Карцер

 

Еще один вызов к следователю. Тоже ночью и тоже с клопами. На этот раз он такой добрый, внимательный: «Дуся, устала? Наверное, в косах твоих насекомые уже завелись?». Я в слезах запустила руку в свои густые волосы и стряхнула с пальцев ему на стол. Он вскочил, тут же появился дежурный и сопроводил меня в карцер. На 10 суток. За то что долго не признавалась и за дерзкое поведение.

Карцер. Маленькое, темное, без освещения помещение—каземат, со сводчатым потолком. Ни койки, ни табуретки. Холод неописуемый. После рассказывали, в такие карцеры наливали воду, вынуждая стоять в ней по колено. Мне «повезло»: не наливали. Но крысы по мне спокойно бегали, как видно, в ожидании, когда я не смогу двигаться, и им будет можно приступить к трапезе.

Получая в сутки сто граммов хлеба и кружку воды, я все-таки еще в силах двигаться. Утром и вечером полагается вывод в уборную, к умывальнику. На цементном полу долго сидеть не выдержишь, а стоять — затекают ноги. Пыталась попеременно стоять на одной ноге, чтобы дать отдохнуть другой. Когда же силы по-

 

кидали вовсе, валилась на холодный сырой пол и засыпала. Однако проходило лишь несколько минут, как снова открывалась «кормушка» и раздавался злой окрик: «Не спать!»

Так прошло несколько дней. Но однажды ночью вдруг открылась «кормушка», и кто-то просунул сверток. В нем кусок хлеба с яичной прослойкой. Показалось, сплю, и все это мне снится. Слышу: «Съешь сейчас же!». Не помню, как съела его. И только потом подумала, как понимать случившееся. Что если это яд? Теперь уже все равно. Но не может быть — таким домашним духом пахло от этого хлеба! Возможно, разрешили передачу? И снова заговорил кто-то у кормушки: «Не волнуйся, дома все в порядке. Через два дня я приду снова». Обещание прибавило сил, но появилась и тревога: что если не придет больше? Как трудно было дождаться, какими еще более долгими были дни! Я даже стала путаться: день сейчас или ночь? вчера это произошло или позавчера?

Наконец, снова в кормушке появляется рука со свертком. На ощупь нахожу снова кусок хлеба с яичницей и еще что-то мягкое. Чулки! Скорее управляюсь с хлебом и, боясь уронить (не найду потом: темно), судорожно держу чулки. Наконец, надеваю их — боже, какое блаженство, тепло ногам! Даже стена теперь не кажется такой холодной.

Ночью выпускают меня в коридор, ведут в умывальник. Дежурный, стоя в дверях, тихо говорит: «Я буду кричать, но ты не бойся, не торопись, погрейся». Он — немолодой человек, невысокого роста, с усталым лицом и добрыми глазами. «Ну, долго еще будешь? Давай быстрее!» — гремит он. И тут же тихо: «Дома все хорошо. Родители переживают, но ты не волнуйся, держись — уже осталось три дня». И снова: «Давай, давай, шевелись!».

Иду в свой карцер. Чулки не держатся, нет резинок - держу руками. Нет мыла, полотенца, расчески. Даже света и воздуха.

 

Но теперь есть чулки!

Прошли и эти три дня — очень трудные, непередаваемо томительные, жуткие. Прошла последняя ночь, и вывели меня из карцера. «Руки назад!», но я не могу: держу чулки. Конвойный ругается. Поднимаемся на этаж выше — открыто окно, и впервые за десять дней вижу солнце, утреннее, яркое, так близко. Вдруг в голове раздался звон, в глазах потемнело и я провалилась... Открыла глаза: стоит мужчина в белом халате, показался неправдоподобно огромным.

— Что это, где я?

«Ну вот и все, все в порядке», — заключил он, и меня бросили в камеру на этом же этаже. Но это не камера, комната с двумя койками. Одна — без постели, для меня. Другая — с белоснежной простыней, подушкой, даже одеялом с пододеяльником. На ней возлежит, похоже, моя ровесница. Назвалась: «Валя». Втайне жду, что и мне скоро принесут постель, но никто не торопится. Почему, спрашиваю новую знакомую. «У меня дело закончилось, а у тебя, видимо, еще нет», — отвечает она. Я смирилась. Зато порадовалась: три месяца одиночества, и тут такая милая девушка. Разговорились. Я рассказала, где была, про карцер, про допрос, про то, как сфабриковали «дело».

На следующий день вызвали Валю, потом меня. «Разве можно тебя выпускать, — сказал мне следователь, — вот так и на свободе ты будешь рассказывать, где была, клеветать на наши советские органы. Мы стоим на страже государственной тайны. А ты человек опасный для нашего общества, чуждый элемент, и тебя надо изолировать». И чистая постель мне только снилась на голом полу снова камеры—одиночки без сидения и лежания. Валю (видимо, здесь необходимы бы кавычки) больше я не видела.

Потом были еще долгие месяцы новых допросов, очных ставок. Мои подруги—подельницы, арестованные и раньше меня и

 

после, несли на этих «ставках» такой же бред, какой подписала и я. Вскоре забрала меня в свое чрево тюрьма.

Открылась тяжелая дверь, и глазам притихших обитательниц камеры предстала я, придерживая выше колен падающие чулки. Кто-то сказал: «Слава богу, уже детей начали сажать. Иди сюда, девочка».

— Нет. У параши ее место (место новичка—не вора по «правилам», устанавливаемым завсегдатаями тюрем - уголовниками).

— Замолчи...

Две женщины на нижних нарах потеснились. А я теперь молчала.

Через два—три дня от нас убрали уголовников, нас отправили в баню. Баня за многие месяцы — это было чудо, восторг, жизнь! Мылись долго: вещи в прожарке, а в камере шла дезинфекция. Наконец, мои длинные косы увидели мыло, кто—то добрый дал расчесать их.

Вернулись в камеру — без уголовников стало свободнее. Мне досталось место рядом ... с Валей. Но уже с другой. Я все молчала. А Валя поделилась со мной своей ожидавшейся радостью: ее скоро освободят, как больную, у нее шизофрения — «мама уже собрала все документы». И тут ее вызывают. Она оживлена и рада — уверена, что идет на свободу.

Через два—три дня нашей камеры достиг слух: в одиночке повесилась девушка по имени Валя. Другая? Или для нашей столь трагичным стал крах надежд?