СЕВДВИНЛАГ
В Архангельской пересылке мы пробыли до декабря 1941 года. Многих из нас, выехавших из Ондлага, в живых уже не было. Систематическое недоедание, отсутствие витаминов приводило к истощению, цинге и смерти.
На работу не выходили. Все стремились больше лежать, тесно прижавшись, чтобы сохранить тепло и меньше затрачивать калорий.
Во второй половине декабря 1941 года из Архангельской пересылки Бакарицы нас погрузили в вагоны-телятники и опять в неведомые пути-дорожки. Эшелон прибыл на станцию Коноша. Нас выгрузили из вагонов и общей колонной повели дальше. Был сильный мороз. У кого были какие-то тряпки, то обмотали себе нос и лицо и все же многие получили обморожения.
К вечеру мы пришли в местечко Вересово. Здесь были поставлены палатки, в которых мы и переночевали. Утром выдали ватные носки-чуни, бушлаты, рукавицы, хлеб замерший как камень и холодную воду. Печек в палатке не было. После раздачи одежды и хлеба построили всех в колонну и двинулись дальше. За сутки дошли до деревни Подюга. Здесь был первый лагерный пункт. В зоне стояло несколько бараков с печками, кухня.
Через сутки примерно половину из вновь прибывших построили в колонну, и пошли дальше. В том числе и я. Мороз все усиливался. Для наших вещей и сопровождающих было выделено три подводы. Меня поставили извозчиком. Впереди шла колонна, за ними наши подводы. Периодически на подводы подсаживали отдохнуть, кто уже обессилел и не мог двигаться. Вместо санок были обыкновенные телеги, на них невозможно долго сидеть, так как донимал холод и человек, немного отдохнувший, соскакивал и шел пешком, стараясь на ходу согреться. Мы видели, что конвой тоже замерзал и еле передвигал ночи, уже не обращая внимания, что колонна растянулась.
У меня сильно мерзли пальцы рук, брезентовые рукавицы плохо сохраняли тепло, а руками надо держать холодные вожжи. Чтобы согреть руки, я останавливал лошадку и руки засовывал под хомут на плечи лошади, отогревал пальцы и снова в путь, догоняя колонну.
Так прошел весь день, стало темно, а мы еще не достигли намеченного пункта для ночлега. Усталость, мороз сковывали все суставы и двигались мы медленно. Когда уже полностью вышла луна и засверкали звезды - впереди показались тусклые огоньки селения.
Вскоре мы подошли к местечку Куваш. Устали и замерзли так, что добравшись до тепла в бараках падали на нары, засыпая, не чувствуя голода.
Много было обмороженных. У меня на левой ноге, на пальцах появились пузыри и ноготь большого пальца отошел от мяса и кажется "плавал" в жидкости пузыря. Я сделал себе перевязку, пузырь удалил вместе с ногтем. Через несколько дней ослабевших и больных оставили на этом лагпункте, а мы пошли дальше, к вечеру пришли к лагпункту рядом с деревней Синега. Здесь нам предстояло жить и работать.
В целом лагерь назывался Севдвинлаг. Штаб его располагался в городе Вельске Архангельской области. Севдвинлаг. Предназначался для строительства железной дороги от станции Коноша до города Котлас. Отдельные лагпункты назывались колоннами. Колонна №№ 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 и т.д. Располагались эти колонны через 3-4 километра по всей трассе от Коноши до Котласа.
В колонне № I уже до нашего прибытия находились заключенные, прибывшие ранее. Их силами построены бараки и зона для заключенных и за зоной дома для охраны, конюшня, склады.
Нас, вновь прибывших, расформировали по бригадам и через день вывели на работу. Каждой бригаде отводился свой участок. Сначала необходимо вырубить лес, снять растительный слой и выбрать грунт на определенную глубину для будущего полотна дороги. Орудиями производства были пила, топор, кирка, лопата, тачка.
Грунт глинистый. Промерз на большую глубину и не поддавался не только лопате, но даже лому и кирке. Приходилось откалывать бук-
вально по кусочкам. Работали по десять часов в день. Грелись у костров, которые разжигали для отогрева земли. Норму выполнить было просто невозможно. Конвой, администрация лагеря отгоняли от костров, ругали и даже били, заставляя работать.
В зону возвращались усталые, замерзшие. Я чувствовал, как мои силы убывают, все больше одолевает усталость, ночной сон в душном бараке, недоедание не могли восстановить затраты физического труда. Но я не сдавался, бодрил себя и ходил на работу. Оставаться в зоне еще хуже.
После выхода на работу, так называемого развода, в зоне всех оставшихся выстраивали и проверяли причину невыхода. Кто оставался без уважительных причин - отказчиков, во-первых, били, связывали и все равно вели силой на трассу. Упорно сопротивляющихся привязывали к санкам и лошадь везла их полураздетых волоком или же сажали в ШИЗО /штрафной изолятор/.
Около вахты, в так называемом предзоннике, стояло небольшое здание метров 10-15 квадратных, не отапливалась, дверь плотно закрывалась на замок. Если на трассе в обед все же давали горячий суп, овсяную или пшенную кашу, то в изоляторе ничего не полагалось. И все же ежедневно находилось от 5 до 10 человек отказчиков. Некоторые прятались в бараках в разные углы, под нары, на чердаки и даже просто зарывались в снежный сугроб, но их все равно находили, следовало избиение и ШИЗО. Наблюдая за жизнью в лагере, я написал такие строки, которые устно пошли по всей зоне лагеря. Полностью не помню, но вот кусочек:
От развода прячутся под нары
Не одна, а три, четыре пары.
Тут нарядчик прибегает
На работу выгоняет,
А мы с ним заводим тары-бары.
Мы ему суем и в рот и в нос:
Лагерный придурок, кровосос.
Нашу знаешь ты заботу,
Чтоб не выйти на работу.
