ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

 

После того, как они перебрались в пригород, новому скорбному их положению соответствовала и школа, в которую Никита теперь попал.

«10.IX.1948. Меня хотят записать в болгарскую школу в Княжество. Мне очень не хочется, но что делать?

21.IX. 1948. Я очень доволен, что не хожу в болгарскую школу, потому что надо было бы остричь волосы до черепа».

Тем не менее, неизбежное произошло. Он был зачислен в школу. И, самое главное: «...Меня заставили в школе сбрить голову. Мне страшно неприятно так ходить».

Большинство учеников в новой школе составляли дети из бедных семей этой окраины. Им самим, да, наверное, и их родителям непонятно было, зачем в школе засоряют им голову ерундой, которая в жизни явно не пригодится

И в этом, возможно, они были и правы. «Кто умножает познание, тот умножает скорбь». Всякое знание - бремя. Бесполезное же, тем более. На одном социальном и интеллектуальном полюсе в классе было человек пять-шесть, в том числе и Никита. На другом - остальные. И между этими полюсами время от времени пролетала искра.

После уроков иногда они устраивали поединки - дрались портфелями. Кто с кем. Старались, правда, чтобы силы были равны, и чтобы все было по-честному. Но «классовая ненависть» временами и здесь брала свое.

Кто-то, «с другого полюса», припас железный кусок трубы, и в разгар баталии пустил его в ход. Сделано это было только один раз и только против одного - Никиты. Ему сломали руку. На подростках, как на кошках, все заживает быстро, но несколько недель пришлось все-таки проходить в гипсе.

Был ли это симптом? Наверное, да - хотя ни сам Никита, ни тот, кто исподтишка ударил его, этого не сознавали.

Да и как было не ударить железной трубой по этой руке, одетой в темно-зеленый бархатный французский пиджак поверх шелковой белоснежной сорочки, да еще с галстуком каких-то невообразимых тонов? Можно ли было не ударить? Конечно, все знали, что все это присылает ему из Парижа французский его дед, но это не могло при-

 

мирить. Скорее наоборот. Мало того, что ходил он в ботинках «made in USA», мало того, что носил часы, которых, кроме Никиты не было школе ни у кого, так еще и дед в Париже!

Под гипсом сломанная рука болела.

Один из тогдашних соучеников Никиты, Любомир Левчев, в будущем известный болгарский писатель, так вспоминал потом то время: «В те времена Пятое единое было чем-то совершенно невообразимым...

Многие были попросту выгнаны из других гимназий. Присутствовали и ломброзовские физиономии, ходившие с ножами и наточенными отвертками и не особенно скрывавшие их. Педагоги, в свою очередь, были неким коктейлем, вполне соответствующим этой опасной компании. Некоторые были опытными, но политически неблагонадежными учителями еще старой школы. Как два беглеца или новичка мы не могли занять подобающее нам место в этом обществе».

Конечно, Никита постоянно чувствовал этот барьер. И только открытый, общительный его характер помогал преодолевать отчасти это скрытое отчуждение, а то и вражду. Эти общительность и открытость - не так уж и важно, действительно, ли были в его натуре или была лишь маска, которую ради собственного комфорта и выживания, привык он носить с тех школьных лет. За годы она приросла к нему. Это стало вторым его «я». И в этом втором его «я» Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский и по сей день для всех отстраненно-любезен, общителен и открыт.

Что же касается первого его «я», то за давностью лет, возможно он и сам, наверное, позабыл и потерял его.

 

Эмоциональный мир подростка куда насыщенней и напряженней того, в котором привычно живет взрослый. Каждый завтрашний день таит неожиданность, несет что-то новое, а главное - обещает его.

Запись из «Дневника» Никиты:

«23.1.1948. Утром встал, как всегда, в 8 ч. После завтрака сел учить уроки. Потом с Федей¹ пошли в школу (французскую). Там надеялся увидеть Светлану, но ее не было. Я сел на скамейку и начал учить le verb [глагол]. Пробил звонок и мы вошли в класс».

В новой жизни его утешало то, что Платон, давний его приятель из прежней школы, по счастливой случайности опять оказался с ним в этом классе.

Для самого Платона совпадение это имело последствия, во многом определившие весь его жизненный путь и судьбу.

 

Другими из тогдашних сверстников, с кем все тот же случай тогда снова свел Никиту, были Ян Шпиллер¹ и Любомир Левчев, которого я уже упомянул. По партам рассаживали по росту. Никита вытянулся за лето и на последней парте они оказались рядом.

