В ссылке.

 

После тревог дня, убаюканные мерным покачиванием саней и скрипом полозьев, мы, ребятишки, уснули. Проснувшись, я увидел: мы находимся в каком-то большом, незнакомом доме, где много людей, на большом столе стоит медный ведерный самовар, какие-то люди пьют из него чай, другие спят под столом, на лавках, под лавками, на полу, некоторые ходят, пробираясь среди спящих на полу, шумно. Какой-то пожилой мужчина, перешагивая через них, пошатнулся и, ловя в воздухе опору, повалился; левой рукой обнаружил что-то твердое, стараясь не упасть, уперся, это был угол стола, под тяжестью его тела стол накренился, и из самовара полился кипяток на спящих на полу людей. Раздался истошный крик, люди, вскакивая, опрокинули стол, и весь кипяток из самовара вылился на лежащих на полу людей, началась паника. Когда паника немного улеглась, обнаружили, что девочка пяти лет сразу же скончалась, многие получили ожоги различной тяжести. Заскочили в дом конвоиры и начали выгонять всех на улицу.

— Поехали, поехали, - кричали они.

Большой обоз, состоящий из нескольких сот подвод - из каждой деревни высылали по 10-20 семей - потянулся через березовые и сосновые леса, через поля и низины, через реки и речки на север, выделяясь черной лентой на белом снегу, словно удав пополз дальше от родных мест.

Переезжая речки с крутыми берегами, молодые, мало объезженные кони, как нам данная чья-то молодая кобылица, не в силах затянуть тяжелые возы в гору, вставали на дыбы и, падая в сторону, ломали оглобли, рвали гужи, завертки, сани опрокидывались и тряпье из саней летело в снег. Из-за этого обоз задерживался, растягивался на несколько десятков километров; пока соберут вещи и уложат снова в сани, найдут новую оглоблю, заменят гужи, задние подводы стоят, потому что не объехать эту подводу из-за узкой, идущей среди сугробов, дороги, ритм движения обоза нарушался. Конвоиры охрипли от брани, носы и щеки у многих ссылаемых обморожены, почернели и шелушатся. Через каждые двадцать километров пути уставших коней распрягали, кормили отобранным у местных жителей сеном, поили. Мужикам уход, запрягание и распрягание лошадей не составляло большого труда, это была их обычная работа, на нашей маме на этой работе пришлось заменить мужчину. На морозе без рукавиц ей это удавалось не легко, пролилось немало слез. Особенно много хлопот доставляла молодая кобыла, своенравная и малообъезженная, в момент ссылки у нас оставалась одна лошадь, и, чтобы нас отправить, взяли, у кого-то ее и запрягли для отправки нас.

На одном из раскатов, гладком участке дороги с уклоном, сани, в которых ехала старшая сестра Мария с шестимесячной дочкой Лидой, раскатились и ударились о твердый край сугроба, сани опрокинулись, от инерции все содержимое саней и Мария с Лидой вылетели из саней, мешком муки их придавило. Когда выбрались из сугроба, ребенок не подавал признаков жизни. Невдалеке виднелись черные избы деревни. В первой избе ребенка начали откачивать, дули ей в ротик, терли тело, шлепали по поп-

 

ке, и ребенок запищал, но осталась она на всю жизнь инвалидом, что-то повредили в голове, шло замедленное развитие, плохо говорила.

Скрип полозьев сотен подвод, стоны женщин, плач детей, крики конвоиров, лай собак, провожающий обоз до следующей деревни, сливались в сплошной гул, был слышен на несколько километров. Из ноздрей коней, тащивших тяжелые сани, выдыхаемый воздух, конденсируясь, намерзал на губах и ноздрях коней, образуя ледяные наросты, снег таял на горячих боках лошадей, выдыхаемый воздух коней и людей, поднимался вверх белыми струйками, образуя над обозом синий туман.