А если на работу мы пойдем,
То от костра на шаг не отойдем.
Поскидаем рукавицы
Перебьем друг другу лица,
У костра все валенки сожжем.
Об этом только знает темный лес,
Сколько здесь творилося чудес.
На пенечки становили, раздевали и лупили,
Заставляя норму выполнять
Эх! Заставляли норму выполнять.
Слово ЗЭКА соблюдали,
Всех лягавых проклинали,
Мать родную вспоминали.
Будь прокляты тюрьма и лагеря.
Эх! Зачем нас мама родила.
Прошло больше месяца пребывания в колонне № I и работы на трассе. Уже некоторые со мной прибывшие от истощения не могли вставать. Видя их беспомощность и полное истощение, их переставали выводить на работу, предоставив тихо умирать на нарах.
Мертвых, всегда по утрам, после развода собирали по баракам, укладывали на санки и вывозили в лес для захоронения. Мне рассказывали, что в мерзлом грунте могилы копали не глубоко засыпая верхним грунтом и звери легко добирались до трапов.
Такая участь ожидала и меня. Но судьба и Божья воля спасли меня и на этот раз. В зону приехала группа начальства, в том числе и начальник санитарного отдела лагеря. Я вечером пробился к нему на
прием. Повторяю, не пришел, а пробился, так как у дверей, где находилась комиссия, была толпа и надзиратели не пускали к начальству.
В комнате тускло горели керосиновые лампы/электричества вообще не было/. За столом сидело несколько человек в военной форме. Я наугад обратился к одному из них и попал как раз на начальника санчасти капитана Максимова. Я объяснил, что моя специальность фельдшер и я хотел бы работать по специальности. Он попросил принести мой формуляр, где записано, что я фельдшер. Сидящий с ним рядом задал мне два вопроса. Позже я узнал, что это был начальник лагеря Умов. Первый - как по латыни называется кипящая вода. К счастью, я помнил и ответил: "Аква фервидус". Второй вопрос - какие мышцы больше всего устают у парикмахера. Этого я не знал. Он сказал, что мышцы живота, так как парикмахеру, работая, надо все время наклоняться над клиентом. Да, знал бы он какие мышцы болят у землекопа на трассе. Подумал я и промолчал. Больше меня ни о чем не спросили и сказали: "Можешь идти".
На второй день как всегда я вышел с бригадой на развод, чтобы идти работать на трассу. Но нарядчик вызвал меня по фамилии и велел идти к начальнику колонны, который, не вступая ни в какие разговоры, сказал, что я назначен зав. медпунктом колонны.
Я пришел в медпункт, где меня уже ожидали. Для медпункта была отгорожена часть общего барака. Первое помещение было прихожей в 15 квадратных метров, затем приемная такая же и примерно в два раза больше - третья комната - стационар. Прием - передача заняла несколько минут, так а как принимать почти нечего. В ящике на полке из досок было несколько бинтов, вата, йод, марганцовка, аспирин и еще несколько порошков. Мне передали журнал регистрации посетителей и мой предшественник ушел, ни слова не говоря о характере работы.
На второй день я его увидел уже помощником коменданта, отыскивающего отказчиков и выталкивая их на работу за зону. С этого дня на-
чалась моя медицинская карьера. Только я успел "принять" медпункт, как привели несколько человек "отказчиков". Я должен был их осмотреть и дать заключение, могут они работать или нет. Если дам заключение, что здоровы, их ждет ШИЗО со всеми последствиями, если освободить от работы, то нужно найти какую-то болезнь и поставить диагноз. Задача далеко не простая, учитывая, что это первые минуты работы, мой экзамен.
Нарядчик и надзиратель ожидали моего заключения "здоровы", но я заставил всех раздеться, измерил температуру, у двоих она оказалась выше 37 градусов. Ясно, больны, от работы освобождаются. С какой благодарностью они посмотрели на меня. Третий скорчился, симулируя "люмбаго". Я освободил и его, освободил и четвертого, "обнаружив" растяжение связок стопы. Пятому пришлось дать заключение "здоров". И действительно так. Он был явно здоров, ни на что не жаловался. Признанных больными, отпустили в барак, а здорового повели в ШИЗО.
В будущем я научился различать мнимо больных, симулянтов, жуликов, а так же без явных признаков болезни, но уставших, нуждающихся в отдыхе, и я предоставлял такой.
Вскоре санитар принес мне с кухни ужин с дополнительным пайком хлеба, каши и проросший горох. Спать из барака я перешел в медпункт. На второй день составил заявку на медикаменты, передал ее начальнику колонны и через несколько дней с центрального аптечного склада лагеря получил самое необходимое.
Прошел почти месяц работы в должности зав. медпунктом. За этот период только один раз начальник колонны приходил посмотреть, что у меня имеется, как я работаю, проверил с какими болезнями освобождаю от работы. В стационаре у меня находилось шесть человек, по количеству коек с диагнозом дистрофический энтероколит. По лагерному - доходяга.
Однажды морозной мартовской ночью меня срочно вызвали на вахту. У жены одного из охранников начались признаки родовых схваток. До ближайшего лазарета было километров двадцать и мне необходимо сопровождать. Быстро лошадку запрягли в сани. Положили побольше сена. Я сходил в медпункт, взял перевязочные средства, а женщина - узелок с пеленками, простынями. Муж ее с пистолетом на боку стал управлять повозкой и охранять меня. Отъехали мы километров десять и у женщины начались родовые схватки. Я велел укрыть нас с ней одеялом, остановили повозку и в темноте наощупь я стал принимать роды. К моему и ее счастью родила она легко. Я наощупь перевязал ребенку пуповину, шлепнул по попе, чтобы вызвать вздох с первым плачем. Ребенок оказался живой, завернул его в простыни и подал под пальто на грудь матери. Охранник, отец ребенка, топтался вокруг подводы. Я велел ему быстрее ехать. Лошадка бежала резво и вскоре мы прибыли в лазарет.
