ГЛАВА 5

 

Несколько дней в Москве. В. Косиор комментирует последние новости.

Беседа с И. Смилгой, в прошлом членом Реввоенсовета республики.

Продолжительная беседа с Л. Д. Троцким в Главконцесскоме.

Встреча с Л. Д. Троцким на квартире А. Белобородова

 

Шел 1927 год. В Ленинграде по прямому указанию Москвы, в обход либерально настроенного С. М. Кирова, начали исключать из партии всех неблагонадежных, выступавших с какой-либо критикой ЦК. Летом в газете «Ленинградская правда» публиковались списки исключенных. В первом списке оказались мои друзья: Михаил Иванов, Соломон Фрумкин, Николай Карпов и другие. Так как я приехал в Ленинград по направлению ЦК партии, меня теперь направляли в распоряжение ЦК.

В середине августа я прибыл в Москву, отправился навестить своих друзей Пашу Кунину и Владимира Косиора. Я увидел очень изменившуюся Пашу, лицо измученное, бледное, тревожное. Я спросил, что случилось. Она, поглядывая на дверь, шепотом сообщила, что в Москве идет страшный разгром оппозиции, многих снимают с работы, исключают из партии, а некоторых арестовывают. В это время кто-то постучал в дверь. Паша вздрогнула, побледнела. Да, уже многие жили в атмосфере постоянного страха. Это оказался старый друг Паши и Владимира, большевик с 1898 года, старик Эльцин, проживавший в том же доме со своей семьей. Эльцин — активный участник трех революций, много лет провел в царских тюрьмах. Два его сына и дочь были горячими сторонниками Троцкого. Старик Эльцин был жизнерадостным, никогда не унывавшим человеком. Посмотрев на испуганную Пашу, он предложил нам отбросить все тревоги и попеть старые революционные песни. Тут же он затянул приятным голосом:

Как дело измены, как совесть тирана

Осенняя ночка черна...

 

Мы с Пашей подхватили:

Черней этой ночи встает из тумана

Видением мрачным тюрьма.

Эльцин продолжил:

Кругом часовые шагают лениво,

В ночной тишине, то и знай...

И закончили все вместе:

Как стон раздается протяжно, тоскливо

«Слушай!»

По лицу Паши текли слезы, да и мы с Эльциным загрустили. Мы боролись за общественный строй, когда каждый человек сможет свободно выражать свои мысли, и вот оказались у разбитого корыта.

Появился Владимир Косиор, как всегда, с последними новостями, которые он узнавал от своих братьев, членов ЦК партии. Владимир с волнением (при этом усиливался его польский акцент) рассказал, что ЦК решил перейти к более суровым репрессиям в борьбе с объединенной оппозицией, предложено снимать с работы только за посещение собраний оппозиционных групп. Особенно взволновало Владимира то, что по указанию ЦК созданы группы осведомителей, которые обязаны сообщать в партийные организации о настроении членов партии. При этом Косиор крикнул:

— Дожили, возвращаемся к методам царской охранки! А шеф охранки — ЦК!

Пришла Надя Полуян, близкая подруга Паши, жена И. Смилги. Я знал Надю с 1921 года, часто встречал ее у Паши. Она всегда держалась очень скромно, серьезно интересовалась литературой и искусством. Как только Надя села, старик Эльцин бросил фразу:

— Нас здесь уже пять человек, чем не фракция? По послед ним указаниям ЦК нас для начала надо снять с работы, а может быть, и арестовать.

Эта шутка оказалась пророческой. А Косиор сказал:

— А меня уже давно постоянно сопровождают филеры, как и в прежние царские времена, только теперь филеры особенные, с партбилетом в кармане.

 

Надя Полуян говорила о том, что Смилга очень обеспокоен расколом среди оппозиционеров, он считает необходимым всем объединиться для борьбы с главной угрозой — централизмом, который неизбежно перерастет в деспотизм. Я задал Наде вопрос, почему же ее муж на X съезде партии так резко критиковал малейшее проявление свободной мысли. Надя всегда болезненно реагировала, когда затрагивали ее мужа, который принадлежал к славной когорте революционеров, беззаветно преданных идеям социализма. На мой вопрос Надя прореагировала так:

— Знаете, Гриша, приходите завтра утром к нам домой и задайте этот вопрос моему мужу, думаю, что он сумеет объяснить свою позицию на десятом съезде партии.

Я охотно согласился на предложение Нади, так как знал, что Смилга очень хорошо осведомлен обо всем, происходящем в партии, и сможет многое прояснить. Смилга жил в 4-м Доме Советов, огромном здании, расположенном на углу улиц Моховой и Воздвиженки, против главных ворот Кремля. В этом доме жили члены ЦК и ВЦИК и размещалась приемная ВЦИК. Лифт поднял меня на четвертый этаж. Позвонил, дверь открыла Надя. Смилга с семьей занимал огромную квартиру, где можно было бы разместить по крайней мере взвод солдат. Подошел Смилга, пожал мне руку и, улыбнувшись, пригласил в свой кабинет. В огромном кабинете у окна стоял большой письменный стол, заваленный книгами и бумагами, рядом два красивых вольтеровских кресла. Мы сели, Надя принесла чай в небольших фарфоровых чашечках и сухарики. Немного помолчали. Я много слышал о Смилге, знал, какую огромную роль он сыграл в Гражданской войне и как член Реввоенсовета республики, и как организатор знаменитых отрядов латышских стрелков. Он был широко образованным человеком, хорошо разбирался в экономике, социологии, политэкономии и философии. Все, кто знал его близко, отмечали его честность и большую веру в идеи социализма. Я испытывал к этому человеку чувство уважения. Но вместе с тем я не мог понять, как он не осознавал необходимости в свободных партийных дискуссиях, в создании фракций с различными платформами. В свое время Смилга, как и многие другие, очень странно оценил Кронштадтское восстание, не пожелал вникнуть в его истинные причины. Он говорил, что это восстание — дело рук меньшевиков, эсеров и анархистов, не понимая, что Кронштадт был протестом крестьян, одетых в шинели, против режима военного коммунизма. Все то, что я знал о Смилге, требовало от меня в разговоре

 

с ним собранности, взвешенного изложения каждой мысли. Смилга начал разговор так:

— Моя жена рассказала мне о том каверзном вопросе, который вы задали ей относительно моей позиции на съездах партии по отношению ко всем оппозициям. Конкретизируйте, пожалуй ста, ваш вопрос.

Я немного подумал и начал с краткого анализа его брошюры «На повороте», в которой он одновременно отмечает «бюрократизацию аппарата» и требует «урезания демократии». Я отметил, что это явное противоречие. Смилга честно заявил, что в то время, когда он писал брошюру, он был убежден в необходимости любой ценой сохранять единство партии, а с тех пор многое изменилось. Смилга высказал мысль, что если бы был жив Ленин, то события развивались бы иначе. Я не был с ним согласен, напомнил, что именно Ленин провозгласил и отстаивал курс «единой воли», который исключал свободу дискуссий в партии. Затем мы коснулись опасений Смилги, касающихся демократизации порядка в Красной армии. Он боялся, что в условиях демократии армия может превратиться в политический клуб. Мой собеседник спросил:

— А вы, прошедший Гражданскую войну, с этим не согласны?

