СМЕРШ гарантирует «дело»

 

Вопросы последовали самые нелепые, но задавались они не напористо, как бы в процессе беседы равных по положению собеседников. И я решила, что предмет, послуживший поводом для моего задержания, исчерпан, что никакого «дела» и нет, и меня выпустят. Осмелев, даже попыталась пристыдить ровесника: что за занятие он выбрал для себя! И что сказал бы о нем его великий однофамилец! «Ты же солдат, мужчина, а выполняешь позорную работу — делать из заведомо ни в чем не повинных людей «врагов», издеваться над девушкой!». После долгой паузы он выдавил: «Я не сам. Послали после ранения».

— Но где твоя честь офицера?!

Он пытался казаться искренним доброжелателем, другом. Даже предложил однажды пойти в кино.

— В таком виде?!

— Я все принесу.

Что это — наивность? Или провокация? Чтоб обвинили еще и в побеге? Решительно отвергла предложение.

В тот раз допрос быстро закончился. После я видела его только однажды. Когда «дело» мое было уже почти «готово», он спросил: «Дуся, почему ты не защищаешься?»

— А как? От кого? Ведь я ничего плохого не сделала, никого не предала, не убила, не агитировала, не сеяла панику, не пособничала оккупантам — почему мне надо защищаться, оправдываться?

Вася долго молчал, смотрел мне в глаза, потом сказал: «Ты очень изменилась, стала бледной, твои косы потускнели — ты не больна?».

Больше я Васю не видела. А за мое «дело» взялись здоровые, сытые, холеные (война же все еще шла, и до конца ее людям предстояло почти целый год продолжать умирать в сражениях за

 

победу — только усталым, не таким, как эти. И часто совсем еще детям, как мой погибший у вод Днепра брат Иван, и почти старикам, кто тоже не чета этим, воюющим с подобными мне).

Начался перекрестный допрос — я не знала, кому отвечать. Ответы и не выслушивались до конца, истолковывались, как было нужно им: искажался смысл сказанного, в протоколах все отражалось в виде, позволяющим понимать, как угодно. Мои отчаянные попытки убедить в неправильности записи, протестовать во внимание не принимались — просто издевательски игнорировались. Вконец измотанная и подавленная таким истязанием нервов, я замолчала без сил. И тихо заплакала. Видимо, довольные собой, своей «работой», отпустили в камеру. Даже сейчас, через 54 года, вспоминая о пережитом тогда потрясении, чувствую себя на грани нервного срыва, и душат слезы.

Через пять дней — снова допрос, ночь напролет. Сиденье для допрашиваемой— табуретка, должно быть, как-то специально напичканная клопами. Я в летнем платьице, и те съедают меня. Так и вторая ночь, и третья. Утром отпускают в камеру, но не только прилечь, даже сидеть с закрытыми глазами запрещено — постоянно открывается дверной глазок—«волчок» и раздается окрик: «Открыть глаза!». За непослушание — карцер.

Я измотана до предела, бороться уже нет сил, но все же не подписываю навязываемый бред.

— Какой же я враг, если мой брат погиб в боях, а другой — на фронте?

— Если не будешь подписывать, мы посадим твоего брата.

— Но ведь он ни в чем не виноват!

— Ты тоже ни в чем не виновата, но мы же нашли тебе «дело» — и ему найдем. Был бы человек, а дело всегда найдется. Ты знаешь, где находишься?

— Нет. В КГБ?

 

— В СМЕРШе! Отсюда никто без срока не выходит, здесь всегда найдут виноватого!

— Как же это?

— А вот так!

Держалась еще несколько ночей, не подписывала. Но больше сил уже нет. К тому же следователь заявил: «Брата твоего мы нашли, он на фронте — скоро привезут сюда. Подписывай, пока не поздно!».

Я все подписала.

— А брата не будете сажать?

— Посмотрим на твое поведение.