В пути происходили всевозможные трагедии и невзгоды: где-то ребенка придавили, где-то умер старик - высылали и девяностолетних - где-то умерла старуха, кто-то сломал ногу, у кого-то рассыпалась мука, у кого-то замерзла картошка, взятая в дорогу и многое другое.

На десятые сутки нелегкого, со всякими трагедиями и происшествиями, пути показались на возвышении, на горе, словно паря в воздухе, золоченые купола церквей Тобольского кремля.

... Зимой, в конце февраля 1930 года из-за реки по дороге со стороны деревни Бизино показался большой конный обоз. Когда первые подводы переползли замерзший Иртыш и поднялись на невысокий правый берег, то последние только-только выезжали из села Карачино. Черная лента обоза потекла по улицам города к горе, в сторону кремля. Уставшие кони с трудом тащили тяжелые подводы, на которых находились женщины, покрытые толстыми суконными шалями, прижимая к себе грудных младенцев, тут же озябшими воробьями жались трех-пятилетние ребятишки, погрузившиеся в глубокую задумчивость старики и старухи молчали, лошадьми правили бородатые мужчины. На Никольском взвозе кони скользили на укутанной железными полозьями саней до металлического блеска дороге, идущей круто в гору. Мужики подхватили с обеих сторон за оглобли сани и помогали уставшим животным взобраться в гору. Подводы, поднявшись, круто заворачивали влево и въезжали через Северные ворота во двор кремля. Площадь кремля постепенно заполнялась.

Работники ОГПУ принимали под расписку от сопровождавших (вернее - охранявших) семьи прибывших и расставляли подводы сначала плотными рядами, затем уже и в проходы забили. И наконец так забили площадь, что пройти было почти невозможно, прибывших позднее ставили за оградой у северной стороны каменных стен.

Уставшие и замерзшие люди бросились к зданиям, стоявшим в кремле, надеясь согреться и отдохнуть от долгой дороги из южных районов Тюменщины, нужно было согреть и накормить плачущих ребятишек. Ввалившись в пустые коридоры, переселенцы увидели: на полу лежали сугробы снега, окна разбиты, по пустым помещениям гулял ветер. Русские люди, привыкшие к разным поворотам судьбы, не опустили руки: откуда-то взялись лопаты, снег выгребли, в дыры разбитых окон вставили подушки, нашли где-то дрова, затопили печи, постепенно помещение нагрелось.

В больших, высоких комнатах стояли двухъярусные нары, видимо, здесь раньше были казармы или какое-то другое общественное жилье. По-хозяйски расположились

 

 

на нарах, разложив постель, матери кормили своих детей, отдыхали пожилые люди, мужики курили махорку, обсуждали, что будет дальше... Работники ОГПУ взяли всех поименно на учет - даже они не ожидали такого наплыва и не знали, где разместить и куда отправить дальше эту массу людей.

Дети есть дети, обогревшись, выспавшись, на другой день утром, отпросившись у родителей, убежали на улицу. Перепрыгивая через повозки, выбрались через ворота. - "Что это свалено в овраг? Что-то желтое... Да это ж лук, мерзлый лук!" Кто-то вез, а лук дорогой замерз, вот и вывалили. Перебежав через дорогу, углубились в лес, не в настоящий лес, а какой-то сад, наверное. "А что это за дерево такое мохнатое? Такого у нас не было дома.", - рассуждали они. Ребята забрались на коновязь (такое бревно на столбах, за которое привязывают коней) и дотянулись до ветвей дерева. Отломив небольшую веточку, спрыгнули и побежали в казарму.

— Мама, мама, посмотри, что мы нашли, что это?

— Кедр, кедр это.