Я ответил, что в армии должна быть дисциплина, особенно во время войны. Но существует большая опасность превращения армии в аппарат подавления народа, когда армия будет механически выполнять приказы диктатора. Смилга в ответ заявил, что наша армия классовая, рабоче-крестьянская, с ней ничего плохого не может произойти. Тут я расхохотался и сказал:

— Любые армии набираются из рабочих, крестьян, ремесленников, и эти армии использовались для подавления и революций 1848 года в Европе, и революции 1905 года в России. Армии Деникина, Колчака, Врангеля и Юденича тоже состоя ли из рабочих и крестьян.

Я не заметил, как в кабинет вошла Надя, она молча слушала наш разговор. Здесь она и произнесла фразу:

— Ивар, согласись, что Гриша приводит довольно убедительные доводы насчет армии.

Смилга признал, что мои доводы не лишены логики. После этого мы перешли к рабочей оппозиции и децистам. Я напомнил Смилге, что в 1921 году Рафаил, потомственный пролетарий, старый большевик и честнейший человек назвал его «выразителем наиболее закостенелой, бюрократической части партии». Смилга громко засмеялся и обратился к жене:

 

— Надя, необыкновенная память у этого красного профессора, он мне напоминает то, что я сам давно забыл.

На это я тоже подал реплику:

— Не следует забывать прошлое, от прошлого зависит настоящее и будущее, — и тут же я задал Смилге новый вопрос: — Неужели вы не понимали, что рабочая оппозиция и децисты были сигналом, предупреждающим возможность перерождения партийного аппарата?

Смилга тут же ответил:

— Многие это понимали, но мы не могли допустить и мыс ли, что скоро потеряем Ленина, что его ближайшего соратника Троцкого поставят вне партийных рамок.

Я не считал это серьезным доводом, так как никакая личность, даже такая авторитетная, как Ленин, не может предотвратить закономерности, заложенные в экономике и истории России.

Я доказывал Смилге, что положение, сложившееся в партии, является следствием отсталости русского пролетариата и запоздалости рабочего движения в Европе. Я еще развивал ту мысль, что мы нанесли большой удар по революции своим террором против демократов, эсеров, революционной интеллигенции.

Я напомнил Смилге кое-какие старые высказывания В. И. Ленина. Эти высказывания касались параллели, проводимой Лениным между деятельностью большевиков и деятельностью якобинцев. Ошибка Ленина заключалась в том, что он просто противопоставлял якобинцев жирондистам, рассматривал первых как единое целое. Но якобинцы 1793 года радикально отличались от более поздних якобинцев — времен Фуше и Директории. Последние уже боролись не за народ, а за власть, опираясь при этом не на революционный класс, а на все деклассированные элементы Франции и на «дисциплинированную армию». В своей книге «Две тактики...» В. И. Ленин говорит, что с царизмом и с помещиками надо разделаться «по-плебейски». Но можно ли эти плебейские методы использовать против революции и самих большевиков? Ленин утверждал в «Двух тактиках», что большевики не воспользуются приемами якобинцев, а следовательно, не будут терроризировать другие социалистические партии, не будут преследовать людей за свободную мысль. Но это были лишь слова. Исторический опыт показал противоположное.

Старый большевик Смилга немного съежился и решил сбить меня шаблонным вопросом:

— Как же вы думаете, мы должны были разделить власть с меньшевиками, эсерами и, может быть, с кадетами?

 

Я же сослался на Ленина, который уже с 1903 года проводил одну линию, а именно что в крестьянской России после свержения царизма и помещиков должна осуществляться рабоче-крестьянская диктатура. Но тот же Ленин доказывал, что союз между рабочим классом и крестьянством возможен до тех пор, пока идет борьба против царизма и помещичьего строя. К социализму с крестьянством будет двигаться труднее, ибо крестьянство будет сопротивляться ликвидации частной собственности на землю и средства производства. Якобинцы, разгромив жирондистов, толкнув их под гильотину, этим самым обусловили собственную гибель. Большевики, ликвидировав все социалистические партии, этим самым подготовили кровавую бойню внутри собственной партии.

Смилга должен был согласиться с моей логикой. Но он продолжал питать иллюзии насчет возможного блока всех прогрессивных сил партии против сталинского руководства. Я тогда тоже верил в такую возможность.

Мы коснулись вопроса самого важного — форм демократического централизма. Мы были согласны, что элементы демократии уже к 1927 году вытеснялись элементами централизма, бюрократизма. Смилга еще пользовался термином «внутрипартийная демократия». Я считал это чепухой, так как всякое внутреннее неизбежно переходит во внешнее, ни политика, ни теория долго не могут удержаться в рамках одной партии; что речь может идти только о широкой рабочей демократии, а не о мифической демократии внутри касты или даже партии.

Когда мы закончили обсуждение «теоретических» вопросов, я подробно информировал Смилгу о создавшемся положении в Ленинграде после разгрома там новой оппозиции. Я отметил при этом одну особенность: для борьбы с ленинградской оппозицией ЦК партии прислал в Ленинград лидеров «правых»: Бухарина, Томского, Скворцова-Степанова и других, но при этом С. М. Киров в борьбе с оппозицией занимает весьма либеральную, миролюбивую позицию. Рассказал Смилге и о настроениях рабочих на крупнейших заводах Ленинграда: Путиловском, Балтийском, им. Ленина, «Треугольнике», «Большевике», о многочисленных увольнениях с работы, в том числе квалифицированных рабочих, старых членов партии. Я высказал предположение, что на этом дело не кончится, после расправы с троцкистами и зиновьевцами сталинцы возьмутся за Бухарина, Рыкова, Томского. Удивительно, что старый аристократ от большевизма, в прошлом партийный бюрократ, целиком со мной согласился. Он даже сказал:

 

— Вы, молодые революционеры, не обремененные аппаратной косностью, смотрите дальше нас.

Пощупав свою рыжую бороденку, поправив на носу очки, Смилга внимательно посмотрел мне в лицо. Затем он поднялся со своего кресла, походил взад и вперед по своему большому кабинету и, остановившись возле меня, сказал:

— Знаете, товарищ Григоров, я хотел бы вам устроить свидание со Львом Давыдовичем, ему будет интересно узнать от ленинградцев о положении в этом важном городе...

Меня очень обрадовала возможность встретиться с Троцким, с этой легендарной личностью, одним из организаторов трех русских революций, крупнейшим трибуном эпохи. Мне и раньше приходилось не раз видеть и слышать Троцкого на митингах и собраниях Московского актива. На всю жизнь в моей памяти осталось выступление Троцкого в 1919 году на Брянском заводе в Екатеринославе перед нашим отступлением из этого города под натиском деникинских войск. Когда Троцкого сняли с поста председателя Реввоенсовета республики, вывели из ЦК, его назначили председателем Главконцесскома. Советский Союз решил предоставить концессии капиталистическим государствам. Правительство не смогло справиться с освоением огромной территории, особенно Сибири. Почему же именно Троцкий должен был возглавить все переговоры с концессионерами? Разве не могли найти фигуру помельче? Но здесь был весьма коварный расчет со стороны сталинской группировки ЦК. Романтик Троцкий и не подозревал о таком подвохе. На таком посту легче всего обвинить Троцкого в связях с международной буржуазией и контрреволюцией.