Лазарет был для заключенных и родами там не занимались, но срочно вызванный врач и санитары занесли женщину в процедурный кабинет. И только здесь при свете керосиновой лампы осмотрели ребенка и роженицу. Все оказалось нормально. Пуповину я завязал и обрезал ножницами удачно. У меня руки, лицо и одежда были в крови. Я вымылся, почистился. Было уже утро. С кухни лазарета мне принесли поесть. Лошадка отдохнула и мы поехали обратно в свою колонну, оставив роженицу под наблюдением врача. Позже я узнал, что послеродовой период прошел благополучно и муж ее привез домой. Как звали роженицу я не знаю и больше ее не видел. Но через мужа она передавала мне спасибо и даже буханку хлеба, что в тот период было дорого.
Нашу колонну опекал - курировал уполномоченный оперативник чекистской части некто по фамилии Портной. Его обязанность выискать крамолу, контролировать режим содержания, ужесточать его, собирать сплетни, клевету и т.д. Для этой цели завербовывались сексоты. Я уже
хорошо знал кто это такие. Меня он вызвал к себе в кабинет, стал расспрашивать, за что я судим, где был, с кем знаком, какие среди заключенных идут разговоры, не слышно ли о готовящихся побегах, о вредительстве. Я с осторожностью отвечал отрицательно. Затем Портной предложил мне сотрудничать с ним и сообщать обо всем, что узнаю. Я отказался, заявив, что для роли сексота не подхожу и кляузничать не буду. Он, видимо, не ожидал такого резкого прямого ответа и крикнул: "Пошел вон, сволочь". Я понял, что нажил себе врага. Но был доволен собой, что прямо и бескомпромиссно дал отпор.
Через несколько дней Портной пришел в медпункт и к чему-то придрался и приказал посадить меня в карцер. Заключенные в зоне узнали об этом и утром половина лагеря не вышли на работу, заявляя, что больны, а так как я находился в карцере, прием не велся. Меня срочно освободили из карцера и я стал вести прием, который "растянул" почти на весь день. Оставшиеся в зоне как больные, так и здоровые в этот день на работу не ходили. Портной безусловно затаил против меня зло, и я мог ожидать всякой пакости.
Вскоре в колонну приехал начальник санчасти Максимов. Я рассказал ему о конфликте с Портным. Максимов сказал, что этого подлеца он хорошо знает и постарается мне помочь. Через несколько дней приехал на мое место новый зав. медпунктом Власенко, а меня Максимов вместе с другими заключенными, как больного воспалением легких, направил в ближайший ОПП - отдельный профилактический пункт, где вольнонаемные врач Иванова и фельдшер Белозеров были предупреждены. Через неделю я "выздоровел" и меня назначили фельдшером-ординатором в барак с больными дистрофиками.
В ОПП было несколько фельдшеров из числа заключенных. Со всеми у меня установились хорошие отношения. Особенно мы подружились с фельдшером Карловым. Он был старше меня значительно, но что-то общее,
невидимое, душевное связывало нас. Мы делились мыслями, предположениями честно и откровенно.
А на полях России бушевала война. Официальные сводки нам не сообщались. Но из писем от родных, знакомых и работающих с нами вольнонаемных медработников - мы знали о несчастье, постигшем нашу страну. Знали о неудачных боях, об отступлении, сдаче городов. Было больно и обидно за свою Родину. Из дому мне сообщили, что мои два дяди ушли на войну, дядя Иван уже убит, пришла похоронка. На войну ушли и мои сверстники.
На одной из утренних проверок перед строем начальник колонны объявил, что желающие идти на фронт добровольцами должны подать заявление.
Мы посоветовались с Карловым и оба подали заявления и стали ждать отправки на фронт. Карлова отправили на фронт месяца через два после подачи заявления, а меня значительно позже. Карлов написал письмо с фронта моим родителям. Они получили его и узнали, что я тоже буду на войне. Но я молчал и ничего не писал домой об этом, не хотел расстраивать преждевременно. Я написал домой и с фронта считал, что если останусь живым вернусь торжественно, а если не суждено возвратиться пусть все так и останется. Вспоминая о своем доме, о родных, живых и погибших, я написал такие строки. Вспоминаю по памяти. Конечно, это далеко от настоящего стихотворения, но я излагаю мысли, тревожившие мой ум.
О дом родной! Я помню
Мы в нем сидели всей семьей
Был день отъезда моего,
Когда мне суждено судьбой
Покинуть край родной.
Теперь мы в разных сторонах
Не все уже в живых.
Но вижу я, закрыв глаза,
Всех близких и родных.
О! Дом родной!
Когда опять мы все
Будем сидеть вокруг стола
В родной своей семье?
Вспомним в памяти своей
Погибших и живых
И с добрым чувством выпьем все
Бокал вина за них.
Практически в деревнях не осталось ни одного взрослого мужчины. Все работы в колхозе легли на плечи женщин. Они пахали, сеяли, жали, молотили, косили. Большинство хороших лошадей были взяты на войну. Оставшиеся маломощные лошадки не могли обеспечить выполнение всех работ и приходилось впрягать в повозки коров - поилиц, кормилиц крестьянина, их последняя надежда на выживание.
Моему отцу было пятьдесят лет. Работал он председателем колхоза и на него распространялась бронь. С фронта после легкого ранения вернулся некто К... / не хочется называть фамилию полностью, так как его дети, внуки живы и пусть пакость их отца не ляжет пятном на них/.
Вполне естественно, возвращаться на фронт не имелось желания и он написал на отца в НКВД какую-то пакость. Отца мобилизовали, отправили на фронт, а К.....ва поставили председателем, но ненадолго. Военная машина требовала для переработки все больше и больше человечины.
Забегая вперед, скажу, что мой отец погиб на фронте 9 марта 1944 года. В том же году был взят на фронт и убит К....в.
