Военврач Зубкова

Вызывали его, Зюльмана, крайне редко, но если тревога за исход доходила до грани, когда она перерастает в страх, мы вынуждены были снова бежать к Зубковой (она — врач и заведующая отделением, включающим и терапию и нас): «Что делать?!» И если вместе с ней приходили к решению: без Зюльмана никак не обойтись, Евгения Федоровна пыталась связаться с начальством. А оно, как обычно, отвечало: «До утра никто не приедет». До утра ... Как иной раз трудно было дождаться его, утра ...

Здесь считаю своим долгом сказать хотя бы коротко о Евгении Федоровне - человеке удивительно добром, чутком, верном, но с недоброй к ней судьбой, вплоть до трагического конца. Мне хочется предварить эту страницу как бы посвящением: «Памяти Евгении Федоровны Зубковой—Кеды».

Военврач, фронтовичка. В первые месяцы войны ее часть оказалась в окружении. Прорывались к своим, кто как смог. После окружения — снова госпиталь. Потом арест и, по обвинению в измене родине, 10 лет заключения (что становилось жестокой долей огромной части «окруженцев»). Благо, ее профессия и опыт были востребованы в лагере. Выйдя на свободу молодая, наверное, только за тридцать пять, красивая, видная, стройная блондинка, она работала врачом, здесь встретилась с также освободившимся коллегой—поляком Эдуардом Кедой. Полюбили друг друга, поженились. Их даже обвенчал какой-то ксендз. Женя получила комнату в трехкомнатной квартире в Доме медиков, рядом с доброй супружеской парой соседей, Борисом и Ниной Икаидзе. В те годы получить жилье — считалось событием. Да еще не в бараке получить, а в доме. А в таком престижном — и вовсе. Жили дружно, тепло. Женя чувствовала себя вознагражденной за все пережитое. Но тут дружественная Польша добилась репатриации своих граждан, и Эдик, вместе с другими поляками, прошедшим лагерь, среди которых был и знакомый мне по работе в медсанчасти ОЛПа—3 доктор Сарнот, уехал на свою родину, клятвенно пообещав прислать Жене вызов. Прошел год, за ним второй, а вызов не поступал. Женя тяжело переживала. Мы, ее друзья, в своем кругу жестко осуждали Эдика, видя в отсутствии вызова единственно его вину. Но, думая о нем самое нелестное, были ли мы до конца рассудительны? Может быть, мы не принимали в расчет характера времени, властной системы? Действовал же в какие-то годе запрет на браки с иностранцами. Поэтому выезду Жени в другую страну не могли ли препятствовать наши «компетентные органы», государство? Тем более, что речь шла бы о выезде бывшей «политической» заключенной?

Когда на исходе был уже третий год, Эдик написал, что будет в Москве в составе группы туристов. Женя помчалась в столицу, там встретились, была счастлива, накупила ему подарков — фо-

тоаппарат, костюм, много другого.

К тому времени какими-то путями до Жени доходили робкие слухи (то ли утверждения, то ли предположения), что там Эдик женат. Он отрицал и оставил Женю с надеждой, что вызов обязательно придет. Возвратилась в Воркуту.

Годы шли, ожидание вызова становилось чем-то болезненным. Но он, вызов, не пришел. Жизнь для нее потеряла краски: без семьи, без любви, в одиночестве, в нарастающих с годами физических недугах. Мы долго работали с ней, дружили, часто она бывала у меня (жили в домах рядом). У меня муж, сын. Она одна. Лишь родная сестра из Подмосковья изредка проведывала ее. После нашего отъезда из Воркуты, не скажу писали часто, но поздравления в обе стороны шли регулярно, вплоть до поздней осени семьдесят девятого. В начале восьмидесятого я пригласила Женю на нашу с мужем серебряную свадьбу — не было ни ее, ни ответа. Это встревожило. Позже я узнала, что той осенью она решилась уйти из этого сурового к ней мира. Повесилась. Так закончился жизненный, тернистый путь Женечки Зубковой—Кеда.