... Через неделю подводы с кремлевского двора потянулись на север, постепенно двор опустел. Лишь ветер гонял по двору клочки соломы, да темнели кучи навоза. Что это было за великое переселение народа, кто были эти люди и куда их везли? Если ответить на этот вопрос языком тогдашних официальных властей, то это была одна из блестящих побед строительства колхозного строя и шаг к победе коммунизма. А фактически - одно из самых ужасных преступлений XX века советских вождей-коммунистов во главе с И. Сталиным против своего народа. Без суда и следствия 15 млн. ни в чем не повинных людей, в том числе грудных младенцев и 70-90-летних стариков, предварительно ограбленных; у них отобрали мельницы, маслобойни, дома, дворовые постройки, скот, орудия труда, домашний скарб, и все-все, - вывезли в непроходимую тайгу, за тридевять болот для медленной, но верной смерти, где они и закончили свой жизненный путь. Вот такой путь от Тобольского кремля - в никуда. И это видела наша земля, и пережила - и мы вместе с ней.

Ссыльных повезли дальше на север, в Уватский, Самаровский районы и еще дальше в северные районы необъятной сибирской тайги. Многодетные семьи, семьи с больными стариками, без отцов, как наша, оставили в Уватском районе. Нас, несколько семей остановили в деревушке Яровской, стоящей на реке Алымка, расселили по домам здешних крестьян, еще не изведавших раскулачивания и ссылки. Расспросам не было конца: как и за что, почему, как взяли и т. д., и почему и тому подобное. Им не было понятно, как это вдруг берут и высылают из своей деревни. В деревне, куда нас привезли, коней сразу забрали, особенно жаль было расставаться с Мухортком.

Зимой тридцать первого года волна раскулачивания прокатилась по всей России второй раз; Сталину и комбедам понравилось ни за что ни про что забирать у крестьян дома, скот, сельхозинвентарь и другое добро.

Даже еще в 1932 году кое-где еще раскулачивали, но уже не отправляли за тридевять земель, это было накладно, а просто выгоняли из дома, и - иди куда глаза глядят. В первое время ссыльных не беспокоили, не наряжали их ни на какие работы, но и не

 

 

давали никакой пищи и денег. Живите, как хоте, но это было временное, промежуточное положение перед отправкой в тайгу, за болота. Главная забота ОГПУ - чтобы отправить не летом, а зимой или глубокой осенью, чтобы ссыльные почувствовали всю глубину наказания. Но за какие грехи? Чтобы прокормиться, начали менять захватившие с собой вещи на продукты, начали подрабатывать, где придется. Крепким, здоровым мужикам легче удавалось добыть пищу, нашей маме, без мужа, прокормить нас, чтобы такую ораву, пришлось хлебнуть горюшка сполна.

Мы, ребятишки, возили весной навоз на поля, управляя лошадьми, сидя верхом на них, получив вечером за работу кусок хлеба и крынку простокваши, бежали домой с радостью, рассказывая об этом маме. Взрослые накладывали навоз на телеги, за выполнение этой тяжелой работы получали побольше, чем мы. Бабы помогали местным крестьянкам по домашним делам.

Летом к нам вернулся отец, отсидев шесть месяцев в Ишимской тюрьме. Его отпустили и он отправился искать нас. Всей семьей ходили на пристань встречать его; пароход пришел рано утром, и отец, не дождавшись нас, пошел, мы в это время тоже шли навстречу; идем, смотрим, идет какой-то пожилой мужчина, мама сказала: "Отец!", и мы бросились ему навстречу и повисли на его шее.

Стало легче, отец помогал во всем маме и нам. Созрели ягоды, грибы, собирали, сушили их, зная, что нас все равно отправят в тайгу, заготовляли впрок. Отец приобрел в деревне пилу, топор и другой плотницкий инструмент, что очень помогло нам выжить в тайге.