Об этих событиях я узнал значительно позже. От отца с фронта я не получал ни одного письма. На попечение матери осталось пятеро
детей. Старшей дочери 15 лет, младшему сыну 2 года. В колхозе работали за так называемые трудодни. В колхозе называли просто - за палочку в трудкнижке.
Мой брат Сергей с четырнадцати лет работал как взрослый мужчина - пахал, сеял и т.д. Машин и тракторов в колхозе не было. Все работы выполнялись вручную. Почти весь урожай, собираемый в колхозе /зерно, картофель, молоко, мясо и т.п./ сдавался государству почти бесплатно. На трудодни получали по 300-400 грамм несортового зерна. Запасов хлеба в домах не было. Брали в колхозе в аванс рожь по несколько килограмм. В результате при годовом расчете получать нечего. Жили в основном за счет своего подсобного хозяйства. И необходимо еще платить налоги как в денежном, так и в натуральном виде. Государству требовалось сдать 410 литров молока, мяса, яйца, шерсть и тому подобное. Был или нет скот, куры и хозяйство - не имело значения. Должен сдать, а где возьмешь дело твое.
Жить становилось все трудней и трудней. Колхоз как в целом так и хозяйства колхозников все больше приходили в упадок. Многие недоедали и даже полностью голодали и умирали.
Такие вести из дома не радовали и действовали угнетающе. Помощь в виде посылок просить с дому от матери было стыдно и я писал, что живу хорошо, мне ничего не надо. Действительно, минимальный паек мне гарантирован, дома не было и этого.
О жизни в колхозных деревнях я знал по собственным наблюдениям, еще находясь на свободе, из писем, получаемых из дома, а также от вновь прибывающих этапами заключенных. Я писал стихи, разумеется, рвал и сжигал написанное. Попадись в то время эти слова оперу Портному, можно не сомневаться - расстрел обеспечен.
Я получил из дому письмо, что мой 14-летний брат стал ударником в колхозе, перевыполняя норму пахоты. К его дуге подвязывали
красный флажок. Вот только с питанием неважно да лошадка слабовата и я записал себе:
Рекордсменом его называют
И привязан флажок на дугу,
А усталый домой приплетется,
Сестры, братья хнычут в углу.
Хлеб, с мякиной, мать положила,
Да картошки в мундире горшок,
Масла, мяса нет и в помине,
В стакан налила молока на вершок.
А по радио песнь раздается
Счастливо в колхозе живем
Под Сталинским мудрым ученьем
Вперед, к коммунизму идем.
Лошаденка в плуг запряженная
Тихо идет бороздой.
Шерсть клочьями с крупа свисает,
А прежде был конь - золотой.
Он все силы истратил в работе,
А уход на колхозном дворе...
Сена прелого кинут в корыто -
От него резь и боль в животе.
Овсеца бы ему дать покушать
Да отдохнуть от труда.
Чистой водой напоить бы
Почистить от грязи бока.
Конь вспоминает как прежде хозяин
Ласковый был с ним всегда,
А теперь кнут и крики сплошные:
"Ну, пошел побыстрей, сатана".
А когда не годится к работе,
Безжалостные тут же убьют,
Мясо в овраг побросают
На склад государственный
Шкуру сдадут.
Развал хозяйства, дисциплины
Честь, долг, совесть - ни к чему
Простор безделью и пьянству
Разврат, презрение к труду,
Высоких чувств и благородства
Порядка, правды не найдешь
Растет и больше процветает
Лицемерие и ложь.
Строительство железной дороги продвигалось. На половине пути начали ходить грузовые поезда - вертушки, привозящие песок, гравий, шпалы и рельсы. Заключенные, окончив основные работы на своих участках, перебрасывались на новые освоения. Прибывали новые этапы со всех концов России на смену умершим. Теперь уже заключенных почти до места подвозили в вагонах.
Во вновь открытой колонне № 20, располагающейся около деревни Сенгас, не было медработника и меня направили туда заведующим медпунктом. К несчастью, колонну 20 курировал оперуполномоченный портной, который не замедлил проявить ко мне бдительное внимание. Я был очень осторожен и все же попался на его провокацию, о чем я расскажу ниже. Начальником колонны 20 был освободившийся бывший заключенный уголовник. Оправдывая доверие, оказанное ему и, не имея ни малейшего желания идти на войну, он услужливо выполнял все указания свыше, в том числе и Портного.
Для трассы будущей железной дороги колонне 20 необходимо выполнить выемку высотой до 20 метров и около километра длиной. Земля сплошная глина, липнувшая к лопате, а частые дожди еще больше усложнили работу. Над входом в зону, над воротами большими буквами на доске написан плакат: "На трассе нет дождя, в зоне нет отказчиков!" Это означало, что несмотря на дождь и непогоду работа на трассе должна выполняться, а все оставшиеся в зоне, без уважительных причин, будут выведены или вывезены для работы на трассу безоговорочно. Заключенных такой лозунг не воодушевлял, но начальством выполнялся в точности.
В целях предупреждения заболеваемостью тифом, дизентерией, холерой проводились профилактические прививки и я один за день делал по несколько сот уколов, помимо основных работ. Надо сказать, что заболеваний желудочно-кишечными инфекциями /тиф, дизентерия/ не было. Кормили немного лучше, чем зимой на колонне № I и ОПП. От грубой пищи было много желудочно-кишечных расстройств - энтероколитов, таких больных я освобождал от работы, а с острыми явлениями помещал к себе в стационар. Я следил за регулярной помывкой в бане через каждые десять дней. Контролировал прожарку вещей в дезкамере, проверял на вшивость, заглядывал в головы, рубашки. Проверял качество уборки в бараках, наличие кипяченной воды, своевременную очистку выгребных ям, их дезинфекцию, работу кухни и качество пищи. Но основной работой все же был прием больных и их лечение. В 8-10 километрах от колонны 20 был лазарет № 3, куда я отправлял больных, требующих врачебного лечения, операций и совсем ослабленных - доходяг. В лазарете я познакомился с врачами, сестрами, фельдшерами и со многими установились дружеские отношения. У них я достал книги по внутренним болезням, хирургии, инфекционным заболеваниям и в свободное время начал усиленно их изучать, пополняя свои знания теоретически и применяя их практически.
