- 38 -

Игра в настоящую жизнь

 

Прошли месяцы, и снова, как и в случае с довоенными курсами медсестер, на помощь мне пришло мое университетское и даже школьное прошлое — в виде стажа участия в кружках художественной самодеятельности. Этот опыт оказался в зоне востребован, и я была принята в состав кружка, что стало для меня немалой отдушиной в черной горечи поры привыкания к своему званию каторжанки. Отдушину эту искали, как оказалось, многие, участвуя в представлениях на сцене или в зрительном зале — одинаково. Мужские серьезные роли исполняли и люди приходившие на репетиции почти прямо из забоя, не успев после смены до конца отмыть уголь вокруг глаз. И с какой радостью такие же шахтеры шли по воскресеньям на наши концерты как зрители! Конечно же, лишь те, кто смог к тому времени сохранить силы, не сломался от каторжного труда (что удавалось далеко не всем, и в оздоровительном пункте, где стала работать я, многих с большим трудом удавалось сохранить по эту сторону крайней черты).

Самодеятельный коллектив нашего ОЛПа шахты № 2 объединял интересных исполнителей разных жанров — от эстрадного до драматического, и зритель наш принимал одинаково благодарно и концертные программы и драматические спектакли. По общему мнению, были у нас хорошие певцы, танцоры, музыканты, артисты комедийного и драматического жанра (я исполняла главным образом драматические роли), однако театр города, черпая дополнение из самодеятельных коллективов ОЛПов, стороной

 

- 39 -

обходил наш, каторжанский.

Прошел слух, что готовится смотр самодеятельных коллективов и, возможно, нам, каторжанам тоже разрешат участвовать в нем. Не очень надеясь, мы все-таки готовились. И вдруг(о чудо!) нас, двенадцать человек, в сопровождении одного конвоира и одного заключенного (начальника медсанчасти) повели из нашего 2—го района в город, на смотр. На суд мы выставили сцены из спектакля по пьесе А.Островского «Бедность не порок», где я играла Любовь Гордеевну. В ожидании своего выхода стояла за кулисами, дрожа от холода и волнения. Но вот звучит последняя реплика, которую напряженно ловлю (не пропустить бы!), и я выхожу на сцену. Тут произошло неожиданное: не успела я произнести первые слова, как зал взорвался аплодисментами. Встал и аплодировал стоя. Я растерялась: как быть? Кланяться? Но после чего? Наконец, установилась тишина, и я вошла в роль, отыграла ее до конца.

Наше выступление прошло на—ура! После его окончания спросила, что же это было при моем выходе. Режиссер театра, поздравляя меня с удачным исполнением, сказал: «Так приветствовали первую каторжанку, вступившую на подмостки нашего театра».

Поздно вечером так же пешком мы возвращались «домой». Погода стояла тихая. Созвучно нашему состоянию вовсю светила луна. Но был сильный холод, а одежонка на нас не ахти какая, и мы торопились. Конвоир (в длинной белой шубе, валенках, с карабином на плече) за нами не поспевал: «Да куда вы так в свою тюрьму торопитесь?!». А мы были счастливы. Говорить на морозе было трудно, и каждый про себя перебирал пережитые радостные минуты. И только твердый снег озвучивал скрипом наши торопливые шаги.

Так добрались до нашей «тюрьмы», и она на мгновение даже показалась уж не такой страшной. Однако этот «выезд» оказался

 

- 40 -

последним, и больше нас, каторжан, не водили ни на какие смотры. Как видно, шумные аплодисменты каторжанам не прошли для нас даром.

Потом был День Победы. Чудный, теплый, солнечный. Доходяги ОП, нашего оздоровительного пункта, все высыпали из бараков на улицу. Заведующая складом вынесла сохранившиеся от немцев гамаки (в этом лагере до каторжан содержались военнопленные, и те оставили вот такие свои удобства вместе с врытыми для них в вечно мерзлую землю столбами), и в столь исключительный день было дозволено возлежать на них каторжанам -самым заключенным из заключенных.