Глубокой осенью, где-то в октябре, когда полетели первые белые мухи, поступила команда: отправлять ссыльных дальше в тайгу, в места еще не обжитые и не совсем пригодные для жилья. Собрали у жителей лодки, погрузили все наши вещи в них, и повезли по речкам, притокам Иртыша, вверх по течению, в глубь тайги, где, возможно ходили когда-то охотники, а в основном бродили медведи, лоси и другие звери. Два дня пробирались на лодках по извилистой, неширокой речке с черной болотной водой; вечером, уже в потемках остановились ночевать у небольшого селения, найдя пустую баню, стоящую у самой воды, забрались в нее. Рано утром, разбудив нас, разоспавшихся ребятишек, отец с мамой начали перетаскивать постель из бани в лодку, покрикивая на нас, баловавшихся под ногами. Вдруг, на противоположном берегу заржал конь, тревожно и радостно. Из-за нерассеявшегося тумана нам было не видно его. Мы, все сразу обратили внимание на это, какое-то предчувствие подсказывало, что это наш конь Мухортко. Когда конь подскакал ближе, к самому обрыву, мы увидели, что у коня спутаны ноги, и, когда конь, оттолкнувшись задними ногами от берега, прыгнул в воду, раздувая ноздри, с шумом поплыл в нашу сторону, сомнений не оставалось: это он. Мы закричали, зовя его, конь быстрее заработал ногами, рвался навстречу нам, отец с мамой бросились в его сторону, когда холодная вода обожгла им ноги, увидели, что они стоят по колени в воде. Вот конь почувствовал дно, сделал еще два скачка, и отец ухватил коня за гриву. Набежавшая волна от движения коня закачала лодки и обдала нас брызгами. Отец помог коню наполовину выбраться из

 

 

воды, мама ухватила коня за шею, крупные слезы выкатились из глаз коня, покатились по шерстяной щеке его и было слышно как упали в воду, все заплакали навзрыд от радости встречи с конем, все его гладили, мама своей шалью вытерла мокрое тело коня, отец распутал его и отвел немного от воды. Нашей радости не было предела, мы прыгали вокруг его.

Тело коня вздрагивало не от холодной воды, а от нахлынувших чувств разлуки, от сознания того, что он мог больше не увидеть тех, кому отдал все силы, молодость да жизнь, и вот теперь - встреча.

Родители не чувствовали обжигающего холода воды, чувства, охватившие их были несоизмеримы с физической болью, они были огорчены сознанием того, что былая жизнь с ее радостями, с трудом для своего удовлетворения, больше уже никогда не вернется, что потеряно что-то самое главное в их жизни, утрачена свобода их жизни, а жизнь подневольная не имеет смысла.

Ведь в воронке вырванного с корнем дерева многие годы ничего не растет, а когда будет расти трава, то трава то - горькая и вредная...

Когда немного успокоились, встал вопрос, как поступить с конем, куда его определить, что делать с ним, мы сами плыли на лодках в сопровождении местного активиста. Отец пошел искать хозяина, того, кому был отдан конь. Хозяин, в лице местного охотника, не возражал отдать коня, у него был свой конь, а больше ему было не нужно. Договорились, что пока конь побудет у него, а потом отец заберет его себе.

Мы поплыли дальше, плыли целый день по извилистой речке с черной болотной водой, огибая многочисленные карчи. Куда нас везут? Дикая тайга стояла по обоим берегам, лес угрюмо шумел, нагнетая на напуганных людей страх. Темнело. Воображение рисовало страшные картины. Конвоир скомандовал: "Причаливай!", - и наша лодка ткнулась в невысокий берег, поросший осокой и еще какой-то травой.

Я хорошо помню, как нашу семью в сумерках осеннего короткого дня высадили на незнакомом берегу Носка, кругом угрюмо шумела темная стена тайги. Как только мы вышли из лодки, выгрузив вещи, сопровождающий оттолкнул лодки от берега и поплыл обратно вниз по реке. Мы остались одни, быстро темнело и ничего не оставалось, как тут, на берегу, расстелив свои немудрые пожитки, лечь спать.

Рано утром, проснувшись от холода, увидели: земля покрыта инеем, и, чтобы согреться, собрали хворост, валежник и разожгли костер.

