- 46 -

В ЗАТОЧЕНИИ - ТОЖЕ ЖИЗНЬ

 

Первое время Никита пытался еще вести счет дням, сам не ведая, для чего. Но потом потерял какую-то нить и не различал уже ни дня, ни месяца, ни недели. Да и к чему? Сегодняшний день не отличался ничем от вчерашнего или того, что был до него. А завтрашний будет таким же, как был вчера. Время остановилось. Время как бы слилось в один бесконечный, нечленимый на даты день. И такую же ночь. О ночи он старался не думать, не помнить ее, не знать.

Но однажды что-то запредельное, где-то видимо, произошло и бесконечная эта цепь прервалась вдруг. Его вызвали, как всегда, на допрос. Так думал он. Но конвойный, не останавливаясь, провел его почему-то мимо знакомой двери и дальше по коридору.

Там, в самом низу, у лестницы какой-то человек в милицейской форме ожидал его. Круглолицый и розовый, как из бани.

- Вот что. Ты пойдешь со мной. - Он говорил почему-то громче чем это было бы надо. - И запомни. Если хоть шаг от меня, я стреляю.

Он похлопал ладонью по кобуре, которая предательски издала при этом глухой звук, выдавая свою пустоту. Он метнул взгляд на Никиту и догадался, что тот понял.

- Запомни. Буду стрелять. - Чуть тише, с бессильной угрозой повторил он.

Как вежливый мальчик, Никита попрощался с конвойным. Услышав его «до свидания», тот рассмеялся - непонятно чему.

Это было так странно, так непривычно после всего - идти улице. Непривычно и странно было то, что навстречу им шли другие люди. И они не держали руки за спину, как полагалось и как, по привычке, держал он их и сейчас. Лошади везли какие-то балки, и время от времени проезжали автомобили. Сначала ему не пришло в голову даже, что могут подумать другие, видя, что милицейский вот так, среди бела дня, по улице куда-то ведет его. Ведь так водят только жуликов. Или бродяг. Если бы попался кто-то из школы, он, наверное, умер бы со стыда. Хорошо, что все это было не там, не на улице, где он и никто здесь не знал его.

И хорошо, что идти оказалось совсем недалеко. Это был всего-навсего милицейский участок № 5. Место, где содержали мошенников

 

- 47 -

и воришек. В отличие от Военной тюрьмы, камера, куда ввели его, оказалась даже с окном. Целый день, значит, можно будет сидеть у окна, и смотреть на тюремный двор. Одно это было уже счастьем.

Но он не успел даже, как следует, оценить это, как дверь отворилась опять. В камеру ввели мать!

То, что теперь она была с ним, сделало тюремную жизнь совершенно иной. Как много оказалось у них, о чем говорить! Ирина Васильевна рассказывала ему о себе разные интересные вещи, вспоминала, какой была она, когда ей было столько же лет, сколько ему. Она рассказывала о странах и городах, о Лондоне и Париже, где привелось ей жить. Рассказывала о музыке и музыкантах, насвистывала и напевала мелодии и целые арии из опер, которые были дороги ей и которые помнила наизусть.

И Никита тоже рассказывал ей о себе, о своих школьных делах, о событиях классе, о симпатиях, антипатиях и тайной вражде, об обидах и о многих вещах, которыми он никогда б не подумал делиться раньше, в благополучные дни. Когда были дома, так получалось, по родителям было как-то не до него. Может быть, поэтому и он тоже не очень тянулся к ним. Тем более, что него была няня, Елена Ивановна, и она понимала его. Неужели для того, чтобы близких два человека смогли обрести друг друга, понадобилось, чтобы они оказались в тюрьме? Как странно. И печально, если подумать.

В отличие от Военной тюрьмы, где жизнь, казалось, остановилась, в Пятом милицейском участке на улице Марин Дринов, что-то все-таки происходило. Даже кормили здесь трижды в день! Заключенные, которых держали здесь, попадали в милицию не в первый раз и знали, что

 

- 48 -

для них это не навсегда. Так, жизненный эпизод, не больше. В отличие от Военной тюрьмы, откуда, как правило, не выходили уже никогда.

