ПОСЛЕДНИЙ РЫВОК

 

Мир подростков, в котором проводил свои дни Никита, был той вселенной, где взрослые присутствовали как бы лишь на обочине бытия. Этот мир жил своими событиями и по своим законам, основной из которых гласил: «Оставьте нас все в покое!» Это то заклинание, тот девиз, под которым подростки пытаются жить всегда.

«16.V.1951. Через 11 дней мы кончаем гимназию, и все-таки я ничего не учу. Как я окончу, не знаю.

4.VIII.1951. Прочитал записи прошлого года. Мне кажется, что ничего в моей жизни не изменилось. Я, как всегда, сплю мало, всегда занят и не учусь. Живу так - поверхностно. Теряю время. А жалко, очень жаль, потом будет поздно. Надо читать пока есть время...

Воскр., 6-го января 1952 года. Да, сегодня был день моего рождения. Семнадцать лет. Как быстро летят годы, и как, в общем, ничего не успевает человек сделать за это время.

8.3.1953 г. Не знаю, как выдержу до конца школы. Про университет перестал и думать. Придется работать где-нибудь. Но дадут ли мне работу? Просто теряюсь.

Думаю начать делать почаще фотографии. От них не такая уж большая прибыль, но хоть регулярная. Христо Пулиев последнее время начал продавать маленькие бутылки.

Мне приходится продавать свои минералы. Сегодня продал свой самый большой кварцевый кристалл (42x35 мм) за 1500 левов. На эти деньги надо будет жить до конца недели.

23.VI.1953 г. Итак, окончил я школу, и стало мне все-таки гораздо легче. Нету постоянно этой мысли, как бы не увидел меня учитель, или какой-нибудь неблагожелательный соученик. Но будущее как-то в дыре. Снова ждем ответа на выезд, и снова, наверное, он будет отрицательный» («Дневник»).

После исчезновения мужа у Ирины Васильевны единственным светом в окошке оставался теперь Никита. И одно желание и надежда - увезти его на Запад. Уехать хотя бы с ним одним в Париж, к своему отцу. А, может, если повезет, и с мужем. Но на все ее обращения ей отвечали расплывчато и туманно. С одной стороны, им ничего не

 

известно и ни по одному из списков такого арестованного нет. А с другой, раз-другой давали понять, что, в конце концов с ним будет все хорошо, если она «оправдает доверие», которое оказано ей.

По мере того, как время шло и годы сменяли один другой, надежда эта то исчезала, то вспыхивала опять. Ирина Васильевна продолжала ждать мужа и надеяться даже тогда, когда у нее был обнаружен рак груди и сделана операция. Наверное, она, догадывалась, что это только отсрочка. Но все-таки надеялась дожить.

Несколько раз к ним приходили какие-то личности, побитые жизнью, и говорили, что встречались с Дмитрием. Что он, мол, дал адрес и просил зайти. Сам он в таком-то лагере, на пересылке или еще где. Кто-то из общих знакомых встречал князя в Казани и якобы разговаривал с ним. Кто-то видел его даже на каком-то вокзале в Сибири.

Последним пришел одноглазый хромой старик. Его племянник тоже русский, был в заключении в Советском Союзе, в лагере под Карагандой. В письме, что он передал на волю, среди прочего он писал, что встретил здесь князя Дмитрия, который и назвал болгарский адрес его жены. По нему старик и отыскал их. Смятое, расправленное и тщательно, видно, хранимое им письмо он принес с собой.

Всякий раз такое свидетельство или слух, что кто-то встречал или видел его, возвращали надежду. Главное - был бы жив. Тогда остается шанс.

«8.XI. 1950. Мне очень тяжело без папы. Это был человек – золото. Я что говорю, не потому что он мой отец. Я это слышал и от всех людей, которые его знали. Каждый день мне приходится обращаться к нему. Мама - слабый человек. Она на меня не может повлиять, и потому, может быть, я и вырасту хулиганом. Мне очень лень учиться. Но раньше знания дополнялись у меня в разговорах с отцом. Я не знаю, куда его отвезли эти сволочи» («Дневник»).