Кругом стеной стоял лес, только на небе дыра, - как сказал один ссыльный, от того места, где нас высадили, в глубь леса тянулась неторная тропинка, вероятно, охотничья; признаков человеческого жилья поблизости не чувствовалось. Посоветовавшись, отец с мамой решили, чтобы это получилось побыстрее, строить землянку. Мама со старшей сестрой рыли большую яму, а отец рубил лес для перекрытия землянки. Через два дня землянка была готова, вместо окна сделали небольшой проем в насыпи, пологий спуск в землянку сделали ступеньками, а дверной проем завесили пологом. Из жердей, оттесанных с одной стороны, отец сделал от стены до стены нары, где мы всей семьей и расположились. Застелив нары, уставшие за день сооружения землянки, вече-

 

 

ром улеглись спать, начали засыпать, но тут раздались голоса у входа.

— Василий, смотри, здесь какая-то землянка.

—Теплом несет, там, наверное, люди. — Наверное, там крещеные люди.

— Иван, заходи, то Мишка плачет.

Какие-то люди скатились по скользкому, размокшему от начавшегося дождя, спуску к нам в подземелье. Мама, чиркнув спичку, зажгла приготовленную с вечера смолистую лучину и, подняв ее к верху, осветила вошедших. Это была очередная семья, только что доставленная сюда. С промокшей одежды капала вода, люди, волнуясь, рассказывали о себе и как их везли. Немного успокоившись и освоившись в полумраке, сняв верхнюю одежду, расположились на узлах, ребятишек уложили на нары, пришлось нам уплотнится. Как следует еще не успокоилась прибывшая семья, как снова раздались голоса у нашей землянки, и очередная еще одна семья со стариками и детьми скатилась к нам. И кто-то сидел, кто-то стоял вплотную друг к другу, спасаясь от холода и дождя; невысокий земляной валик, преграждавший поток дождевой воды в землянку, от напора все прибывавшей воды прорвался и вода хлынула в землянку, поднялась сумятица, люди метались спасая узлы и себя от хлынувшей воды. Так прошла эта суматошная ночь, на следующее утро прибывали еще ссыльные. Здоровые мужики начали рубить избы, благо деревья стояли рядом, более слабые рыли землянки. Зима стояла на носу, все спешили укрыться от непогоды и надвигающихся морозов. Так возник поселок в тайге, на берегу речки Носка, с хаотично расположенными избами и землянками, не знаю по какому признаку, назвали его Щелчинским, видимо оттого, что люди щелкали зубами от холода и голода. В наступившую зиму в поселке колхоза еще не было, люди занимались выживанием, добывали себе пропитание. Кто умел что-то делать из дерева, сразу занялся ремеслом. Отец наш делал корытца, лопаты, каталки и другое. Сосед делал кадушки, а кто ничего не умел или не хотел - умирали с голода. От голода люди начали сушить мох - благо болота были кругом - и, примешивая его к небольшому количеству муки, стряпали что-то, слегка напоминавшее хлеб: но это была иллюзия, люди начали пухнуть и умирать с голода. Сначала умирали старики, а затем смерть добралась и до молодых. Люди с южных районов, не охотники и не рыболовы, до средств - ружей, сетей - не было, не могли найти себе пропитания, начали есть мох, березовую кору и, естественно, умирали.

Наша семья сначала съела Мухортка, он от бескормицы слабел с каждым днем, и не дожидаясь его смерти, решили его зарезать, затем отец изготовленную им кухонную утварь продавал, менял на продукты в старых деревнях, так мы пробились первую зиму.

Осенью заболела старшая сестра Мария и из-за отсутствия медицинской помощи умерла. У нее распухло горло, врачи могли ее спасти, но в округе не было врача.

На следующий год всех спецпереселенцев загнали в колхоз. Заставили их рубить, корчевать гари-участки сгоревшего леса - чтобы на этом участке пахать и сеять зерно.