У Любомира была привычка улыбаться время от времени каким-то своим мыслям. Конечно это был не повод, чтобы невзлюбить его. Хотя самому Никите временами казалось, что тот нарочно его злит. Но все было не так просто. По каким-то неведомым признакам, смутным знаками они догадались о некоем тайном своем родстве. И с этой минуты скрытое соперничество и состязательность на долгие годы связала их нерасторжимее самых дружеских уз.

Это были как бы две разные жизненные программы, воплощенные в этих двух подростках. Совпадения, несовпадения и тайный антагонизм этих двух программ неизбежно выливались в симпатию, антипатию и противостояние между ними. Хотя самим им - и Никите, Любомиру - представлялось, будто это сами по себе они спорят мех собой, мирятся, ссорятся и дружат.

Любомир уже тогда, подростком, был очень чуток к тому, как относятся к нему другие: сотоварищи, учителя и вообще все, кто его знал. Ему было важно, чтобы его любили. А, лучше бы, восхищались и следовали за ним.

 

Для Никиты же все это было настолько важно, что он делал вид, будто ему это все равно. И это обманывало многих. Как вводит порой в заблуждение и по сей день.

Так что, хотя в отличие от Любомира, Никита никаких усилий тому как бы не прилагал, другие почему-то ему подчинялись и следовали за ним, он, безусловно, был лидером. Происходило это как-то само собой.

Так было, когда в один прекрасный день им овладела идея заниматься спортом серьезно: плавать или играть в хоккей. А буквально через неделю-другую к этому приобщилось уже полкласса. Все разговоры стали теперь о стиле брасс, стиле кроль или баттерфляй. Все спори - о чемпионах по плаванию - кто каким стилем, кто лучше, а кто слабей. А уж когда наступало время городских или общеболгарских соревнований, не было более важных событий и более волнующих новостей.

 

Загадочный мир минералов не напрасно манил их. После нескольких дней, проведенных в походе в Родопских горах подросток превращался в ревностного хранителя небывалых сокровищ, невиданных по своей красоте: это были искристые кристаллы кварца, горного хрусталя или полевого шпата, зеленые вкрапления малахита, переливающие всеми цветами образцы неразгаданных, непонятных горных пород. Каждый из минералов в глазах ребят имел свою цену и на переменках шел постоянный обмен - обломок полевого шпата на два камушка малахита или наоборот - в зависимости от того, в каких местах бывали они последний раз. У кого собиралась большая коллекция, тому по-хорошему завидовали и уважали.

Никита увлекся минералами благодаря Свету Петрусенко¹ (черный Свет), а потом передал эту «болезнь» остальным – Платону, Христо Пулиеву², Святославу Докучаеву³ (белому Свету), Леониду Ратиеву, которые впоследствии стали профессиональными геологами.

 

Никита и раньше еще, в старой школе собирал разные камушки на склоне горы. Когда же, заметив его интерес, отец подарил ему книгу Ферсмана¹ с цветными картинками и описанием минералов, неведомый мир распахнулся вдруг.

Из общего этого увлечения усилиями учителей как бы сам собою возник кружок. Возглавить его пригласили комсомольца, студента-геолога, Ивана Паякова. Он отнесся к делу ответственно и сознательно. Поэтому, когда встал вопрос, принимать или не принимать туда Никиту, поначалу Иван был категорически против. Аргумент его был совершено неопровержим и совершенно в духе той эпохи:

- Лобанов, каждому видно, буржуй. А нам с буржуями не по пути. В своем неприятии, он был, конечно, искренен. Называя князя «буржуем», он, может, и не понимал, насколько это комично. Но классовая ненависть не выбирает слов. Зато она не слепа, она видит и подмечает все:

- Посмотрите, как он одет! Узкие брючки со штрипкой, куртка, явно не наша, да еще с капюшоном. Да кто в Народной Болгарии одевается так?

Все было правильно. И брюки в обтяжку, и куртка с капюшоном, в каких там тогда не ходил никто. Правда, к счастью, на этот раз оказалось, все это было болгарское, а не из Парижа. В клубе, где он занижался плаванием, был еще и хоккейный кружок, куда он тоже ходил. Там и выдали ему эту униформу.