Радовались Победе. Оживленно разговаривали, связывали ее с надеждами на амнистию, на послабление режима. Другие в небольших группах сдержанно обсуждали возможные последствия события. Наряду с радостью возникали и непростые вопросы: кто ты после Победы? Неужели враг? Разве я не помогала своей стране в войне, разве не страдала вместе с ней от общего врага? И что, если, разбив внешнего врага, правители наши с еще более жестоким лицом повернутся к нам, своим «врагам внутренним»? Вспомним в скобках, что так и произошло потом: через пять лет после Победы для нас создали Особые режимные лагеря, в Воркуте именовавшиеся Речлагом.

Здесь и грусть и обида. Почему я не могу радоваться вместе со всеми, с Родиной, а остаюсь за колючей проволокой? И что делают, что чувствуют мои родители в этот день? Где мой брат, вернулся ли с войны? Старший уже не вернется - он погиб в 43—м. И, затмевая радость, на душу ложится тяжкий камень, душат слезы горечи.

Потом мама рассказывала мне: «В день Победы мы плакали — от радости и обиды: чьи—то дети будут возвращаться, а наши? Сын погиб, второй вернулся с фронта с искалеченной рукой, дочь

 

- 41 -

на каторге. Слезам не было конца».

Но вот прошел месяц-другой, отгремели салюты и торжества а для нас ничего не изменилось. Скоро сколько-то изменилось для меня: дали расписаться в уведомлении. Что теперь я не каторжанка на 20 лет, а заключенная - на 10. Но это уже по другим мотивам -не как следствие Победы. А может быть, и была косвенная связь с ней: с приходом ее, наконец, вняли чьим-то свидетельствам, опровергающим обвинения меня? Только вняли не до конца?

Так или иначе, но я препровождена на ОЛП №3, где та же несвобода, гнет, произвол надзирателей, конвоя, оперуполномоченных КГБ, но при наличии рядом каторги, в правовом отношении люди чувствуют себя все-таки не на самой низшей, страшной ступени. А немалая их часть, будучи убеждена, что многие, как и сами они, оказались здесь ни за что, не отказывают себе в праве знать априори, что другое дело — на каторжанском ОЛПе: вот там — действительно преступники. Так уж, видно, устроены люди: на протяжении всей жизни подсознательно пытаются защищать себя, дистанцируясь от чего-то, что, как им кажется, справедливо не стало их долей. Так, должно быть,«благополучные» рабы видели высшую справедливость в том, что не были отобраны в гладиаторы... Даже в случаях без вмешательства чужой воли: прожившие на свете пятьдесят годов чуть отчужденно посматривают на тех, кто на десяток лет старше, а достигнув возраста последних, себя самих видят не столь уже людьми прошлого, но поеживаются от веющих неуютом чужих семидесяти, наслаждаясь своим зыбким преимуществом.

Участь СФТ и ТФТ вначале миновала меня и здесь: в формуляре моем уже значилась лагерная специальность — медсестра. Приняли меня и в самодеятельность с моим амплуа исполнительницы драматических ролей. Частью повторились и сами роли — Любови Гордеевны в пьесе «Бедность не порок». Играла Ма-

 

- 42 -

шеньку, секретаршу в некоем скетче, имевшем большой успех...

К слову, о «секретарше». В самодеятельных коллективах, в которых случилось мне играть, всюду неизменно отмечалась атмосфера дружбы. Конечно же, как и в любой артистической среде, и у нас случались пересечения интересов. Но никогда они не приводили к конфликтам, к тайной вражде.

Вот и в нашем случае. Шла читка текста и проба на главную роль секретарши. Нина Хасанова, наша признанная прима, была уверена, что эта роль — для нее. После Нины без большой надежды прочитала предложенную реплику и я. Руководительница Маевская воскликнула: «Вот секретарша! Лучшей не найти!». Нина в растерянности: «И что Вы нашли в этой Дуське?! Вы посмотрите, какая страшная она будет в старости!». Посыпались шутки по поводу того, как далеко она видит. Смеялась и Маевская: «Это очень важно знать мне сейчас!».

Нина заплакала. Но обиды не держала, и на спектакль принесла мне свое лучшее платье.