 

 

Это была тяжелая и очень грязная работа: все бревна, пеньки, все было в саже; при очень плохом питании люди очень быстро слабели и умирали, нашу маму на раскорчевке придавило бревном и она осталась на всю жизнь инвалидом. Многие бежали из ссылки, но их ловили и снова возвращали на прежнее место. Нашей сестре Насте все же удалось сбежать из ссылки, ее увел отец и оставил в соседней с нашей деревней, где ее приняли в колхоз, а отец снова вернулся к нам.

В марте месяце 1932 года, уже на третий год ссылки в наш поселок прислали учителя, не в начале учебного года, а чуть ли не в конце, видимо с учителями было трудно. Это был пожилой, часто болеющий мужчина. Родители сколотили на скорую руку парты, столы, и мы сели за них осваивать грамоту. За два месяца учитель научил нас читать по слогам и писать большими, печатными буквами некоторые слова, считать до ста, и в конце мая всех перевел во второй класс.

Каждый год менялись учителя: были молодые и пожилые, мужчины и женщины, каждый старался доработать до весны и уехать из этого глухого, голодного поселка, с золотушными, слаборазвитыми детьми. И хотя знания наши были весьма скромными, ибо сказывалась общая отсталость родителей и нас; отсутствие какой-нибудь информации не давало возможности развития детей, но тем не менее, нас переводили из класса в класс.

Мы были ближе к природе, чем к цивилизации, не боялись ни зверей, ни змей, летом повсюду ползающих, каждый мог убить гадюку, научились простой ниткой поймать в реке щуку, птицу в лесу, но никто не видел из нас автомобиля, паровоза, мы не имели понятия о существовании других стран и народов. Отучившись в школе, преодолев семь болот, пробирались в старые деревни, где ходили по миру, т. е. собирали милостыню. Собирать куски было стыдно, поэтому зайдя в два-три дома, сумки бросали и играли с местными ребятишками, но иногда приходилось слышать обидные слова; пробыв шесть дней в деревнях, хоть и в голодный поселок, но спешили домой к родителям. Пробыв два дня дома, родители снова посылали нас собирать ненавистную нам милостыню.

Зимой 34-го года наша семья находилась на грани умирания, родители уже опухли от голода, но помог случай... В десяти километрах от поселка проходила по тайге гужевая - автомобилей в наших краях еще не было - местного значения дорога, соединяющая два района. От последней деревни одного района до первой другого расстояние было сорок километров, и кони с гружеными возами в зимнее время не могли без остановки преодолеть это расстояние. В середине этой дороги стояла одна-единственная избушка сторожа, где ямщики останавливались и кормили лошадей. После смерти живущего здесь - место называлось Половинкой - сторожа, потребовалась замена и выбор пал на нашу семью. Отправляя нас на Половинку, колхоз ничего не терял: в семье не было трудоспособных работников. Зимой на колхозной подводе мы переехали. Как только вставили захваченную с собой в окно раму, поправили двери и дымоход, затопили печку и поставили чайник греть воду, к избушке подъехал первый извозчик.

Напившись чаю, покормив коня, он оставил нам кусок хлеба... не испытавшему

 

 

голода трудно понять наши чувства.

Останавливающиеся ямщики за тепло, чай давали нам кто кусок хлеба, кто кусок рыбы, две-три картофелины, а кто и десять копеек, и мы ожили. Все спрашивали: - Нет ли у тебя, хозяин, сена? Летом заготовили немного сена; на просьбу - "Нет ли у тебя, хозяин, сена?", - отвечали: "Есть!".