В колонне 20 я проработал несколько месяцев до поздней осени. "Кум" Портной опять вызвал меня и сделал прежнее предложение с добавлением, что если я не соглашусь, то он сгноит меня в карцерах или отдаст под суд за контрреволюцию и расстреляет. Угроза не была пустыми словами. Я уже знал несколько случаев, когда по умышленно создаваемым ложным делам в лагере судили за якобы антисоветскую деятельность, восхваление фашистов, пораженческие настроения и т.п. Ложные дела Портному, и ему подобным, нужны были, чтоб создавать иллюзию врагов и оправдывать свою необходимость нахождения в тылу, а не на фронте. Эти лжепатриоты активны и сильны с беззащитными людьми, фактически были трусами и делали все возможное, чтобы не попасть на фронт. Я стать сексотом категорически отказался. Через два дня перед утренним разводом ко мне на прием пришел один уголовник лет 27-28, хромая, и сказал, что он подвернул ногу, чувствует сильную боль в голеностопном суставе, не может ступить на ногу. Такие случаи вполне возможны. Я наложил ему тугую повязку и записал в список освобожденных от работы на этот день. Он, прихрамывая, ушел.
После развода и проверки ко мне в медпункт пришел опер Портной, начальник колонны и этот парень с "больной" ногой, оказавшийся провокатором.
В присутствии Портного и начальника колонны он, не моргнув глазом, заявил, что у него ничего не болит, а я нарочно завязал ему ногу и освободил от работы за якобы переданную мне... шапку. Действительно, на вешалке раздевалки висела обыкновенная шапка-ушанка. Я на нее не обратил внимания. Портной улыбаясь, обвинил меня во взятке. Провокация была явная. Я рассказал как было дело в действительности, но правда Портному не нужна, нужно в чем-то меня подловить и он это сделал. Шапка мне вообще была не нужна. У меня была своя и хорошая. Среди заключенных колонны был на общих работах ветеринарный врач, которого
назначили временно зав. медпунктом, а меня тут же отправили на штрафной лагпункт № 3.
Портной спешил меня отправить на штрафную, чтобы поставить начальника медсанчасти перед совершившимся фактом.
Штрафной лагпункт находился в местечке Кизема - будущая станция того же названия. В лагере были ворье, жулики, бандиты. Меня зачислили в одну из таких бригад. На работу не выходило больше половины списочного состава. Кроме воров в законе было много и к ним примазавшихся, шестерок, которые подделывались под воров и тоже не ходили на работу.
У нас бригадиром был с большой черной бородой молодой грузин, бывший абрек. В моих руках опять оказалась лопата, лом, тачка, но проработал я недолго. Фельдшер штрафной колонны был некто Журавлев. Он, как я узнал, был сексот. К нему я не заходил. Кого-то из воров он выдал и поплатился жизнью. С проломленной головой его нашли между бараками.
Начальником колонны № 3 оказался бывший начальник колонны I. Он знал меня и после убийства Журавлева назначил меня зав. медпунктом. В лагере я уже приобрел достаточный опыт вообще и в обращениях с ворами, в частности.
В первый же день моей работы, расталкивая очередь, вошел коренастый, с наглыми глазами, парень и без всяких предисловий сказал: "Ну, вот что, лепило. Я тот, кто зону в руках держит. Понял? Мне и еще двоим товарищам надо съездить в лазарет, ты пиши направление, болезнь придумай, а остальное - дело мое".
Я написал направление на консультацию на всех троих с каким-то диагнозом под вопросом. Утром с моим направлением их увезли в лазарет, а вечером они вернулись, привезли с собой спирт и что-то еще.
- Настоящих больных освобождай, дело твое, а шестерок гони в шею. Не боись, тебя в зоне никто не тронет, - заявил мне главный пахан зоны.
Беспокоила мысль о Портном. Я знал, что в покое он меня не оставит. Что делать, думал я.
Уборку в медпункте, стационаре проводил санитар. Его подобрал я сам из числа знакомых заключенных, которых я знал, как честных и добросовестных. Это был мужчина средних лет, осужденный, как и я по ст. 58 пункт 10 на срок 10 лет. До ареста работал учителем в сельской школе. Он помогал мне и в ведении приема, делал перевязки, измерял температуру.
Амбулаторные карточки, тем более истории болезни не велись.
Все, кто обращался за медпомощью, записывались в журнал, с указанием фамилии, номера бригады, краткий диагноз и освобожден или нет от работы. Прием проводился до позднего вечера, пока не уходил последний посетитель. Приходило от 30 до 100 человек в день. Почти половина освобождалась от работы.
Обращались по разным причинам. Приходилось лечить зубы и удалять их, в чем я получал неплохую практику. Удачно у меня получалось удаление. Я же производил вскрытие фурункулов, гнойников, которые были как следствие инфицирования царапин, ран, ушибов, так и вызванные искусственно. Так называемые мастырки. Способов было много. Царапину специально замазывали грязью, слюной или же иголкой с ниткой прокалывали кожу, нитку обильно смачивали слюной, нечистотами, что и приводило к образованию гнойников - флегмон. Один пришел на прием в зашитым нитками ртом. Это глупый трюк, рассчитанный на внешний эффект. Нитки были расстрижены, удалены, ранки смазаны йодом и уходи. Кстати, обошлось без осложнений и нарывов. Некоторые нагревали в мешочке песок или камень и ложили под мышку, чтобы нагреть ткани и получить повышенную температуру при измерении, что легко проверялось и разоблачалось.