Князь Дмитрий, узник без имени, имеющий только номер, был помещен в особо секретный лагерь где-то под городком Пазарджик. Лагерем ведали не болгарские органы, а НКВД из Москвы.

Однажды в 1952 г. какой-то генерал на Лубянке между всех остальных дел подписал приказ об операции, обозначенной кодовым словом. Через сутки, на самом рассвете, все, кого в лагере содержали, были расстреляны. Когда это было сделано и могилы разровнены, всех, кто выполнял это, собрали между бараков на пятачке и изрешетили из пулеметов. Потом пришли саперы. Что можно, взорвали, горело, сожгли и разровняли бульдозерами. Они же, саперы, засадили

 

все это место деревьями. Сейчас там лес. Просто лес, как, если бы и не было никогда ни лагеря, ни убитых там.

Говорит сын расстрелянного князя, Н.Д. Лобанов-Ростовский: «Уцелел только один гэбэшник, который был начальником лагеря и от которого я все это узнал. Он тогда был уже в отставке, жил, как почтенный человек в городе Старая Загора, в Болгарии».

Ни рассказывать, ни вспоминать об этой встрече Н.Д. Лобанов не любит.

В 1992 г. ему была вручена бумага, которая гласила: «Проверка в Архиве МВД установила, что Ваш отец, Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский без суда и судебного решения был помещен в "специальный лагерь" Пазарджик в 1948 году, где и скончался 13 октября 1948 года.

По сведениям МВД, Дмитрий Иванович Лобанов скончался в "специальном лагере" П. В результате режима, существовавшего там».

По странной случайности - не иначе, после того, как это произошло, люди, которые видели князя то здесь, то там, перестали к ним приходить.

Те, кто работал в органах, были по-своему дальновидны. Они не могли не предвидеть, что рано или поздно надежду она потеряет, а с ней и стимул «оправдывать их доверие». И тогда-то, чтобы понудить се выполнять роль, что была навязана ей, необходим будет новый импульс и новый «заложник». Единственной кандидатурой на это был ее сын. И жертву готовили на заклание профессионально, не торопясь.

Пока же плелась для него петля, сам Никита, как и полагается жертве, не подозревал и не догадывался ни о чем. Именно в те дни жизнь его исполнена оказалась той полноты, которая и появляется, казалось бы, только затем, чтобы, тем мучительней было потом вспоминать о ней, ушедшей и потерянной навсегда.

«5.IX.1952 г. Давно я не писал, а сейчас так много мог бы я написать про себя. Самое главное - это, что я встретил в поезде, едя в Варну одну бабку, в которую влюбился. То, что для меня случай весьма редкий. Ныне я жду ее с большим нетерпением. Она должна приехать четырнадцатого. 14.IX.1952 г. ...сегодня приезжает Лили¹ из Варны. Я побрился вчера в первый раз. Очень неприятное ощущение».

Еще неприятней, наверное, бывает, когда бреет тебя кто-то другой. Заключенному бритвы не доверяют и бреет его по надзором охраны кто-то из таких же зеков, как он.

 

«Из копии допроса Николая Иванова Лобанова-Ростовского¹ проведенного по поводу его связи с французской разведкой.

- Зовут меня Николай Иванов Лобанов-Ростовский, рожден 6.6.1890 года, из семьи Лобановых Тульской губернии, Россия. Русский, болгарский гражданин. О французском вице-консуле Лоппе сообщаю следующее:

Как только он прибыл в Софию в 1949 году, он начал искать контактов с моим племянником Никитой, хотя ему было тогда еще четырнадцать лет. В начале я подозревал, что это могут быть гомосексуальные намерения, хотя он был женат и имел троих детей. Он приглашал его в свою канцелярию и домой раз в неделю. И при этом не искал встреч с его матерью, Лобановой-Ростовской или со мной. С ним я познакомился только полгода спустя. Тогда я думал, он делает это по поручению деда Никиты, Василия Васильевича Вырубова, который

 

возможно искал сведений о своем внуке. Потом я узнал, что Лопп познакомился с приятелями Никиты, Леонидом Ратиевым и Константином Раппопортом, и посещает квартиру Ратиевых. Произвели впечатление слова Лоппа, сказанные Никите два-три месяца тому назад, что предполагается новый шпионский процесс против французской миссии.