Не окажись, в ту минуту Платон со студентом рядом, не убеди кто в этом, так и не приняли бы Никиту. Это его-то, который эту кашу сам заварил.

Вообще-то, по некоторому отсчету, должно было бы произойти именно так. Как еще одно из евангельских изречений о пророке, которого нет в своем отечестве. На этот раз почему-то этого не случилось.

Правда, до последней минуты шансов у Никиты было все-таки мало. Хотя «органы» не признавались ни в чем, все знали, почему отец его вдруг пропал. Никита был «сыном врага народа». Вспоминает Любомир Левчев:

«И вот в "каменный штаб" вызван кандидат в поход князь Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский. Мы побаивались, что он не сможет пройти это испытание. Я предполагал, что Паяков задаст ему вопрос на засыпку. Например: "Кто Генсек монгольской компартии?" И я

 

все время говорил Никите, что имя генсека Чойбалсан. Наступила решающая минута встречи с Паяковым, и Никита превратился в какого-то мотылька. Вел он себя, как Иванушка-дурачок. Паяков глядел на него с любопытством, но без злобы. Вместо того, чтобы пить из Никиты кровь или наслаждаться его прощальным визгом, он взял образец минерала и бросил его Никите. Он ловко его поймал, так как был пловцом и ватерполистом.

- Что это?

- Пирит.

- Пирит или халькопирит?

- Пирит.

- Почему?

- Форма кристаллов, цвет, присутствие кварца...

Паяков засмеялся и сказал: "Хорошо, я принимаю тебя в свою группу, готовься"»¹.

Для Никиты это было событие. Это, действительно, было событием, по-новому наполнившим его жизнь. Через несколько дней он писал в своем «Дневнике»:

«23.111.1949. С нетерпением жду утра. Рассвет. Я поехал на вокзал. Там было довольно мало студентов. Профессор Иван Костов² его ассистент¹⁹ еще не пришли. Наконец к 8-ми часам мы тронулись поездом. Немного перед Искарским ущельем я заметил зонды, и мне сказали, что там ищут уголь. Входя в ущелье, очень ясно было видно состав гор: "красный песочник", или "бундзендштейн", как его называют в Германии. Через час бундзендштейн начал заменяться глиной, которая очень сильно прессована и содержит углерод. Из нее делали раньше доски для писания в школах. Наконец, село Бов. Все выходят из поезда. Выйдя направо от вокзала, профессор нас собрал и сказал нам цель нашего путешествия, и что мы сможем найти. Продолжая путь по той же самой дороге, мы пришли на первую каменоломню, которая самая безынтересная. Там можно было найти только листовидный кварц. Дальше, по дороге, уже можно было найти правоклинные кристаллики кварца, а в последней каменоломне, были уже руды: халькопирит, ма-

лахит, гематит и много других. Собирая руды, Свет заметил несколько пещер на вершинах, на которые он мне предложил подняться. Я не захотел, но он умудрился подняться и принес оттуда несколько сталактитов. В час мы вернулись на вокзал, где пообедали и отдохнули до 2:30. Потом мы пошли в противоположную сторону и дошли до одного притока Искры и поднялись по нему около 200 м. Тут мы остановились. Профессор Костов предложил некоторым подняться наверх и найти одну гематитовую мину. Так как мой ранец был уже полон, я не поднялся, но Свет пошел... Свет был счастливым. Он поднялся и нашел месторождение кристаллов кварца. Он сошел совсем изможденным, но зато принес чудесные кристаллы. Профессор Костов хотел взять одну из его находок, но оставил ее. Вечером мы приехали очень довольные и счастливые, потому что делали планы, когда нам туда поехать специально для кварцевых кристаллов. И, надеюсь, если в воскресенье мы не поедем куда-нибудь, то поедем туда».

Теперь каждое лето все они по несколько раз отправлялись в горы. И не просто в горы, а в экспедицию! Всякий раз это было событием, о нем рассказывали другим, его вспоминали потом целый год. Спали на турбазах или вообще, где придется, варили обед на костре - а что может быть прекрасней, когда тебе 13-14 лет?

Вечерний костер, искры летели вверх. И у всех впереди целая жизнь.

Пели разные песни, много русских - «Три танкиста», «Катюшу». Тогда все русское в Болгарии было «в моде». Как сегодня американское. Но не только пели, не только ходили в походы.