Вообще, обитатели этого места пребывали здесь с легким сердцем, как в месте, хорошо знакомым и даже привычным. И только Лобановы по-прежнему ощущали себя в этих стенах, как залетные птицы, что попали в чужие силки.

Там, где помещался Пятый участок, был когда-то турецкий караван-сарай. И, хотя теперь по его переходам взад-вперед расхаживали люди в синих мундирах, память недавнего прошлого продолжала жить. В каком-то смысле она была сильней настоящего. И, хотя в конюшне теперь помещался гараж, милиционеры место это по-прежнему называли между собой конюшней. А там, где держали когда-то провизию для приезжавших, теперь по традиции, видно, хранили картошку и лук для сегодняшних «постояльцев». В каком-то смысле для них это тоже был как бы караван-сарай, некая остановка, вынужденный привал на жизненном их пути. Ведь для них это тоже был постоялый двор. Как и гости караван-сарая, они приходили и уходили, и за воротами терялся их след.

Под навесом, где раньше держали арбы, стояли теперь велосипеды. Для милицейских в те времена это был основной транспорт.

С первых же дней, не иначе, как по малолетству, Никите доверено было чинить велосипеды. Десятка два их - сломанных, с погнутыми колесами не один год, видно, стояли прислоненные к стене. К удивлению самого Никиты, оказалось, что у него это получается. Наверное он набил руку еще на своем, который был у него дома и у которого постоянно что-то отваливалось. Один милиционер принес ему из дому отвертку, другой - гаечный ключ, и он оказался при деле.

Поскольку там, где были велосипеды, хранился и лук, то Никите не стоило большого труда всякий раз стянуть из мешка несколько штук. Конечно, в этом был риск, но зато и своего рода игра. Игрой было - улучить минуту, когда милиционеров не было рядом, и, провозя под окошками камер, что были на втором этаже, подбросить луковицу так, чтобы из-за решетки кто-то успел поймать ее на лету. Когда это удавалось, неизвестно, кто радовался больше.

Конечно лук - это витамины и вообще - еда. Но для тех, кому удавалось поймать, важнее всего было, наверное, то, что это было как бы назло начальству. Маленькая свобода в большой тюрьме.

Для Лобановых такой глоток свободы был в том, что однажды Ирине Васильевне, неведомо как, удалось передать весточку о себе на волю.

 

- 49 -

В то утро, почти на рассвете к Елене Ивановне, няне Никиты, пожаловал вдруг какой-то потрепанного вида человек и сказал, что он от княгини Лобановой. Сказал, что держат ее вместе с сыном в Пятом участке. О князе Дмитрии и что с ним, он ничего не знает. Самой ей ничего не надо, да и все равно передач ни у кого не берут.

От чая гость решительно отказался, но десять левов предложенные ему, неуверенно взял.

В тот же день о том, что с Лобановыми, узнали в Софии все их друзья: князья Ратиевы, Владимир Юрьевич Макаров, Александр Николаевич Ермолов, Мещерские.

Посылая эту весточку из своего заточения, княгиня знать не знала и подозревать не могла о других событиях, которые, оказывается, происходили в те самые дни.

В то утро Ирина Васильевна пересказывала Никите какую-то книжку, что читала когда-то и где-то. И в то же утро, в тот самый час в штаб-квартиру Международного Красного креста, что в Женеве, среди прочих конвертов почта доставила заказное письмо из Парижа. Красный крест ставился в нем в известность, что вопреки международным конвенциям, болгарские власти содержат в тюрьме ребенка, которому только одиннадцать лет.

 

- 50 -

Еще через пару часов из Женевы в Софию о судьбе Никиты Лобанова-Ростовского был направлен официальный запрос. А копия - в секретариат ООН. Просто для информации. Там письмо это подшито было к другому письму от того же В.В. Вырубова, где сообщалось, что в нарушение всех международных норм болгарские пограничники на территории соседней страны схватили нескольких гражданских лиц, одно из которых - женщина, И.В. Лобанова-Ростовская, к тому же, гражданка Франции.