Поэтому Никита не должен больше ходить к нему в миссию, а будут встречаться где-то в другом месте...

Все это я написал собственноручно и за верность отвечаю.

Николай Иванов Лобанов-Ростовский

23 февраля 1951 года». (Архивный № 229601).

К допросу приложена была приписка: «с Кристофом Лоппом из французской разведки Леонида Ратиева познакомил Никита Лобанов». То, что сделал это именно Никита Лобанов, было донельзя кстати.

И уж весьма кстати для тех, кто готовил его дело, было и то, что и «источник Марина» подтверждал, что Лопп - французский шпион.

«Управление II, Разведывательный отдел,

Отделение II Р.И., секция/е, 4 Т.О.

РАПОРТ

Получено от агента «Марина»

"Марина" сообщила некоторые данные, которые убедительно уличают вице-консула французского посольства Лоппа в разведывательной деятельности.

Прежде всего она указала на его стремление установить связи с молодежью. Сообщила также, что в феврале 1951 года появился неизвестный ей молодой человек из приграничной зоны, который искал встречи с Лоппом.

Встреча эта состоялась в доме русских белоэмигрантов Ратиевых, по адресу улица Вл. Займова № 22 и, как поняла "Марина", речь шла о провале какой-то организации в приграничной зоне.

Младший разведчик Д. Митев

30 июня 1952 г. София»

 

Получалось, что Кристоф Лопп, действительно, французский шпион, который ведет работу с какими-то подпольными, подрывными организациями. А Никита Лобанов-Ростовский тесно связан с ним и выполняет, как можно понять, какие-то его задания. Так сами собой концы сходились с концами и складывалась картина, в которую даже сами ее создатели не верить уже не могли.

В марте 1953 г. Болгария, как и весь Восточный блок, была погружена в траур: из жизни ушел И.В. Сталин. Вместе с другими Никита стоял на торжественной школьной линейке. Учителя, не стыдя своих слез, говорили о смерти вождя. Ученики - многие, почти плакали тоже. И это было искренне.

А в тот же день во Франции в одном из цехов концерна Шнедер происходило совершенно другое событие, бесконечно удаленное, казалось бы, от Лобановых-Ростовских и их судьбы. Там завершала сборка двух электровозов, которые должны были поступить в Болгарию. Игрою случая, волей непостижимых обстоятельств и сил - именно два этих электровоза оказались тем - непонятно чем - что на какие-то пару минут приподняло, наконец, перед ними край «железного за-

 

навеса». И этого оказалось достаточно, чтобы Ирина Васильевна и Никита, успели под ним проскочить.

То, что Лобанова имела французский паспорт, формально давало ей повод время от времени просить и просить повторно, чтобы ее с сыном отпустили на родину, в страну своего гражданства. И усилий своих она не прекращала.

Обращения эти и апелляции шли под некий «надоедливый аккомпанемент» из Парижа. Дело в том, что в Болгарии Лобановы были не одни. И французская сторона при каждом удобном случае напоминала Болгарии, что на ее территории находится столько-то французских граждан, уже много лет тщетно добивающихся права вернуться на родину. Но и Софии упорства было не занимать. В мире тогдашнего противостояния малейшая уступка, любой компромисс понимались, как слабость и капитуляция.