Я вошел в Главконцесском и доложил секретарю Троцкого о моем приходе. Я явился в точно назначенное мне время. Войдя в кабинет Троцкого, увидел сидящего за столом человека в белоснежном костюме. Через стекла пенсне на меня смотрели серо-зеленые немигающие глаза. Почему-то бросилась в глаза резкая поперечная линия на нижней губе. Лицо показалось мне несколько одутловатым. В правой руке Троцкий держал красную папку, очень напомнившую мне папку с так называемым «ленинским завещанием», с содержанием которого познакомил меня в 1924 году секретарь Иваново-Вознесенского губкома Семен Зорин. Троцкий пригласил меня сесть поближе к письменному столу, включил стоявший на столе вентилятор и сказал:

— Вентилятор должен работать не столько для охлаждения воздуха, как для создания шумового фона в связи с большим любопытством шпиков.

 

Я был поражен: трудно было представить, что в 1927 году велось постоянное подслушивание разговоров многих членов ЦК.

Я начал свою информацию о положении в Ленинграде с выступления Зиновьева на собрании Путиловского завода, охарактеризовал смешное положение, в которое попал бывший председатель Коминтерна и ближайший соратник Ленина. Я напомнил о телеграмме ЦК, которую прислали Зиновьеву прямо на Путиловский завод. Тут же я прибавил от себя:

— Зиновьев на Путиловском заводе так же «сдрейфил», как накануне Октября.

Троцкий усмехнулся, вероятно, вспомнил свои «уроки Октября». Затем бросил реплику:

— Григорий Евсеевич теперь хорошо понимает свою роковую ошибку, когда он в 1924 году, сразу же после кончины Владимира Ильича, сочинил легенду о троцкизме, о меньшевистском уклоне внутри партии.

Я решился уточнить:

— Нет, Лев Давидович, не только он совершал ошибки, совершали ошибки все члены Политбюро, в том числе и вы, когда в свое время вы не смогли снять Сталина с поста генсека.

И дальше я решил раскрыть перед Троцким свое понимание «ошибки» Зиновьева и Каменева накануне Октября. В очень спокойной форме я заявил Троцкому, что ошибки Зиновьева и Каменева, выражаясь словами Ленина, «были не случайны». Троцкий остановился, посмотрел на меня своими немигающими глазами и спросил:

— Как это понять?

Я решительно выпалил:

— А так, Лев Давыдович, что Россия в 1917 году не созрела для социалистической революции.

Троцкий был ошеломлен моим ответом. Мне казалось, что организатор Октябрьской революции назовет меня меньшевиком, сторонником Мартова и Дана. Но этого не случилось. Троцкий ушел от этого вопроса и какое-то время молчал. Затем прошелся несколько раз по кабинету, сел в кресло и стал развивать свою мысль:

— Я хотел бы, чтобы ленинградские товарищи поняли, что после смерти Владимира Ильича партия переживает кризис: либо она пойдет по новому, демократическому пути, либо переродится, станет правительственной партией государственного капитализма... Сохранится лишь фасад социализма, но по сути это будет система государственного капитализма... В условиях России это приведет к абсолютизму.

 

Я слушал Троцкого внимательно, не хотел пропустить ни одного слова. Троцкий продолжал:

— Мы должны, опираясь на передовую, более сознательную часть партии, всячески добиваться консолидации всех сторонников демократического пути. Думаю, что теперь это понимают Зиновьев, Каменев, передовые рабочие Ленинграда, Москвы, Урала... Полагаю, что скоро это поймут и Бухарин, Рыков, Томский. Тогда можно будет выработать новую программу, суть которой я называю демократическим социализмом.

Троцкий говорил так, словно он беседовал не с одним человеком, а обращался к большой аудитории, к рабочему классу, к народу. Я вначале решил, что один из вождей русской революции и главный руководитель Октябрьского переворота пришел к выводу, что диктатура одной партии себя изжила, что она неизбежно приведет к неограниченной тирании. И тут Троцкий стал говорить, что нужно во что бы то ни стало оппозиции остаться в партии, чтобы внутри партии объединить все живые силы против складывающейся олигархии партийной бюрократии. А в связи с этим необходимо распустить организационно оформленные оппозиционнные группы.

Я был не просто поражен таким неожиданным выводом, а оглушен. Какое-то время не мог собраться с мыслями. Трудно было поверить, что в 1927 году, после того как сталинская клика уже на протяжении нескольких лет, особенно после смерти Ленина, ведет активную и вполне успешную деятельность для ликвидации в партии всех оппозиционных группировок, Троцкий еще не осознал бесполезности борьбы в партии за новый демократический путь. Неужели он не видел, что из партии в первую очередь исключаются сторонники демократических методов руководства? На поддержку каких слоев в обществе и партии он рассчитывал? Я мысленно наметил план моих возражений и попросил разрешения изложить свою оценку ситуации. Троцкий предложил мне высказаться. Вот что я говорил:

— Лев Давыдович, разве вы не видите, что момент упущен? Объединяться против узурпатора надо было в 1923 —1924 годах. А в те годы большинство занималось нападками на тех, кто критиковал «ленинский» ЦК, взаимными перебранками и схоластическими спорами о возможности построения социализма в одной стране. А в то же самое время Сталин, пользуясь своим положением генсека, заменял секретарей губкомов и политработников в армии, подбирал верных ему людей в органы ГПУ. И на сегодняшний день создан такой аппарат по давления, что ЦК может не только избавиться от всех крити-

 

канов в партии, а подавить всякое инакомыслие в стране. А что произошло с ленинградским пролетариатом? Лучшая часть погибла на полях Гражданской войны, худшая — примазалась к партийному и государственному аппарату. Изменилась социальная основа рабочего класса в связи с большим притоком крестьян в города, я могу это проиллюстрировать по Ленинграду конкретными цифрами. В государственный и партийный аппараты пришли абсолютно безыдейные люди с чисто мелкобуржуазной психологией. Все это является основой перерождения партии и послужит базой для неограниченной диктатуры небольшой группы в партии. Всем многочисленным новым членам партии, а особенно партийным чиновникам всех рангов, не нужен демократический социализм, они как огня боятся демократии. Что же касается вождей, руководивших революционным движением масс, то они после свершившегося социального переворота либо умирают, как Ленин, либо их казнят, как Дантона и Робеспьера, либо их ссылают в «места не столь отдаленные». Вероятно, это закономерно для всех революций, буржуазных и пролетарских.

Все это я произнес на одном дыхании и довольно возбужденно, мне стало жарко. Троцкий заметил мое волнение, положил руку мне на плечо и сказал:

— Я вижу, вы много думали над всем происходящим в партии и стране и тяжело это воспринимаете. Вы мыслите философски, вы, кажется, избрали своим научным направлением философию?

Я ответил:

— Да, меня очень интересует история философии, особенно меня привлекает Спиноза.

Троцкий попросил меня успокоиться. Я заметил, что моя взволнованная речь его задела. Но я, используя редкую возможность, решил продолжать разговор и задал такой вопрос:

— Лев Давыдович, не думаете ли вы, что Ленин во всех своих основных работах акцентировал внимание на «рабоче-крестьянской диктатуре», а не пролетарской, и что он втайне мало верил в революционную миссию русского пролетариата, органически связанного с крестьянством?