Многие приходили с жалобами на боль в животе и понос, что также проверялось. Контингент заключенных был молодой, где-то от 20 до 40 лет.
Сердечные заболевания встречались редко, а вот бронхиты, плевриты и воспаление легких - довольно часто. Плохая одежда, мороз на работе и холод в бараках, духота способствовали и вызывали легочные заболевания. Таких больных я помещал к себе в стационар, а при тяжелых формах болезни отправлял в лазарет. И все же основным видом, поводом к обращению в медпункт было истощение, дистрофия. Излечить истощение, разумеется, невозможно не только в условиях медпункта, но и в лазарете.
Тяжелая работа, отвратительный лагерный быт, плохое питание высасывали у человека все силы и соки. Сначала исчезал весь жировой слой под кожей, начиналась атрофия мышц. Ягодичные мышцы атрофировались так, что анальное отверстие все открывалось взору. Не надо раздвигать ягодицы как в тюрьме, чтоб увидеть не спрятано ли что между ними. Все было на виду. Присоединившийся к истощению дистрофический колит окончательно доканывал человека и сводил его в могилу.
Питание и условия я улучшить не мог. Я мог освободить от работы, положить к себе в стационар и отправить в лазарет, стремясь приостановить, задержать истощение, спасти жизнь. Для профилактики заболевания цингой я делал хвойный настой. Из лесу привозили ветки сосны или ели. Я специально освобождал от работы ежедневно двух - трех человек для помощи. Они ощипывали у веток иголки, санитар в деревянном корыте рубил их топором. Измельченная масса засыпалась в бочку и заливалась кипятком. Получался зеленоватый настой. На вечернем приеме я обязательно заставлял пить этот настой всех, а санитар в ведре разносил по баракам. Надо отметить, что многих хвойный настой буквально спасал от цинги.
Однажды вечером ко мне не пришел, а привели мужчину с жалобами на сильную, жгучую боль в ноге. При выяснении и осмотре оказалось, что уже сутки, как он портянкой натер ногу, до кровавой мозоли. Ни к кому не обращался и вышел на работу. К полудню у него сильно нога заболела, но конвой в зону его не повел и только вместе со всеми его
привели товарищи с работы ко мне. Вся стопа и до половины голени была - вспухшая. При надавлении пальцем оставались ямки. Температура поднялась до 39, 5 градусов. Были явные признаки гангрены. Требовались антигангренные медикаменты и хирургическое вмешательство. У меня не было ни того, ни другого. Я пошел требовать конвой и подводу, чтобы срочно отвезти в лазарет. Увы! До утра в отправке в лазарет отказали.
Опухоль ноги буквально на глазах поднималась все выше и уже достигла колена. Требовалась срочная ампутация ноги. Иначе неминуемая смерть.
Больной и сам понимал свое состояние. Я вновь обратился к охране с просьбой срочно везти его в лазарет. И опять отказ. Что делать? Больной кричал и умолял меня отрезать ногу.
Посоветовавшись с товарищами, я решился на операцию. Скальпели, зажимы, иглы хирургические у меня были. Но не было пилы, чтобы перепилить кость. Я взял обыкновенную ножовку с мелкими зубьями. Весь инструмент тщательно прокипятил. Своему санитару рассказал в чем и как он должен мне помогать при операции. Оба одели чистые халаты. Больного уложили на стол. Ему сделал обезболивающие уколы морфия и приступил к удалению ноги. Решил резать посредине бедра, которое смазал йодом. Выше места предполагаемого разреза наложил жгут. Бинты, вату, простыни приготовил заранее.
Методику продумал подробно: делать все так, чтоб меньше кровоточило и меньше приносить мучений. Широким скальпелем быстро перерезал все мягкие ткани бедра, наложил зажимы на кровоточащие сосуды /наложенный выше раны жгут уменьшал кровотечение/ и ножовкой начал пилить кость бедра. Еще два человека держали больного, который стонал, охал, кусая до крови губы. С трудом, но кость удалось перепилить, ногу отбросил в таз и наложил крепко тщательную повязку из антисептичных бинтов.
Сколько времени вся операция заняла, я не знаю. Часов не было. Больного уложили на койку и под действием морфия он уснул. Я от нервного и физического перенапряжения, не снимая окровавленного халата,
упал на кушетку и долгое время лежал, находясь в каком-то забытьи, оцепенении.
Утром выделили конвой, подводу и я повез больного в лазарет. Отрезанную ногу я завернул в простынь и тоже взял с собой.
Еще во время операции почти все заключенные в зоне знали, что я решился на такое сложное дело, желали успеха, а утром многие приветствовали меня.
В лазарете я все подробно рассказал врачу-хирургу, который был крайне удивлен, но все действия нашел правильными. Диагноз был бесспорно правильный - воздушная гангрена. Позже я узнал, что этот мужчина остался жив, культя зажила и он на самодельном протезе из березовой чурки уже ходил по лазарету, при встрече сердечно благодарил меня за спасение жизни.
Но встречалась "ампутация" и другого рода. Было несколько случаев, когда сами клали на пень левую руку и топором отрубали себе пальцы. Это так называемые саморубы. Когда топор был острый, а удар сильный, то пальцы, реже кисть, отскакивали от одного удара. Оставалось сделать перевязку. Но были и такие случаи, что пальцы, с раздробленными топором кистями свисали вниз. Требовалось удаление кусочков костей и пальцев.
Саморубы признавались членовредителями. Оформлялись соответствующие акты, заводилось новое уголовное дело, суд по статье 58-14, как контрреволюционный саботаж, и срок дополнительно 10 лет. Надо добавить, что саморубов не уважали и сами заключенные. Во-первых, потому, что многих вызывали на допросы как свидетелей, подозревали в пособничестве, ужесточался режим. Во-вторых, действовала какая-то зависть, что дескать, какой-то будет освобожден от тяжелой работы и до излечения будет в лазарете. Глупая зависть, жестокая. Слишком большой ценой давалась эта инвалидность. После того, как рана на отрубленных
пальцах заживала, на вспомогательных работах их все равно заставляли работать.