Внешне события между тем развивались так. Электровозы, которые Болгарии были так нужны, проходили последнюю обкатку в депо. В Софии же в то время вторым лицом после посла Ж.А. Париса был Ромен Гари¹). Именно ему по долгу службы приходилось высказывать регулярно претензии болгарским властям по поводу французских граждан. Будучи «человеком пера», писателем, Ромен Гари старался вложить в свои апелляции и демарши не только логику дипломата, но и красноречие, и пафос литературного своего таланта. Тем обиднее было ему всякий раз получать в ответ такой невыразительный и унылый текст, что появлялось сомнение, а читает ли вообще болгарская сторона, то, что с таким пылом он сочиняет. Это был бег по замкнутому кругу.

Ситуация, навязанная ему, была поединком полемического таланта, острого взрывного ума с безликим клерком из болгарского МИДа. Для Ромена Гари это был безнадежный разговор со стеной. Разговор бессмысленный и, главное, унизительный. А этого-то француз, он же по происхождению польский еврей, перенести не мог.

Комбинация, которая пришла в его светлую голову, была предельно проста. Она могла сработать, могла бы и нет.

Если бы комбинация не сработала, он, очевидно, терял бы свой пост и должен был бы поставить крест на карьере. Но при этом имел бы повод уважать себя. Она сработала.

 

На пути электровозов в Болгарию была Вена, разделенная тогда на четыре оккупационные зоны: советскую, английскую, американскую и французскую. Во главе каждой стоял комендант. Когда электровозы прибыли в Вену, во французскую зону, господин заместитель посла позвонил коменданту, французскому генералу, и сказал, что документы по их оплате, в банковский аккредитив, вкралась неточость.

Пока он разберется в этом недоразумении, пусть электровозы постоят в Вене, под его охраной. Генерал взял под козырек. Он знал, кто такой Ромен Гари, который прошел всю войну бок-о-бок с де Голлем, и не видел повода отказать ему.

Ромен Гари построил интригу по той же логике, по которой строил сюжеты лучших своих книг. Как и было рассчитано, недоумевающие болгары вскоре заявились в посольство, осведомляясь, что произошло. Рассказывают, что разговор выглядел примерно так:

Болгарская сторона:

- Мы узнали, что два электровоза, которые были заказаны у фирмы Шнедер, остановлены во французском секторе в Вене. Когда они смогут отправится в путь?

Ромен Гари:

- А когда отправятся в путь французские граждане, которые хотят вернуться? Электровозы и они поедут одновременно. Навстречу друг другу. Другого решения я не вижу.

На этот раз привычных ответов и заученных слов не последовало. А через несколько дней Лобановы получили официальное уведомление, что их просьба на выезд наконец рассмотрена и решена положительно. И даже указана дата, не позднее которой они должны покинуть страну.

Последняя запись, сделанная Н.Д. Лобановым-Ростовским в своем «Дневнике» в Болгарии:

«8.VIII.1953 г. В конце концов, наша долгая и заветная мечта сбылась. Две недели тому назад нам дали разрешение на отъезд. Сколько лет мы ждали этого дня! Но пока я в этом еще не уверен, когда перепрыгнем границу, то можно будет сказать - да, мы уехали, то до этого еще могут и посадить. Сейчас я весь день бегаю и занимаюсь документами и вещами, связанными с отъездом. Мы думаем тронуться 29 августа, т. е. через 20 дней.

Этот срок на первый взгляд большой, но дни молниеносно несся. "Дневник" думаю отправить дипломатическим курьером. Сегодня в поле нашел подпольную листовку».

 

Дни, остававшиеся до отъезда, прошли в суматохе и спешке. Они понимали, что уезжают из этой страны навсегда, но никак не могли до конца в это поверить. Слишком долго надеялись, слишком долго ждали.

Те же, кого покидали они, понимали, что это бесповоротно. Поэтому Любомир и Платон, участвуя во всех предотъездных хлопотах, и, разделяя их радость, несли на душе камень. Как-то так получилось, что Никита настолько вошел в их жизнь, что трудно было представить, как будут они без него.

Но, главное, был еще один человек, который, наверное, тоже не мог бы представить себе, как будет он без него, без Никиты. Никита об этом знал. Он не мог не сказать ей, что уезжает и навсегда. Но и сказать было выше его сил. Он собирался с духом несколько раз и всякий раз у него перехватывало горло.