И дальше поставил Троцкому психологический вопрос:

— Не думаете ли вы, что казнь его брата, Александра Ильича, оказала сильное влияние на психику и сознание Ленина?.. Ведь Ленин на протяжении всей своей политической борьбы пытался связать марксизм с народничеством либо с бланкизмом.

Троцкий широко улыбнулся и сказал:

 

— Вы правы, в этом вся суть ленинизма, именно в крестьянском вопросе... Те, кто хватался за крестьянский вопрос, скрывали свое недоверие не только к русскому пролетариату, но и к пролетариату европейскому... К этому, по существу, и сводилась критика моей пресловутой теории перманентной революции, которая так неоднократно извращалась не только «бухаринской школой», но и моими теперешними друзьями — Зиновьевым и Каменевым. — И тут же добавил: — Вы-то как ученый-марксист знаете, что теория перманентной революции принадлежит не мне, не Парвусу, а Марксу.

Дальше Троцкий говорил, что ни Маркс, ни Энгельс никогда не считали, что проблема социализма может быть решена в пределах одного национального государства... Если же такие попытки будут сделаны, то такой социализм будет мало отличаться от зубатовщины, то есть от социализма полицейского.

Троцкий еще раз развивал такую мысль, что государственный капитализм Запада будет иметь преимущество перед русским социализмом, так как он не лишает рабочих права отстаивать свои экономические и политические интересы... Государственный капитализм плюс демократия ближе к коммунизму, чем полицейский социализм.

На этом наша беседа прервалась, вошел секретарь и сказал, что есть срочное дело. Троцкий проводил меня до двери кабинета, пожал руку и сказал, что рад такому откровенному разговору.

В возбужденном состоянии и со смутным чувством я покинул Главконцесском. Решил пройтись, остыть и спокойно обдумать беседу с Троцким. Я понял, что он призывает всех своих сторонников оставаться в партии и отказаться от организационного оформления оппозиции. Но я уже в Ленинграде видел, что сталинская клика перешла к открытому силовому подавлению своих противников, и вполне логично, что первым этапом в этой борьбе стало исключение из партии всех инакомыслящих. И призыв Троцкого к своим единомышленникам уже ничего не мог изменить. Возвращаясь к беседе с ним, я начал приходить к мысли, что он и сам не очень верит в возможность сплочения демократических сил внутри правящей большевистской партии. До этого я много раз слушал выступления Троцкого, читал его статьи и брошюры, меня всегда поражали его убежденность в правильности избранного им пути, необыкновенная воля и энергия в достижении поставленных им целей. И вот впервые я всего этого не ощутил.

 

С такими мыслями я шел по московским улицам, подошел к «Метрополю». Я вспомнил, что в здании «Метрополя» в 1918 году меньшевик Мартов предсказал, что, придя к власти, большевики начнут «пожирать друг друга» и это неизбежно приведет к диктатуре небольшой группы «вождей» и к ликвидации всех демократических свобод, о которых большевики так много говорили до захвата власти. Я подумал, что Мартов смог глубже, чем Троцкий, разобраться в очень сложном клубке противоречий, раздиравших Россию, и понять, что в отсталой крестьянской России приход к власти большевистской партии с давно укоренившимся в ней культом вождя приведет только к неограниченной диктатуре того, кто займет место «вождя».

Я ощутил потребность с кем-то поделиться своими мыслями. Отправился к Паше Куниной и Владимиру Косиору. Они оказались дома. Я подробно рассказал им о встрече с Троцким. Паша посчитала, что Троцкий поступает правильно, стремясь остаться в партии. Паша не углублялась в анализ сложившегося положения, ее реакция была чисто эмоциональной. Она говорила: «Я, мой муж Владимир, твоя, Гриша, жена Дина — все мы вступили в подпольные революционные кружки и много сил отдали борьбе с царизмом. Я не могу себя представить вне партии».

Совсем иная реакция была у Косиора. Засунув руки в карманы, выставив вперед животик, он мелкими шажками передвигался по комнате и говорил: «Правильно... Правильно... Что тут правильного? Ждать, ждать, пока нас всех просто выбросят из партии, изолируют от рабочего класса, а затем для надежности упекут в каталажку. Ведь Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович только и думают о том, как бы поскорее убрать нас из партии, чтобы свободнее творить свои подлые дела... Мне ясно, что после нас из партии вышвырнут Бухарина, Рыкова, Томского... В партии останется одна бюрократическая сволочь! И сегодня ЦК уже не интересует то, что мы хотим остаться в партии. Мы опоздали на три года, после смерти Ленина надо было сразу убрать из ЦК этого подлюгу Сталина и вместе с ним выгнать и всю его свору... Но беда была в том, что наши вожди-демократы обнаружили волчье недоверие друг к другу, завели грязную грызню... Борясь за первенство, каждый всячески очернял своего соперника, подводил под свою позицию «теоретическую базу», искусственно обострял то крестьянский вопрос, то придумывал «сверхиндустриализацию». Каждый обвинял другого в разрушении «единства» партии и все приклеивали друг другу расхожие ярлыки — ревизионист, оппортунист, меньшевик и так далее. — Владимир Косиор

 

перевел дух и с большой убежденностью продолжил: — По существу же шел спор: можно ли сочетать социализм с демократией, со свободой мысли, либо социализм сочетается только с диктатурой».

Чтобы понять суть вопроса, необходимо вернуться к Ленину. Привожу цитату: «Пролетариат должен провести до конца демократический переворот, присоединяя к себе массу крестьянства, чтобы раздавить силой сопротивление самодержавия и парализовать неустойчивость буржуазии. Пролетариат должен совершить социалистический переворот, присоединяя к себе массу полупролетарских элементов населения, чтобы сломить силой сопротивление буржуазии и парализовать неустойчивость крестьянства — мелкой буржуазии».

В этом положении явно противопоставляется «социалистический переворот» «демократическому перевороту». Отсюда вытекает, что социализм отбрасывает демократию. Во-вторых, парализовать неустойчивость крестьянства можно только, опираясь на силу подавления. И в первом, и во втором случае сила играет первенствующую роль. Но всюду, где на первый план выступала сила, неизбежно побеждала тирания. Субъективно сам Ленин этого не хотел. Но объективно тирания неизбежно вытекает из идеи диктатуры. Любопытно, что Ленин «политическую свободу» связывал с демократической республикой, а не с социализмом. Следовательно, социалистическая республика не дает полной политической свободы. А там, где нет политической свободы, неизбежна победа тирана. Именно в этом заключается секрет победы сталинской клики и бюрократизма.

Я остался на ночь у Паши и Володи, полночи проговорили, а утром я направился в ЦК партии.