Помню такой случай, когда один заключенный Опельштейн сам не решался отрубить себе руку, не хватало мужества, и уговорил другого заключенного отрубить ему пальцы с условием, что он его не выдаст и всю ответственность возьмет на себя. Тот согласился, но когда Опельштейн положил руку на бревно, вместо острого лезвия топора по руке ударил обухом. Кости пальцев оказались раздробленными, но на месте. От дикой боли Опельштейн заревел во весь голос. Впоследствии кости срослись, но его все равно судили как членовредителя - саморуба. Ему пригрозили убийством и он того, кто ударил топором, не выдал. Иначе судили бы обоих.
Насколько слов о структуре лагеря - колонны. Схема их везде одинаковая. Разница в лицах, индивидуальных чертах, где мягкий становится жестоким, а жестокий - очень жестоким до тирании и изуверства. Возглавлял колонну начальник, глава администрации, как правило, лицо гражданское, нередко из бывших заключенных. Но ему не подчинялись работники охраны. Охрану возглавлял начальник охраны - командир взвода - лейтенант или младший лейтенант. Его заместитель - старшина. Надзиратели на вахте и в зоне подчиненные начальнику колонны - лагеря, а в вопросах охраны - начальнику охраны. За группой колонн-лагпунктов закреплялся уполномоченный оперчекистской части. Его распоряжения обязательны для начальника колонны и командира охраны в смысле режима и усиления охраны. По указанию "Кума" оперуполномоченного заключенного могли избить, посадить в ШИЗО, лишить переписки, поставить на определенную работу, снять с работы. "Кум" являлся всевластным хозяином . Он не имел права никого освободить, но имел право и пользовался им, возбудить уголовное дело, спровоцировать его и по заведомо-ложным фактам отдать под суд и проверить, чтобы действительно осудили. Не было случая, чтобы суд оправдал кого-то.
У начальника лагпункта были помощники - все из числа вольнонаемных, проверенных. Помощник по труду - у него хранились все документы на заключенных - формуляры. Помощник по труду отвечал за привлечение всех к работе, к труду. Его помощником был нарядчик из числа заключенных, но только не политический, а из уголовников, хам, вышибало. Нарядчик выгонял на работу, проверял оставшихся.
Помощник начальника по культвоспитательной части - КВЧ. Его помощник культорг - из уголовников. Их обязанности призывать, убеждать заключенных хорошо трудиться. Только труд облагораживает человека. Составлялись лозунги - призыв типа "На трассе нет дождя, в зоне нет отказчиков". Вывешивались стенгазеты, восхваляющие ударников и бичующих лодырей. Через КВЧ шла почта. Организовывались кружки самодеятельности. По своей безграмотности, полном отсутствии признаков культуры, понятия в искусстве, музыке ничего хорошего показать внедрить, во что-то убедить, разъяснить они не могли. Если в лагпункте из числа заключенных находились люди с музыкальными или иными артистическими, культурными, художественными дарованиями, они хоть что-то с учетом условий показывали в кружках самодеятельности на сцене.
Однако программа тщательно проверялась и КВЧ, и начальником и "Кумом". Поощрялись острота, сатира на заключенных, критика и похабщина. Главное - чтоб смешно.
Пом. начальника по снабжению и быту отвечал за выписку, доставку продовольствия, одежды для заключенных. Контролировал выписку продуктов согласно норм. В его ведении находились склады, пекарня, кладовщики, экспедиторы, бухгалтер заведующей выпиской продуктов и одежды, он контролировал работу кухни, своевременную доставку топлива /дров/, воды, освещения.
Начальник по производству или старший прораб. Отвечал за производство работ, выполнение плана, технику безопасности, обеспечение инструментом. У него находились проекты трассы, зданий или других
объектов. В его подчинении были мастера, прорабы, техники, нормировщики, геодезисты, бригадиры. От прораба, мастера зависел практически выполненный объем работ бригадой, а нормировщик объем сравнивал с нормами и выводил процент выполнения плана. За выполнение полагался доппаек в виде порции каши и куска хлеба. Ясно, что заключенные заискивали перед ними.
Нередко на трассе применялась так называемая туфта. Например, на трассе после замера ее длины-столбики переносились назад и на второй день этот же объем предъявлялся снова. Об этой простой туфте знали все и в какой-то степени мирились как с неизбежным злом. В порядке борьбы с туфтой палки столбики отменили. Вместо них на границе обмера оставляли своеобразные столбики из нетронутого грунта. Но заключенные быстро нашли другой способ. В земле выкапывалась ямка на нужное место, оставленный столбик нетронутого грунта осторожно выкапывался, переносился в заранее приготовленную ямку, укреплялся. Эффект тот же, что и от столбика палки.
Нормировщик выискивал нормы, усложняющие производство работ, а следовательно уменьшение объемов. Часто можно было слышать фразу: "Если б не туфта да амонал - не построили бы Беломорканал".
В какой-то степени туфта помогала выживанию да и строительству трассы железной дороги тоже. Организация производства, выполнение фактических объемов работ покрывалось количеством заключенных. Главное строительство дороги продвигалось вперед, а какой ценой - неважно.
Не тысячи смертей, не производимые затраты имели значения, а главное - вперед. Не хватает рабсилы - пришлют.
Главные бухгалтеры в основном назначались вольнонаемные, но были и из числа заключенных. На уровне счетоводов, нормировщиков, техников-расчетчиков, чертежников допускались лица, осужденные по 58 статье, потому что среди них были грамотные, умные люди.