- Что с тобой? - смеялась Лили, - ты какой-то на себя непохожий сегодня. - И ласково гладила его по голове. Он только вымученно улыбался ей.

Ей стало известно обо всем без него. И тогда она просто не пришла на встречу с ним.

Напрасно по пять раз на день он подходил к скверику, находившемуся прямо перед ее домом и насвистывал мелодию Энеску¹, которая всегда была их паролем. Она не выходила и не появлялась ни в окнах, ни на балконе.

 

Она поняла все избавила его и себя от мучительной сцены и бесполезных слов. Избавила его от лжи, которую он бы готов говорить ей, не зная еще и сам, что все, что мог бы он сказать ей тогда будет ложь.

Уже на платформе до последней секунды будет глазами искать ее среди провожающих, не найдет. Зато он увидит там несколько девичьи лиц - мимолетных, случайных своих пассий, числа тех безотказных, о которых на другой день можно так весело было победно рассказывать друзьям.

Сейчас, выглядывая из окна вагона, он не был уверен даже, что помнит их имена. Зачем заявились они? Он их не звал.

Она не пришла.

А, может быть, и пришла, - говорил он себе, - но стояла одна, в отдалении, так, чтобы он не мог заметить ее.

По прошествии лет, потом, давно уже живя на Западе, он узнает, что она вышла замуж. Для него это не было ударом.

И правда, все прошло, все забыто. Почему же тогда так больно?

И еще один раз весть о ней достигнет его. Он узнает случайно, что она где-то в Париже. Не одна, с мужем. Всего на пару недель, тогда он оставит все свои такие важные и не терпящие отлагательств дела и бросится по ее следам.

Но прошлое не возвращается. Она, как женщина, понимала это уже тогда.

 

Пришло время, когда понял это и он. Князю было тогда уже лет шестьдесят и он приехал в Софию на какой-то очередной конгресс. Он выходил из гостиницы «Болгария», где останавливался обычно, когда какая-то незнакомая, немолодая женщина окликнула вдруг его:

- Никита, ты?

Он тут же придал лицу то выражение, которое носит всегда на людях.

- Простите, а кто вы?

- Ты что, не узнал меня?

- Ну как же. Конечно, - светским голосом подхватил он. - Мы с вами встречались. Напомните только.

Она повернулась и пошла прочь. Она уже завернула за угол и растворилась в толпе, когда до него дошло. Но он не попытался ее догнать. Прошлое вернуться не может - это он понял тоже.

Среди провожавших был почти весь его класс. И те, с кем был он дружен и те, с кем не очень. Платон, С. Петрусенко и Левчев, само собой. Любомир гордился очень, что накануне до поздней ночи писал кистью на их багаже парижский адрес и в который раз издали показывал Никите свои измазанные краской руки.

Само собой, здесь были и старые их друзья Ратиевы, всей семьёй, Ксения Васильевна Охотина и няня Елена Ивановна с дочерьми. Ирина Васильевна накануне специально пришла попрощаться с ними.

Два английских курьера, оказавшиеся попутчиками их по купе, не понимали, что происходит. Почему столько людей пришли провожать. Если люди куда-то и едут - разве это событие?

Знаменитый «Восточный экспресс» Стамбул-Париж стоял в Софии всего пятнадцать минут. Времени ровно столько, чтобы погрузить вещи, войти в вагон и крикнуть в окно провожающим торопливые, последние слова.

Когда прозвучал последний звонок и поезд непривычно мягко и медленно как бы поплыл прочь, над платформой слышно было одно:

- Не забывайте! Не забывайте!

Не «пишите!» и не «до встречи!». Писать за границу или получать письма оттуда - дело рискованное. А уж о том, чтобы когда-нибудь встретиться, и речи быть не могло. Вот почему единственные слова, которые могли позволить они себе, было это:

- Не забывайте! Не забывайте!