Это дало французскому представителю повод с высокой трибуны ООН во всеуслышание заявить: если Болгария на каждом шагу попирает международные соглашения, зачем ее принимать в ООН, что ей делать там?

Вопрос этот был далеко не риторический. Вступление Болгарии в ООН стояло в повестке дня. И Сталину важен был там каждый голос, который поддерживал бы СССР. Если Болгарию примут в ООН, позиции Москвы станут сильней. Но, если скандал разрастется, этого не произойдет. И этого допустить было нельзя никак. И в Софии это должны понимать.

В одном из высоких кабинетов в Софии аппарат правительственной связи приглушенно заворковал. Что говорилось на том конце из Москвы, так и осталось тайной. Отсюда же, из Софии, отвечал кратко и по-военному:

- Вас понял. Наша ошибка, перестарались. Разберемся. Виноватых накажем. Будет сделано.

Само собой, найти виновных и наказать было привычней и поэтому легче всего. Проделано это было так же тайно и так же негласно, как месяца два назад. «Участники спецоперации» по поимке нарушителей границы отмечены были в приказе и награждены. Теперь же,

 

- 51 -

чтобы мгновенно отрапортовать наверх, двоих под горячую руку отчислили даже из органов. Водителя машины в кожанке и другого, которого величали «господин капитан». Без комментариев и без объяснений, само собой. «Так надо» - этим было сказано все.

В те же самые дни события эти неожиданно отозвались и на судьбе бывшего их проводника.

Данчо Пеева после ареста держали в той же Военной тюрьме, избивая жестоко на каждом допросе. Как только стало известно, что по этому делу с самого верха был дан сигнал «отбоя», следователь насмерть перепугался. Он стал говорить Пееву «вы», спрашивать, нет ли жалоб, и дело поспешно закрыл. С Пеева взяли расписку о неразглашении, подлечили немного и на машине вечером отвезли домой.

Он продолжал жить там же, в Софии, но ни с князем, ни с кем из его семьи судьба его не свела. Но встреться случайно он с кем из них, он мог бы смотреть им в глаза. Данчо Пеев не выдал, не предал и не говорил.

Пройдя Голгофу, он не сказал ни слова, которое могло бы повредить другим. Позднее, может, признание.

Само собою, среди всех этих срочных и неотложных мер в первом ряду была команда, по поводу мальчика: «Найти и отпустить в читанные часы!». И, пока это исполнялось, в Женеву был срочно составлен ответ, гласивший, что Красный крест стал жертвой чьей-то недобросовестной лжи: с Никитой Лобановым-Ростовским все в порядке, его, как и следовало ожидать, никто не держит в тюрьме, а живет он себе на свободе.

Правда, следовало указать, где он проживает - здесь составители письма оставили пустую строчку, чтобы в последнюю минуту вписать туда адрес, которого недоставало.

Конечно, проще всего было бы, чтобы мальчик вернулся к дедушке. Первые дни князь Иван жил в радостной надежде, что они ушли, находятся в Греции или уже в Париже. Но постепенно страшная правда начинала доходить до него. Иногда ему начинало казаться, что они вернулись или, может, не уходили вообще. И тогда он подходил к запертой двери и в смутной надежде дергал ее. А вечером выходил из своей квартиры во двор и смотрел, не горит ли в их окнах свет. Но окна по-прежнему были темны.

И с каждым днем темнота эта становилась все безнадежнее и страшней.

 

- 52 -

В эти дни старый князь, наверное, вспоминал, что есть Бог.

За эти месяцы и недели старый князь сильно сдал, пришлось поместить его в больницу. Там, в больнице Берзина, он и находился. Так что направить к нему Никиту было никак нельзя.

Принять его, наверное, могли бы друзья семьи, те, кто хранил им верность и дружбу многие годы. И вежливые люди в штатском (когда нужно, в органах во все времена такие имеются под рукой) обошли эти семьи одну за другой.