Наконец, внизу иерархической лагерной лестницы был комендант. Это злосчастная фигура, как правило, из числа наиболее вредных уго-
ловников, но не воров. Комендант должен обладать физической силой, должен быть хамом, мордоворотом, человеком без принципов. Он должен выполнять все, что прикажет начальник, надзиратель, помощник начальника и помощник помощников. Его обязанность грубой силой выгонять на работу, тащить в ШИЗО, быть верным псом "кума", охраны, которые часто его же и презирали, а заключенные ненавидели.
В силу своей природной испорченности, усугубленной лагерным строем, коменданты сами нередко совершали нарушение режима и были наказываемые, попадая в немилость к своим хозяевам, их освобождали от работы коменданта и зачисляли в рабочие бригады. На своей шкуре они испытывали ненависть заключенных за прошлые деяния, были случаи и убийства. Боясь расправы со стороны заключенных, бывшие коменданты сами просились в ШИЗО или перевести в другой лагерь, чтобы избежать неизбежной расплаты.
Уровень познаний начальников и их помощников, как уже говорилось, был низкий. Приведу такой пример. По иронии судьбы начальником одного лагпункта была бывшая проститутка. Освободилась. Втерлась в доверие и стала начальником. Бригада мужчин прокладывала дорогу-лежневку, проверяя работу бригады, она осталась недовольной, приказала заменить уложенные бревна на другие, цинично высказывалось при этом: "у меня бывали в п.... мужские члены толще, чем ваши бревна". Что можно добавить к моральной стороне этого "человека".
А вот второй пример. Для отсыпки железнодорожного полотна на платформах подвозилась щебенка. Разгружали ее вручную, лопатами. Платформы с привезенной щебенкой поставили так, что уровень разгруженной ранее щебенки /габарит/ не позволял разгружать только что поставленные платформы. Мастер звонит начальнику лагпункта и просит переставить состав, так как разгружать не позволяет габарит.
Начальник в ответ обругал мастера, заявляя: "Кто начальник? Я или габарит? Гоните габарит к чертовой матери, а платформы разгру-
жайте!" Что можно ответить на такой приказ?
В отличие от всей администрации лагеря особое положение занимала медицина вообще и зав. медпунктом, в частности. На 98 процентов все врачи и фельдшера были из числа осужденных по статье 58-10, заменить их было просто некем. Администрация вынуждена считаться с ними. Врачи и фельдшера были образованными людьми, профессионалами в своей деятельности, по самой специфике профессии не могли и не подчинялись никому, кроме своего непосредственного руководства. Поставленный диагноз мог отменить только другой врач, более высокой квалификации и должности. Но подобных фактов почти не было. Только явные, наглядные нарушения или провокации, как в случае со мной, могли быть использованы против медработников.
Был такой случай. На прием пришел выдававший себя за вора в законе, но не являясь таковым, некто Денисов. В приемной он приоткрыл полу телогрейки, показывая топор и потребовал освободить от работы. Я сказал: "Дай руку проверю пульс". Левой рукой взял его правую руку и с размаху врезал ему в переносицу. Он упал на спину, топор вылетел из-под полы. Я быстро схватил топор и пинками выгнал его из приемной. Находившиеся в приемной и в ожидании человек 15 возгласами поддержали мои действия. Денисов, пользуясь силой, наглостью, многих терроризировал, бил, отбирал курево, продукты и т.п. В моих действиях все поняли: не избиение, а избавление, принижение наглого вымогателя. Поняли, что с такими, как Денисов, надо не бояться, а давать отпор. Денисов стал вести себя в зоне с заключенными значительно тише, а, встретив меня, сказал, что не ожидал такого отпора и он на меня не в обиде.
Среди заключенных у меня было много друзей и даже среди уголовников, они уважали меня за честность, знали, что я никого не выдавал и не выдам, не вмешивался в их междоусобные споры, всегда был готов оказать помощь всем, что у меня есть. Многие делились воспоминаниями
из своей жизни, вознося свое "геройство и подвиги". Я выслушивал каждого, кто обращался. Неплохие взаимоотношения складывались и с лагерной технической интеллигенцией, но я не терпел комендантов, зная их продажную душенку. Они чувствовали это и отвечали тем же и в то же время вынуждены были со мною считаться, побаивались, зная, что и сам я за себя постоять сумею и друзей у меня достаточно.
Начальник лагеря, иногда "кум" проверяли освобожденных от работы. Я в присутствии их измерял температуру, смотрел рану, гнойник, снимая повязку.
Были факты, когда явно больного, не считаясь с заключением медработника, заключенного отправляли на этап в другой лагерь, помещали в ШИЗО, творя произвол и беззаконие.
В своей деятельности я придерживался установленных самим для себя принципов. Во-вторых, всегда действовать смело, прямо, решительно, безбоязно. Я не боялся угроз со стороны отдельных заключенных. Уголовники неоднократно испытывали меня на испуг, но безрезультатно, В то же время, когда меня прямо просили дать день-два отдохнуть - я это делал. К своей профессиональной работе фельдшера я относился более чем серьезно. Пополняя теоретические и практические знания, я в своей квалификации имел определенный успех и авторитет среди врачей, заключенных в зоне, администрации и гражданского населения лечившихся у меня.
Описываемые мною - не только период нахождения на этой колонне, а обобщение деяния во всех лагпунктах Севдвинлага.
На штрафном пункте я пробыл около пяти месяцев и серьезно заболел. По селектору сообщил в санотдел начальнику Максимову о своей болезни, сказал, что я не могу работать. Приехал врач, осмотрел меня и отправил в лазарет с диагнозом воспаление легких. Температура достигла 39, 5 градусов. Давило грудь, кашель судорожно содрогал все тело. Лазарет располагался на станции Шанголы и имел кодовый номер 3. Проболел несколько недель. После выздоровления меня оставили работать в том же лазарете фельдшером хирургического корпуса.