Я был тогда направлен в Кунгур, где после трех месяцев работы в педтехникуме был вызван в Контрольную комиссию и исключен из партии. По возвращении в Ленинград я беседовал с Александрой Львовной Бронштейн, первой женой Троцкого, которая была нашей соседкой в бывшей гостинице «Астория». Александра Львовна с сестрой, внуком Левой и внучкой Волей занимала три комнаты. Иногда там появлялись и две дочери Александры Львовны и Л. Д. Троцкого. Внешность у нее была приятная, но не броская, фигура немного полноватая, лицо почти круглое, никакой косметики, рост средний, волосы темные с заметной сединой. Одевалась она всегда просто и аккуратно. Держалась всегда с достоинством, спокойно, при разговоре ее всегда грустные глаза внимательно смотрели на собеседника. Она очень любила маленьких детей, когда видела их, на ее лице

 

появлялась необыкновенно добрая улыбка. Александра Львовна родилась на Украине в городе Николаеве. Будучи еще гимназисткой, начала увлекаться социальными проблемами, занималась самообразованием, посещала различные собрания и кружки. На одном собрании познакомилась с Львом Бронштейном. При разгроме в Николаеве социал-демократических организаций Александра Львовна была арестована, провела несколько месяцев в тюрьме и вместе с Л. Бронштейном была приговорена к ссылке в Сибирь. По дороге в ссылку в московской пересыльной тюрьме они оформили свой брак. В ссылке у них родились две девочки. Л. Бронштейн бежал из ссылки за границу, в пути подпольщики снабдили его паспортом на имя Л. Д. Троцкого. После освобождения из ссылки Александра Львовна несколько раз виделась с Троцким за границей, но у того уже была другая семья.

Моя жена и Александра Львовна были очень дружны. Когда у нас выдавалось свободное время, мы втроем отводили душу. Говорили обо всем, начиная с истории социалистического движения, которую Александра Львовна очень хорошо знала, и кончая музыкой, литературой и воспитанием детей. Были разговоры и о Троцком. О нем Александра Львовна всегда говорила с большим уважением, отдавала должное его знаниям, широчайшей эрудиции, большому таланту журналиста-публициста, отмечала выдающиеся организаторские способности и талант оратора. Иногда она высказывала сожаление по поводу того, что Троцкий, резко разойдясь с Лениным в 1910—1912 годах, не сблизился с Плехановым и Мартовым, с которыми, по ее мнению, у него было много общего. Надо отметить, что Александра Львовна с благоговением относилась к Г. В. Плеханову. Рассматривая отношения между Троцким и Лениным, она считала, что до 1917 года Ленин относился к Троцкому недружелюбно, а иногда и откровенно враждебно, и ей было не совсем понятно, на какой основе после 1917 года между ними установились довольно доверительные отношения. Действительно, было известно, что Ленин в этот период по многим крупным, принципиальным вопросам обращался к Троцкому за поддержкой. Александра Львовна неоднократно высказывала недоумение относительно пассивной позиции Троцкого начиная с 1923 года. Она не понимала, почему Троцкий ведет себя так нерешительно, когда сталинская клика ведет работу по объединению против него членов ЦК, почему он не идет на организационное оформление внутрипартийной фракции либо новой партии.

 

Надо сказать, что вопрос о пассивном поведении Троцкого в те годы задавали очень многие. Было известно, что у Троцкого много сторонников, что он еще очень популярен в Красной армии, а многие командиры, занимающие в армии высокие посты, боготворят его.

Я рассказал Александре Львовне о моих приключениях за последнее время: встрече и беседе со Смилгой, беседе с Троцким в Главконцесскоме, посещении Контрольной комиссии ЦК партии и исключении меня из партии в Кунгуре. Александра Львовна полностью одобрила мое поведение и в ЦК, и при исключении из партии. Запомнилась ее фраза: «В партийный аппарат на всех уровнях пришли люди абсолютно безыдейные, которым чужды какие-либо культурные и нравственные традиции, а к тому же зачастую малограмотные. У многих из них хамство в крови». Александра Львовна, будучи человеком очень деликатным, болезненно реагировала на хамство.

Обсуждая мою беседу с Троцким в Главконцесскоме, Александра Львовна посоветовала мне попытаться еще раз встретиться с ним и внести побольше ясности в два, по ее мнению, важнейших вопроса: что побуждает Троцкого по-прежнему занимать нерешительную позицию в то время, когда сталинская клика наглеет день ото дня? Как он оценивает возможное развитие сложившейся ситуации в партии и стране? Считает ли вообще возможным установление в партии демократических методов руководства?

Как ни покажется удивительным, но я вскоре еще раз встретился с Троцким, имел возможность о многом с ним поговорить, в том числе и по вопросам, затронутым Александрой Львовной. Эту встречу я опишу ниже.

После исключения меня из партии я уже не мог занимать никакой штатной должности, связанной с преподаванием. Надо было искать другую работу. У меня сохранились хорошие связи в Москве с директором Института Маркса и Ленина Д. Б. Рязановым и редактором журнала «Под знаменем марксизма» А. М. Дебориным. Через них я надеялся получить какую-нибудь работу по редактированию и переводам материалов по истории философии. Поехал в Москву, остановился у старого друга Николая Вихирева, он работал в Главпрофобре с Евгением Преображенским, которого я хорошо знал еще со времени, когда в Главпрофобре работала моя жена. Преображенский и договорился о моей встрече с Троцким. Только что закончился XV съезд партии, утвердивший решение пленума

 

ЦК об исключении из партии Троцкого, Зиновьева, Каменева, Раковского, Смилги, Муралова, Пятакова, Радека и многих других, в основном старых большевиков, примыкавших к объединенной оппозиции. По Москве широко ходила фраза: «Моисей вывел евреев из египетского плена, а Сталин — из ЦК». Антисемиты это одобряли. Формальным мотивом исключения послужило следующее обвинение: скатывание к меньшевизму, создание оппозиции и нелегальных организаций с целью раскола партии. XV съезд — это особый, я бы сказал, важнейший рубеж в борьбе Сталина за неограниченную власть. Фактически из партии были исключены те, кто составлял костяк большевиков до Февральской революции и играл определяющую роль как в октябре 1917 года, так и в период Гражданской войны. На этом съезде четко выявились три группы делегатов: сталинская клика, которая незаметно начала формироваться еще со времен Гражданской войны, группа оппозиционеров-капитулянтов и, как всегда, многочисленная группа колеблющихся. Ни одна из этих групп не отражала интересы какого-то класса или социального слоя основной массы народа. Шла борьба за власть. Это особая, большая и сложная тема. Вот в такое смутное время я отправился на встречу с Л. Д. Троцким. Подхожу к Шереметьевскому переулку, который соединяет Никитскую улицу с Воздвиженкой. К нему с одной стороны примыкают здания Московского университета, с другой — правительственные дома, где проживали Молотов, Ворошилов и другие высокопоставленные лица. В большой квартире одного из этих домов жил тогда уже практически бывший, народный комиссар внутренних дел Белобородое. Когда Троцкому предложили освободить квартиру в Кремле, Белобородое предложил ему вместе с женой Седовой поселиться у него в квартире. Это был тот Александр Белобородое, который, будучи председателем Уральского Совета, подписал решение Совета о расстреле царя Николая II и его семьи. Поднимаюсь по лестнице к квартире Белобородова, слышу щелчок фотоаппарата, хотя не вижу, кто меня фотографирует. Я подумал: профессия филера вечная, все социальные формации нуждаются в этой категории людей. Формации меняются, а сыщики остаются. Только сыск постоянно совершенствуется одновременно с техническим прогрессом и меняется его социальная база. При царизме мелких сыщиков набирали из городских мещан, дворников, швейцаров и официантов. Эта категория людей проходила примитивную муштру в жандармских управлениях. Жили эти сыщики небогато, но зато считали себя настоящими патриота-

 

ми. Служили царю-батюшке и отечеству. Сейчас совсем другое дело, сыщиков и доносчиков обучают в специальных учебных заведениях, зарабатывают они неплохо, в боковом кармане пиджака носят партийный билет. К сыщикам и доносчикам в наше время уже не относятся с презрением, как бывало когда-то. К этой породе теперь принадлежат многие, занимающие высокие посты, а также литераторы, журналисты, педагоги и прочие представители «современной интеллигенции».