Оказалось, что каким-то образом все уже знали, что Лобановых арестовали и держат где-то в тюрьме. Поскольку в те времена всем было хорошо известно, что «ошибок у органов не бывает», то из этого следовало, что Лобановы - враги народной власти.

А за одни только контакты, «за связь с врагами народа» многие уже пострадали. От таких нужно было держаться подальше. Им не можешь, а себя недолго и погубить. Поэтому само предложение принять в свой дом сына «врагов народа», каждого повергало в смятение. К тому же, кто предлагал-то? Конечно, это проверка. А может, и того - провокация.

«Ну, уж нет, - думал каждый, - не на того напали». Оказаться ловушке, расставленную органами так неуклюже, не пожелал никто. Ради каких-то сомнительных игрищ подставить под удар шаткое благополучие свое и своей семьи? Нет, нет и нет!

Тогда-то в высоких инстанциях и вспомнили о его няне. Елена Ивановна растила Никиту с младенческих лет и была своим человеком в семье. Когда Елене Ивановне объявили там, что могут отдать ей Никитушку, она не раздумывала ни минуты.

- Это мой третий ребенок, - сказала она, - Он будет жить у нас.

 

- 53 -

Муж ее, Николай Миронович, некогда боевой офицер, как и многие русские здесь, перебивался, как мог. Последнее время работал сторожем в русском клубе. Сама же она устроилась туда же посудомойкой. Ниже этой черты - в социальном плане - оказаться было нельзя. Но и выше, по нравственному отсчету тоже. При всей беспросветной своей нищете, приютить ребенка, которому больше не к кому в мире было идти - выше этого подняться было нельзя.

В тот же вечер милиционер привел к ним Никиту. Волей случая, тот самый, что когда-то забирал его из тюрьмы.

Обе дочери няни, Галя и Валентина, были намного старше Никиты. Так, что когда его привели, какую-то одежду для него Елене Ивановне пришлось выпрашивать у соседей. К счастью, тогда в Болгарии, да и в России, у людей были еще соседи.

В тот же день, когда Никита, доставлен был к няне, в Женеву пыл направлен официальный ответ, с указанием постоянного места его проживания. Сам же Никита, побыв какое-то время объектом международных интриг (о чем сам он, понятно, и не подозревал), вернулся, наконец, к обычной своей жизни. Это была жизнь маленького человека, которому шел двенадцатый год.

 

- 54 -

О дедушке своем, князе Иване, Никита в тюрьме вспоминал часто. Что он, как он теперь? Няня рассказала ему, что теперь он не живет дома, а скорее из милости держат его в русской больнице доктора Берзина. Едва оправившись и приодевшись, Никита отправился навестить его.

Еще подходя, издали он заметил его на лавочке в больничной дворе и радостно подбежал. Но тот, казалось, не так уж и был ему рад. На какой-то миг ему померещилось даже, что дедушка, может, не узнал его.

- А, появился? - Князь Иван от докуренной сигареты прикурив новую и выпустил едкий дым. - Вижу, подрос немного.

Никита знал, дедушка курил всегда какие-то удивительно злые ядовитые сигареты, такие как «Енидже вардер-серт» или «Слынце-серт».

Когда Никита, волнуясь, сбиваясь, стал рассказывать ему, что с ним произошло, как держали его в тюрьме, в одной, а потом в другой, тот продолжал невозмутимо курить. Он смотрел не на Никиту, а сторонам и не задал ни одного вопроса. Страшно было признаться в этом, но, казалось, то был не милый, любимый его дедушка, а совсем другой человек, только внешне и голосом походивший на него.

 

- 55 -

Уже потом, став старше, Никита начал - даже не понимать, а скорее догадываться, как виделось все это ему, князю Ивану. В жизни его сына и его семьи был для него тот единственный огонек, который мог бы согреть последние одинокие его годы. Они были - единственное, что оставалось в жизни ему после смерти жены. Как он радовался, как был счастлив, когда узнал, что они бежали из этой страны, ставшей с приходом русских для них застенком! Наверное, это были самые счастливые его дни за многие годы изгнанья. Когда же до него дошло, что в действительности постигло их, в старом человеке навсегда надломилось что-то.