Мы по-прежнему находились в колхозе, колхоз давал нам задания: заготовить столько-то центнеров лыка - ободранной с лип коры, наравне с этой работой всеми силами старались заготовить сена, где косили, а где и руками рвали траву в лесу между деревьями. В августе сбивали кедровые шишки, приготовили мешок орехов. За сено и орехи получали небольшую сумму денег, в течение зимы накопили, а летом купили корову. И так мы выжили. Кто только не останавливался у нас: и милиция, отвозящая арестованных в Тобольскую тюрьму, и охотники, охотящиеся в тайге, и начальство, едущее по своим делам в город, да мало ли еще кто, некоторые ночевали в пристроенной нами к избушке комнате. Отец со всеми заводил разговоры и, постепенно, выяснил, что нас могут освободить от ссылки, если кто-нибудь возьмет нас на поруки, то есть возьмется докормить родителей до смерти, а нас до совершеннолетия. Два брата-охотника, жившие у нас вторую зиму подряд, взялись, сходив к себе домой, в свою деревню, заверили в сельсовете справку-обязательство о том, что берут нас на поруки.

Отец, наученный милиционерами, отправил заявление, приложив справку охотников, в районный отдел ОГПУ, оттуда вскоре пришла справка об освобождении нас из ссылки на поруки таких-то.

Отец сходил в деревню к этим охотникам, отблагодарил их, напоив их водкой а женам купив по платку, и, как договорились раньше, жить к ним не поехали.

Дождавшись весны, по последнему пути, уехали с Половинки в деревню Бронниково, где была пристань, чтобы с первым пароходом уехать на север, в Самаровский район. В этой Бронниково мы жили две недели, что интересно, на берегу Иртыша стояла красивая каменная церковь, действующая, в нее ходили молиться родители, а мы с братом ходили в соседнюю деревню в школу, так вот эта церковь через несколько лет целиком, не развалившись на куски, упала в Иртыш, подмывший берег, где и сейчас лежит целиком на дне реки. Насколько крепко строили раньше. Здесь в Бронниково впервые я увидел ледоход на большой реке. Это красивейшее зрелище: сначала лед целиком медленно движется, затем, расколовшись на несколько больших льдин, уже быстрее, вот видим: плывет дорога поперек реки, шалаш над прорубью, плывут, дробятся, льдины уже во всю несутся, наползая друг на друга, искрясь на солнце.

На другой день утром еще плыли отдельные льдины, из-за поворота показался большой, красивый белый пароход - нам, ни разу не видавшим парохода, он показался красавцем, на самом деле это был колесный грузопассажирский, уже старый пароход, дав протяжный гудок, причалил. Стоянка была кратковременной, как только мы перетаскали свои мешки, скарб, корзину с курами, матросы убрали трап, и пароход поплыл дальше на север. Я уже говорил, что мы вырвались из ссылки; на родину не поехали из-за того, что должны жить у братьев-охотников. Поехали на север, потому что

 

 

двоюродный мой брат Георгий Ражев, сын тети Лены, написал нам, что у них, в поселке Луговом Ханты-Мансийского округа, строится большой деревообрабатывающий завод, работы всем хватит и платят хорошо. Деваться нам было некуда, и родители решили поехать туда.

На пароходе все было интересно, все доставляло нам радость: и сама широкая река, по которой, как нам казалось, мы несемся быстрее всех, и огромные колеса, которыми пароход с шумом шлепал по воде, и работающая машина с огромными шатунами, равномерно вращавшая ими, и погрузка дров через каждые 200 километров, но которую выходили все от матросов до помощника капитана, все пассажиры, даже милиционеры, везущие куда-то арестованных, выходили на погрузку дров, и причаливание и отчаливание парохода с незнакомыми нам командами, и корова, жующая сено на корме, и живописные берега, и сам пароход, режущий и подминающий под себя льдины.

Мы бегали по гулкой, металлической палубе из конца в конец, от носа до кормы и обратно, по всем закоулкам и по открытой палубе.