С каким-то смутным чувством я вошел в квартиру Белобородова. В небольшой комнате, направо от входной двери, лежал больной Белобородое, он страдал приступами грудной жабы. Жена заботливо ухаживала за ним, то поднимала подушки, то давала лекарство, то поправляла одеяло. Возле кровати на стуле в большой банке лежали большие суммы денег. Как я потом узнал, эти деньги приносили Белобородову многие ответстственные работники, в том числе Енукидзе, тогда секретарь Президиума ВЦИК. Деньги предназначались для поддержки старых большевиков, исключенных из партии и снятых с работы. Это мне напомнило кассы взаимопомощи времен старого подполья. Белобородое и мне предложил «прожиточный минимум». Я категорически отказался взять деньги, сказал, что немного зарабатываю литературной работой. Белобородое интересовался положением в Ленинграде. Мне не хотелось его волновать, поэтому я обрисовал более радужную обстановку, чем она была на самом деле. Но я отметил, что забастовки и стачки в Советском Союзе невозможны, карательные органы сразу прибегают к жестким мерам подавления... Не то, что в дореволюционное время. Затем добавил:

— Вы и сами хорошо это представляете, будучи народным комиссаром внутренних дел.

На бледном и измученном лице Белобородова появилась печальная улыбка, он ответил:

— Да, власть все больше переходит в руки авантюриста, у которого нет ничего святого. Если этого «повара» не остановят в ближайшее время, страну постигнут большие беды.

Рядом с комнатой, где лежал Белобородое, находилась довольно большая комната с длинным столом, покрытым клеенкой. Вокруг стола сидело несколько молодых людей, которые от руки переписывали новую большую статью Троцкого под названием «На новом этапе». Я тут же начал читать эту статью. В литературном отношении она представляла собой блестящий памфлет с глубоким философским анализом нашей действительности, создавшейся после смерти Ленина. В статье обосно-

 

вывалась необходимость перехода партии и страны к широкой демократии, давалась резкая критика бюрократического руководства в партии и в государственном аппарате. Обстоятельно анализируя процесс перерождения партии, Троцкий подтверждает свою прежнюю теорию о термидоре.

Когда я переписывал эту статью, вошел Троцкий, он сразу узнал меня, пожал руку и пригласил в свою комнату. Я вошел, комната была длинной, но узкой. На полках и на полу много книг, журналов и газет. На небольшом столике лежала какая-то рукопись. Троцкий усадил меня на венский стул, несколько раз прошелся по комнате, поправил пенсне, через которое сверкнули почти немигающие глаза.

Я всматривался в черты величайшего трибуна и революционера нашей эпохи. Он был во главе революции 1905 года при царизме, возглавил Петроградский Совет при Временном правительстве, осуществлял практическое руководство Октябрьским переворотом 1917 года и, наконец, в тяжелейший период Гражданской войны возглавлял Реввоенсовет республики.

Троцкий всегда находился на самых тяжелых участках, где часто решалась судьба не только какой-то военной операции, но и самой советской власти. 1918 год. Создавалась Красная армия из мобилизованных крестьян, бывших солдат царской армии, из партизанских отрядов, из беженцев, убегавших от белых армий, и только в небольшой части из надежных рабочих отрядов, латышских стрелков и балтийских моряков. К тому же имели место местнические, анархические настроения некоторых партийных деятелей, занявших высокие посты в Красной армии. Они не желали подчиняться центральному военному командованию, противились привлечению в армию военных специалистов бывшей царской армии, и уже тогда начали группироваться вокруг Сталина. А в стране разруха, голод, холод, тиф и холера.

Нужно было обладать совершенно особыми качествами, чтобы в таких невероятно сложных условиях успешно руководить созданием боеспособной армии, которая противостояла регулярным, хорошо оснащенным белым армиям, и одновременно постоянно находиться на наиболее критических участках боевых операций. Прибытие Троцкого коренным образом изменяло обстановку. Так было летом 1918 года под Казанью, летом 1919 года на Юго-Западном фронте в районе Екатеринослава, осенью того же года под Петроградом. Благодаря редкостной силе духа, огромной энергии, целеустремленности, организаторскому и ораторскому таланту и личной храбрости ему удавалось

 

буквально спасать армию или фронт от, казалось бы, неминуемого разгрома. Прошло десять лет советской власти, обязанной Л. Д. Троцкому более, чем кому-либо другому, своим существованием. И вот он становится главным объектом атак со стороны партийного и советского аппаратов. Сталинская клика боится его популярности в народе, партии и армии, лихорадочно ведет подготовку к его аресту и высылке.

И вот я нахожусь в домашней обстановке рядом с этим человеком, который слабым голосом просит меня рассказать о положении в Ленинграде. Почему-то я не смог сразу сосредоточиться, мое внимание было приковано к очень грустному лицу Троцкого, к седине в его волосах. Мне пришлось сделать усилие, чтобы начать рассказывать. Я говорил примерно следующее: «Рабочие Ленинграда возмущены решениями XV съезда партии, в Ленинграде много оппозиционеров, их исключают из партии, лишают работы, за ними устанавливается слежка». Высказал я и свое личное мнение: «На данном этапе оппозиция бессильна, она не может обратиться к народу, так как не располагает никаким печатным органом, не имеет доступа на радио. Но даже если бы и была сделана какая-либо попытка обратиться к партии и народу, любые действия были бы немедленно подавлены. Весь огромный карательный аппарат в руках сталинской клики».

После такой невеселой моей информации я просил Льва Давыдовича ответить на ряд вопросов, по которым хочу узнать именно его мнение. И добавил, что то, о чем я буду спрашивать, интересует очень многих. Троцкий сел с одной стороны столика, я с другой, и между нами начался откровенный диалог, когда я больше задавал вопросы, а он отвечал. Мне удалось, наконец-то, сосредоточиться, я все очень хорошо запомнил.

Троцкий: Надо довести до рабочего класса и членов партии мысль о новом этапе развития нашей революции.

Я: В чем в основном заключается этот новый этап?

Троцкий: Новый этап — это сочетание системы государственного капитализма с термидором. Мы выступаем против того и другого, стоим за демократическое развитие социализма.

Я: Всегда ли наблюдается связь между перерождением правящей партии и социальной революцией?

Троцкий: Да, термидор отражает те процессы в обществе, которые начались еще со времени начала нэпа, то есть с момента формирования новой буржуазии в стране, особенно кулачества.

Я: Не думаете ли вы, что верхушка партии может переродиться по причине, заложенной в психике человека, в самой

 

тенденции во что бы то ни стало удержать за собой власть и привилегированное положение?

Троцкий: Я вовсе не исключаю психологического фактора, стремления политиков управлять, господствовать над подчиненными. Но такие люди тоже зависят от той социальной среды, в которой формируется их облик.

