Ирине Васильевне:

«...Очень уж трудно было предположить даже мне, хорошо знающего Вашу энергию, что все это произойдет так скоро. Во всяком случае, если Вам интересно, эффект ваш отъезд произвел колоссальный. Интерес, вызванный этим событием, можно сравнить с тем, который создает обыкновенно атмосфера хорошего здорового скандала. Люди останавливают меня на улице: "а правда, что...". И следуют детали. Я делаю умное лицо и молчу. Одни говорят: "Вот ловкие люди!" Другие: "Вот счастливые люди!" Все это ненужно, пустяки.

Важно то, что вам всем удалось благополучно выбраться, и будем надеяться, будет хорошо...».