Из Самарово на какой-то попутной барже приплыли в поселок Луговой, где жила тетя Лена; нас хорошо приняли, сестры - мама и тетя Лена не могли наговориться, брат Георгий показывал все свое "хозяйство". Отец пошел на ДОЗ - деревообрабатывающий завод, в отделе кадров у него спросили паспорт, а у него вместо паспорта была справка об освобождении на поруки гражданина №, - Дед (ему шел уже шестьдесят шестой год), тебя на работу не берем, нужен паспорт. Фактической причиной отказа было то, что отец не подходил по здоровью на тяжелые работы с бревнами, с грузом: на завод брали и без паспорта, лишь бы была сила катать бревна, таскать доски.

По совету бывалых людей, которые всегда на больших заводах толкаются у отдела кадров, мы снова двинулись на лесоучасток, где работали ссыльные и где принимали без всяких документов. Первым вопросом начальника участка к отцу было: - Какую работу можешь выполнять, а жена?

Договорились, что отец будет сторожем у магазина, а мама будет шить брезентовые рукавицы, плащи для рабочих.

Так мы снова оказались среди ссыльных, правда, теперь мы не стояли на учете у коменданта и за работу получали какую-то небольшую плату. Нам отвели пустующий небольшой домик, стоявший у самой воды.

Когда уровень воды в реке поднялся при разливе, сильным ветром бревна, занесенные течением под наш домик, ритмично, в такт волне, били в пол при каждой волне.

Прожив лето в этом домике, перебрались выше по склону берега, построили небольшой домик, наполовину врытый в склон. Мы, я имею ввиду и брата и отца, работали на лесоучастке, спасали от наводнения штабели-заготовки для бочек под рыбу - городя плетень вокруг штабелей.

В конце августа отец отвез нас с братом в поселок Луговой в школу, в тот год я учился в шестом классе вполне удовлетворительно.

 

 

Весной 38 года произошло событие, которое запомнилось мне на всю жизнь. Как-то в мае месяце приходят в дом дяди Паши - Павла Ильича Ражева - два сотрудника НКВД; дядю посадили на лавку у порога; все в доме перевернули, ища неизвестно что, даже наши книжки, дневники с тройками перетрясли; дядю увели. Мы, ребятишки - я, брат, двоюродный брат Георгии, - сын дяди Паши, шли следом за НКВДэшниками, уводящими дядю, его посадили на катер с японскими моторами, взревел мотор, и лодка скрылась из виду. С тех пор я не люблю лодки с японским мотором. Больше его никто не видел. Тете Лене после воины сообщили, что он умер в лагере. Фактически его в тот же год расстреляли в Ханты-Мансийской тюрьме.

Это событие имело роковое значение для семьи дяди Паши. Его сын, прошедший всю воину, раненый, имел несколько боевых орденов, на фронте вступил в партию. После воины, после приезда домой, его, фронтовика, чуть ли не Героя Советского Союза, исключают из партии как сына врага народа.

Вскоре он умирает от пережитого, тетя Лена тоже долго не жила... Перед и после войны все наше общество разделилось на два лагеря: одна часть доносила, арестовывала, судила, охраняла тюрьмы и лагеря и расстреливала. А другая, более многочисленная, загнанная в страх непрекращающимися арестами, ожидала, когда кого-нибудь из семьи арестуют, сидела по тюрьмам и лагерям, преследовалась, угнеталась. Появилась особая порода людей, особо презираемая, так называемые доносчики. Они доносили, доносили до сведения органам устрашения и наказания - НКВД, - короче, писали доносы на честных людей, а иногда сводили счеты с неугодными им людьми, иногда - из-за зависти вперед ушедших по службе или счастливее их в личной жизни. Пышным цветом доносительство расцвело в Армии перед войной 1941-1945 гг. Командный состав на 90% был уничтожен. Имущество арестованного зачастую переходило в руки доносчика. Доносчики писали на тех, кто вызывал у них зависть, и люди бесследно исчезали, были такие и у нас в педучилище.

Одна девушка на нашем курсе нравилась многим, но предпочтение отдавала мне, и на меня поступили доносы в НКВД-КГБ. Писали завистники о том, что я ругаю Советскую власть, недоволен тем, что маленькая стипендия и т. п.