Я: История показывает, что во все времена были деспоты, тираны, но социальная сущность их была разной, правда, основой тирании всегда была бюрократическая верхушка. Не думаете ли вы, Лев Давыдович, что сама пролетарская диктатура и однопартийная система неизбежно порождают такую бюрократическую верхушку, олигархию?

Троцкий: Когда мы в Октябре совершили переворот, расчет был на диктатуру пролетариата, а не на диктатуру над пролетариатом.

Я: Как же вы могли исходить из этого принципа, если хорошо знали, что русский пролетариат малочислен, и его сознание, культура еще не достигли необходимого уровня... Ведь Маркс и Энгельс, выдвигая идею пролетарской диктатуры, исходили из опыта английской промышленности и исторической традиции английского пролетариата. Вам также известен ответ Маркса Вере Засулич по этому вопросу.

Троцкий: Да, мне и Ленину все это было известно. Но в Октябре мы ставили перед революцией две задачи: окончательно ликвидировать абсолютизм, покончить с домом Романовых, отобрать землю у помещиков и передать ее трудовому крестьянству. Это удалось сделать. Вторая задача была более сложной — предполагалось дать импульс социалистическому движению в европейских странах. Вторая задача не была решена, и это явилось главной причиной внутрипартийных разногласий... Вынужденная уступка русской мелкой буржуазии, составляющей подавляющую часть населения России, была результатом краха наших надежд на социалистическую революцию в Европе.

Я: Придерживаетесь ли вы сейчас теории перманентной революции?

Троцкий: Вы как ученый-марксист хорошо должны знать, что перманентная революция придумана не мною и не Парвусом. Ее теория впервые предложена Марксом и Энгельсом и развита Лениным. Социализм может победить только во всемирном масштабе, революция в одной стране должна породить революционный процесс в других странах — это своеобразная цепная реакция. Но отсюда вовсе не вытекает, что победа социализма неизбежно связана с диктатурой пролетариата...

 

Социализм может одержать победу и в условиях парламентаризма, если большинство в парламенте составят представители рабочего класса.

Я: К этой мысли накануне смерти пришел и Фридрих Энгельс — я это знаю. Но совместим ли социализм с однопартийной системой и отсутствием демократии? Ведь сегодня практически отсутствует возможность у различных групп в партии изложить свою точку зрения.

Троцкий: Политический и исторический опыт, особенно после смерти Ленина, свидетельствует, что без широкой демократии, без права рабочих группироваться вокруг платформ социализм остается мифом или утопией.

Я: Признаете ли вы сейчас, что ваша позиция, а также позиция Зиновьева и Каменева по вопросу о группировках на Десятом съезде партии была неправильной? Ведь и вы, и Зиновьев, и Каменев на Десятом съезде вели самую ожесточенную борьбу с рабочей оппозицией, с демократическими централистами, вообще не допускали никакой мысли о легитимности фракций и группировок?!

Троцкий: Это была самая грубая наша ошибка. Партия без свободного обсуждения экономических, политических и идеологических вопросов не политическая партия. А иезуитский орден.

Я: Лев Давыдович! Скажите, как, по вашему мнению, может сложиться положение в партии и в стране после Пятнадцатого съезда?

Троцкий поправил пенсне, наморщил лоб, широким шагом прошелся по своей узкой комнатушке, затем остановился против меня и заговорил. Я почти полностью запомнил всю аргументацию Троцкого.

— Положение в стране и партии, — говорил Троцкий, — сейчас окончательно определилось. Страна пойдет не по пути социализма, а по пути государственного капитализма, прибыль и заработная плата, эти типичные черты любого капиталистического общества, останутся и в Советском государстве... Сохраняется и категория прибавочной стоимости, то есть эксплуатация рабочего класса. Эта прибавочная стоимость, с одной стороны, станет экономической основой капиталистического накопления и расширенного воспроизводства, с другой стороны — колоссальным фондом для оплаты огромной массы привилегированного чиновничества, для содержания армии и ГПУ, а также для содержания огромной оравы политических авантюристов за рубежом... Вместо социально-экономических клас-

 

сов формируются касты, положение которых будет различаться как по материальным доходам и бытовым условиям, так и по правовому признаку. Профсоюзы в нашей стране лишены возможности защищать интересы рабочего класса, лишены права бастовать и устраивать стачки... В стране будет господствовать небольшая кучка людей, из среды которых неизбежно будет выдвигаться одна персона, расправляющаяся со всяким инакомыслием... Творчество будет проявляться только в области техники, так как она нужна прежде всего для самозащиты кастового строя... Партия будет опираться на армию и карательные органы... Суд, прокуратура будут пользоваться не законом или конституцией, а капризами и произволом тирана либо олигархии... Не интернациональные интересы пролетариата, а национальные стремления будут превалировать в политике... Патриотизм неизбежно перерастет в национализм... В ближайшие годы страна пойдет по пути фашизации, фашистские методы руководства страной будут проявляться под флагом сохранения единства партии... Подавление элементарной демократии в нашей стране скомпрометирует во всем мире идею пролетарской диктатуры, от нас отвернутся передовые рабочие Англии, Америки, Франции, Италии, скандинавских стран, Японии. Зато в нашем хвосте будут плестись всякие политические интриганы восточных стран и Африки... Вокруг нас будут группироваться все отсталые элементы мира.

Я: Следует ли отсюда сделать вывод, что социал-демократы, меньшевики и эсеры были правы в своих прогнозах?

Троцкий: Мы должны признать, что совершили целый ряд политических ошибок, когда оттолкнули от себя подлинных революционеров, отдавших свои жизни рабочему классу... Все силы демократии должны объединиться, чтобы спасти рабочее движение от фашизма. Фашизм это не только типично немецкое явление или итальянское — он способен заразить все мировое рабочее движение... Россия не сможет остаться в стороне от так называемого национал-социализма... Снова на историческую арену может подняться русский шовинизм.

Я: Практически вопрос стоит так: что делать? Как уберечь рабочее движение от влияния фашизма? Какова тактика на ближайшее время?

Троцкий: Сейчас нам надо организационно разоружиться, распустить группы и фракции, чтобы сохранить передовые силы партии. Это может показаться вам странным, но к этому нас вынуждают обстоятельства. Скоро должны примкнуть к нам новые силы, те силы, которые до сих пор вели борьбу с нами...

 

Уже сейчас готовится удар по тем, кто помог Сталину разгромить оппозицию на Пятнадцатом съезде, кто, вопреки указаниям Ленина, поддержал Сталина в критический период. Ни в Политбюро, ни в самом ЦК партии нет единства, там тоже имеются три группы: открытых сталинцев, бухаринцев и вечно колеблющееся болото. Теоретически мы сильны, но выпустили из своих рук аппарат — это ахиллесова пята всей нашей политики — это надо признать со всей откровенностью. Новый этап в рабочем движении должен охватить- все живые силы передовых стран мира. Эти силы необходимо объединить и противопоставить фашизму, в том числе и фашизму сталинского типа.