Новое, совершенно новое, чего не было еще никогда, приходило в жизнь и властно подчиняло себе. Запись из «Дневника»:

«26.VI.1950. Под конец триместра, во время английского урока, к нам в класс начали приходить стажерки. Мне с первого раза бросилась в глаза одна из них. Я подумал с ней познакомиться. Почему-то и она меня тоже заметила. И так мы с ней познакомились. Я ее встретил в коридоре и предложил встречу. Она пришла. Первые две встречи систематически запаздывала. Но сейчас перестала. Она кончила филологию и много читала. Но не знаю, все-таки, что она за человек.

Очень страстная. Мне она нравится, но я ее не люблю. В воскресенье вечером я с ней снова встречусь. Думаю, что скоро будет конфликт».

Не первая любовь даже. Да и вообще, наверное, не любовь. Первая женщина, так все просто.

 

Увлечение плаванием через год-другой у большинства тихо угасло. Но не у Лобанова. Возможно, причиной этого постоянства оказался его рациональный склад ума. Ему было просто жаль усилий, которые он в это дело вложил. Столько тренировался, и что же - все это бросить, оставить на полпути? Вложения должны принести результат. Слово «дивиденд» он узнает позднее, но на языке подсознания и инстинкта, понятие это было, видно, знакомо ему уже тогда.

Он, единственный из класса, продолжал регулярно посещать все тренировки, соревнования и сборы. Геология - геологией, а баттерфляй - баттерфляем. Правда, давалось все не просто. «13.IV. 1950. Я просто не знаю, от чего я так часто болею, - писал он в своем "Дневнике". - Я не тренируюсь. А какой будет результат? Слабо ли я питаюсь и потому часто болею? Ничего не понимаю». Трудно сказать, что двигало им тогда. Юношеский азарт? Неспособность сдаться и отступить, как сделали остальные - без особого раскаяния и терзаний? Или уверенность, что он не такой как все? И уверенность эта таким образом пыталась проявить себя? Как бы то ни было, сейчас вспоминает он - «тренировался я до умопомрачения, по шесть часов в день даже в выходные дни, иногда в день проплывал до четырех километров».

В итоге усилия и упорство были вознаграждены. Он получил тот «дивиденд». Наступил день, когда он записал в своем «Дневнике»: «16.V. 1950. Уже неделя, как кончились городские плавательные состязания. Это первые состязания, в которых я взял первое место на 100 и 200 метров брассом. Я получил две золотых медали».

 

Позднее он вспоминал, что подтолкнуло его к плаванию первоначально. Толчком послужили слова врача, который осматривал его после тюрьмы:

- С таким рахитичным сложением тебе бы лучше заняться физкультурой.

Плавая помногу часов каждый день в Черном море, он стал догадываться, что перед ним открывается новый путь. На самом юге, у реки Ропотамо, на берегу есть научная база, откуда морем можно было бы доплыть до Турции. Если, конечно, не перехватят пограничные катера.

Мысль эта засела в его сознании, но он не делился ею ни с кем, даже дома. Это был вариант для него одного. На последний, на самый крайний исход.

Когда в 1998 г. в России вышел фильм «Восток-Запад», князь был поражен, насколько там оказалось, то, что могло бы оказаться и по судьбой: герою фильма, тоже пловцу, после всех испытаний социализмом, в конце концов удается бежать на Запад, тем же путем, о котором думал когда-то и он - Никита.

 

Делать одно, а помышлять и мечтать о другом - была ли все как бы двойная жизнь? Безусловно - да. Помимо воли его.

Когда в школе ему приходилось учить историю партии руссы большевиков, историю болгарской компартии, он отвечал на урок, как и другие, произносил те же заготовленные слова, что были в учебнике.

Но то, что думал при этом он сам, да и задумывался ли вообще, этим он не делился ни с кем. Только однажды учительница, тов. Конева, которая вела этот предмет, говоря с Ириной Васильевной призналась ей:

- Никита внимательно слушает, когда я объясняю. Очень внимательно. Но, когда я вижу его глаза, я спрашиваю себя, а не смеется ли он надо мной в душе?

Замечено было справедливо.

Правда, он не смеялся, нет. Он просто привычно жил той двойной жизнью, как система заставляла его жить. Как, впрочем, и его родителей.

Его мать, Ирину Васильевну, прежде всего.

Эта двойная жизнь была ценой выживания, эту цену платил каждый из них.

Заплатив эту дань системе, они полагали, что тем самым купили право на жизнь. Как они ошибались!