Между ним и миром возникла как бы стена. Прозрачная, но глухая стена. Из-за нее доносились голоса людей и виднелись знакомые лица. Вот и сейчас откуда-то оттуда, из-за этой стены, на него смотрел, с ним говорил его внук. Но стена оставалась, и он понимал, что так с ним будет всегда, сколько бы ни оставалось ему еще жить.

Возвращаться из больницы домой не хотелось, Никита долго ходил по улицам; просто, чтобы побыть одному.

Попав из семьи, где привычно царил достаток, в чужой дом, он с первого же дня увидел неприглядный и неприкрашенный лик нищеты. Он слышал здесь разговоры о том, где дешевле можно купить картошку, постное масло и огурцы. Он увидел, как все свободное время Елена Ивановна и две ее дочери употребляют на то, чтобы «выглядеть прилично на людях». Они постоянно что-то штопали, перелицовывали и перешивали. Он видел, как муж Елены Ивановны крепится весь вечер, То и дело поглядывая на часы, чтобы выкурить перед сном припасенную сигарету.

Он замечал, не мог не видеть, что ему отдают лучший кусок. Замечал, как то одна, то другая дочь Елены Ивановны незаметно подклавывают ему в его тарелку. И стараются не смотреть, как он ест.

Именно в те дни в детской его душе стали рождаться планы один фантастичней другого. Главный - как раздобыть много-много денег и купить на них много еды. Один из таких замыслов заключался в том, чтобы подбирать окурки на улицах, выбирать из них табак и его продавать цыганам. Собственно говоря, это была не его идея. Он и раньше на улице замечал ребят, которые занимались этим.

Собрать за день целый пакет окурков оказалось весьма непросто. А самого табака оказывалось в итоге пара горстей. Но зато, когда собиралась добыча за несколько дней, он выручал какие-то деньги и тогда он покупал хлеб или картошку и радостно нес это домой.

 

- 57 -

Каждый, наверное, может вспомнить, как узнал цену труда, как заработал свой первый рубль. У него это было так.

И, наверное, не так уж и важно, сколько дней или даже недель снимался он этим, да и было ли это вообще. Детские помыслы и мечты имеют такую силу, что обретают реальность независимо от того, произошло это некогда или нет.

Такой же реальностью был и другой его замысел - чистить ботинки на улице. Он видел ребят, занимавшихся этим на центральных улицах и возле гостиниц. Щетки в руках их мелькали как молнии. И главное, пара минут и монета со звоном летит в ящик! Это тебе не окурки возле урн с утра до вечера подбирать. Идея заняться этим с такой силой овладела им в те далекие дни, что по прошествии лет он и сам не мог уже точно сказать, было ли это с ним в действительности или он только о том мечтал.

Грань оказалась настолько стерта, что некоторые в Софии, впрочем, с его же слов, называют даже место, где на улице Царя Шишмана Никита будто бы чистил прохожим обувь.

Между тем, дни шли за днями, минуло лето сиротской его жизни, без матери, без отца. Наступила осень. Дочь няни, Валентина, рассказывала потом:

- Был март месяц. Я посмотрела в окно и не верю своим глазам. Но переулку к нашему дому идут князь Дмитрий и Ирина Васильевна. Никто и не чаял их увидеть в живых.

Тем не менее, чудо произошло. Назвать это иначе тогда было нельзя.

Правда, некоторые плохо верили в чудеса. И еще меньше в бескорыстную доброту властей.

А чего стоил такой штрих: первые дни после освобождения власти разместили Лобановых в отеле «Болгария», одном из самых престижных и дорогих отелей Софии!

Место - не очень обычное место для только что вышедших из тюрьмы вчерашних «врагов народа». И это, наверное, справедливо. Правда, разные бывают «враги».

Старый князь их возвращения не дождался. Он покинул этот прискорбный мир за пару месяцев того, унеся с собой все ожидания, надежды и невысказанные слова.