Лев Давыдович говорил с таким подъемом, словно перед ним находилась прежняя тысячная аудитория, глаза его сверкали, голос был наполнен металлом. Я снова увидел и услышал прежнего Троцкого. Наша беседа прервалась стуком в дверь. Вошла Седова, жена Троцкого, она просила нас к столу, чтобы чего-нибудь поесть, при этом обратилась к Льву Давыдовичу: «Ты ведь сегодня выпил только один стакан чаю». Это была очень симпатичная женщина, в ее голосе и поведении чувствовалось какое-то благородство, мягкие черты лица и морщинки около глаз свидетельствовали о доброте и самоотверженности. Я мысленно сравнивал ее с Александрой Львовной Бронштейн и сказал себе: обе они хороши. Я отказался от обеда, поблагодарил Льва Давыдовича за ответы на мои вопросы. Он пожал мне руку, улыбнулся и сказал: «Надо надеяться на лучшее».

Несмотря на такое напутствие, настроение у меня было невеселое. Я направился попрощаться с Белобородовым. Тогда я не мог предположить, что больше никогда не увижу ни Троцкого, ни Седову, ни Белобородова. В середине января 1928 года Троцкий будет арестован, выслан вначале в Алма-Ату, затем за границу.

Да, для Троцкого это было прощание не только с Москвой, но и с русской революцией, которой он служил с отроческих лет. Троцкого подвергли остракизму. Последний из могикан, сам пользовавшийся силой, подчинился этой силе. Ни один из русских пролетариев больше не услышит твоих блестящих речей! Твоя личная трагедия станет трагедией всего нашего народа. Изгнав из России своего самого потенциально опасного и в связи с этим самого ненавистного противника, генсек теперь сможет распоясаться и привязать к своей джагарнаутовой колеснице всех ослушников. Даже только подозрительным в его глазах он будет беспощадно вонзать нож в спину, и никто

 

из его собственных соратников не сможет быть уверенным, что такая судьба его не постигнет. Достаточно вспомнить таких соратников Сталина, как Станислав Косиор, Павел Постышев, Ян Гамарник и многих, многих других. Думал ли Сергей Миронович Киров, что и ему в затылок будет стрелять сталинский агент. Мог ли предвидеть самый близкий к Сталину человек, Серго Орджоникидзе, что он вынужден будет покончить жизнь самоубийством.

Я вышел в мрачном настроении из квартиры Белобородова. В кармане у меня лежали новые материалы, полученные мною от Троцкого, в том числе и его статья «На новом этапе». Но особенное значение я придавал личной беседе с Дантоном русской революции. Снова щелкнул хитрый аппаратик. В первый раз меня сфотографировали сбоку, а теперь анфас. Как мне хотелось подойти к шпику — на этот раз он не прятался — и хорошенько дать по физиономии. Но сознание взяло верх над эмоциями. Я не сразу пошел на квартиру Вихирева, а направился через Воздвиженку к храму Христа Спасителя. Сел на скамейку и смотрел в сторону Москвы-реки. Сначала вспомнил свои студенческие годы, когда я на этом же самом месте готовился к экзаменам и зачетам. Затем мысли приняли другой оборот. Я задавал себе вопрос: думают ли когда-нибудь вожди, что их мышление и их действия фатально влияют на судьбу целых народов? Полагаю, что они об этом не думают, а руководствуются в своей деятельности субъективными понятиями о долге и идеалах. В социальной борьбе, когда сталкиваются противоборствующие силы, сознание вождей в значительной мере обусловливается самолюбием и стремлением удержаться на вершине власти. Психофизиологические факторы во всяком социальном движении играют немаловажную роль.

Л. Д. Троцкий, стоявший у власти, думал и чувствовал по одной схеме, тот же Троцкий, потерявший власть, думает уже по другой схеме. Только дилетанты могут думать, что Ленин всегда был верен себе. Одного Ленина мы знаем в ссылке, другого в Женеве, третьего в Октябре, четвертого в Совнаркоме и пятого на смертном одре. Только перед смертью великий революционер понял, что единоначалие в ЦК и Советском государстве принесет огромный вред революции. Ведь сам Ленин приложил руку к выдвижению Сталина на пост генсека. Слишком поздно он понял эту свою ошибку. Моя мысль о трансформации психики вождей в зависимости от конкретных обстоятельств относится и к Зиновьеву, и к Бухарину, и ко многим другим лидерам партии, не умевшим предвидеть

 

будущее. Да и вообще в истории отсутствуют те закономерности, которые присущи природе.

Как бурав что-то сверлило в моем мозгу. Я продолжал дальше думать, пользуясь законом достаточного основания, что сама идея диктатуры порочна, что из исторической необходимости вытекала Февральская революция, а Октябрьская революция была случайностью, вызванной особым стечением обстоятельств. Точно так же из идеи конфискации помещичьих земель, ликвидации помещиков как привилегированного сословия вовсе не вытекала сплошная коллективизация и ликвидация кулачества. Это был просто произвол, не вытекающий из самой исторической необходимости. Вся цепь бессмысленных событий связана была с фальшивой идеей. Философия все может объяснить, но не все она может изменить. Одиннадцатый тезис Маркса о Людвиге Фейербахе — тоже дань узкому прагматизму, не способному прогнозировать события. В 1928 году Сталин еще не решился одним махом расправиться с Троцким. Это, пожалуй, одно из отличий русской революции от Великой французской. Якобинцы быстро отправили Дантона на гильотину, а с Троцким много пришлось повозиться, прежде чем подосланные Сталиным убийцы осуществили его многолетнюю заветную мечту. Опыт с Троцким будет учтен Сталиным: уже Зиновьев, Каменев, Бухарин и многие-многие другие не смогут покинуть СССР, они закончат жизнь либо в подвалах Лубянки, либо в бесчисленных тюрьмах и лагерях.

Через день после моей последней встречи с Троцким я уже был в Ленинграде со своей семьей. Наступал 1928 год. В канун Нового года мы с женой пригласили Александру Львовну в нашу квартиру, и я подробно рассказал о моей последней встрече с Троцким. Александра Львовна обладала довольно редким качеством любую беседу вести так, что ее собеседники начинали открывать для себя новые стороны в ранее известном явлении, событии, каком-либо высказывании. Обычно она вначале долго и очень внимательно выслушивала собеседника, затем задавала несколько вопросов, иногда довольно неожиданных, и только после этого излагала свою точку зрения.

В этот раз разговор затянулся. Александру Львовну интересовали различные детали моей встречи с Троцким, она также спрашивала и о его внешнем виде. Уже не в первый раз она выразила удивление по поводу того, что Троцкий возлагает надежды на объединение демократических сил в борьбе со Сталиным, но впервые высказала предположение, что, возможно, у него есть какие-то чисто личные, глубоко упрятанные моти-

 

вы, не позволяющие ему объективно оценить реальное положение в партии и стране. Александра Львовна обратила внимание на то, что по существу жизнь перечеркнула основную принципиальную установку Троцкого на перманентную революцию, когда рабочий класс Запада поддержит революцию в России. Троцкому осознать это очень и очень тяжело, слишком много сил отдано революционному движению. И как всегда, в заключение разговора Александра Львовна подвела итог. Анализируя положение в стране, она совершенно отвергла возможность каких-либо изменений в сторону демократизации, а наоборот, предположила быстрое усиление власти партийной верхушки. Свой скептицизм она обосновывала теоретически, в качестве исходных предпосылок приводила следующее: низкий культурный уровень основной массы населения, отсутствие в стране демократических традиций, однопартийность и чрезвычайно мощный аппарат карательных органов, действующий не по установленному законодательству, а по указаниям ЦК партии.